настигла его по истечении предопределенного времени, того, какое необходимо,
дабы страх и отчаяние в должной мере усугубили назначенную ему кару, --
тогда бы я наверняка догнала его благодаря своей неутомимой быстроте и
безошибочной работе сыщицких легких -- и уничтожила быстрее, чем успела бы
это осознать. Но я не стала наступать ему сразу на пятки: я шла по хорошо
остывшему следу, чтобы насладиться своим мастерством, а вместе с тем по
исконному обычаю дать гонимому время накопить в себе отчаяние, но порой
позволяла ему хорошенько оторваться, потому что, чувствуя мою неотступную
близость, он в безысходной тоске мог учинить над собою зло и тем самым
ускользнуть от меня и от воздаяния, которое я ему несла. Мне надо было
настичь его не слишком быстро и совсем не внезапно, ибо он должен был
прочувствовать все, что его ожидает. А потому я по ночам останавливалась,
укрываясь в чащах не для отдыха, который мне не был нужен, а для умышленных
проволочек и для того, чтобы рассчитать дальнейшие действия. Я уже не думала
о преследуемом как об Арродесе, моем бывшем возлюбленном, -- память об этом
почти зарубцевалась, и ее не стоило тревожить. Я жалела только, что теперь
лишена дара усмехаться, хотя бы при воспоминаниях о былых фортелях, сиречь
Ангелите, дуэнье, сладостной Миньон. И я разглядывала себя лунными ночами в
зеркале воды, чтобы убедиться, что ныне ничем на них не похожа, хотя и
осталась красивой, однако теперь это была другая красота, смертоносная,
внушающая страх, великий, подобный восхищению. Тех моих ночей в укромных
логовах мне хватало на то, чтобы очистить брюшко от комков засохшей грязи,
доведя его до серебряного блеска, и перед тем, как пуститься в дальнейший
путь, я всякий раз легонько раскачивала прыжковыми ногами втулку жала,
проверяя ее готовность, потому что день и час мне были неизвестны.
Иногда я бесшумно подкрадывалась к людским жилищам и прислушивалась к
голосам, то прицепляясь блестящими щупальцами к оконной раме сбоку, то
заползая на крышу, чтобы поудобнее свеситься с ее края вниз головой, ибо я
все же не мертвый механизм, снабженный парой сыщицких легких, но существо,
которое пользуется, как подобает, своим разумом. А погоня и бегство тянулись
уже столь долго, что молва о нас разнеслась повсюду, и я слышала, как
старухи пугали мною детей, и узнавала бесчисленные толки об Арродесе,
которому почти все сочувствовали в такой же мере, в какой страшились меня,
королевской посланницы. Что же болтали простаки на завалинках?
Что я машина, которую натравили на мудреца, осмелившегося посягнуть на
королевскую власть. Что я не простой механический палач, а особое
устройство, способное произвольно принимать любой облик: нищего, ребенка в
колыбели, прекрасной девушки или же металлической змеи. Но эти формы --
только маски, в которых подосланная машина является преследуемому, чтобы
соблазнить его. Перед всеми же другими она предстает в обличье серебряного
скорпиона, который бегает так быстро, что никому еще не удалось сосчитать
всех его ног. Тут повествование разделялось на множество версий. Одни
говорили, что мудрец вопреки королевской воле хотел даровать всем людям
свободу и тем возбудил монарший гнев. Другие -- что у него была живая вода и
он мог воскресить замученных, и это было запрещено ему высочайшим указом, а
он, притворно склонившись перед волей владыки, тайно собирал рать из
казненных бунтовщиков, тела которых он похищал с виселиц на цитадели. Многие
вообще ничего не знали об Арродесе и не приписывали ему никаких
сверхъестественных способностей, а просто полагали, что коли он осужден, то
уже по одному этому заслуживает сочувствия и помощи. И хотя никто не знал
истинных причин, из-за которых распалилась королевская ярость и созванным
мастерам приказано было соорудить в их кузницах гончую машину, -- злым все
звали это умыслом и неправедным повелением, ибо, что бы ни совершил гонимый,
вина его не могла быть столь же страшной, как судьба, уготованная ему
королем. Конца не было этим россказням, в которых вволю расходилось
простецкое воображение, и лишь одно в них не менялось: мне всякий раз
приписывали такие мерзости, какие только можно вообразить.
Слышала я также и тьму вранья о смельчаках, будто бы поспешавших на
помощь к Арродесу, которые-де преграждали мне дорогу, чтобы пасть в неравном
бою, -- на самом деле на это ни единая живая душа не отважилась. Хватало в
сказках и предателей, указывавших мне его следы, когда я не могла отыскать
их сама, -- вот уж отъявленнейшая ложь. Однако же о том, кто я, кем могу
быть, что у меня на уме, ведомы ли мне растерянность или сомнение, никто
ничего не говорил, да я тому и не удивлялась.
И я столько наслышалась о простых, всем известных гончих машинах,
выполняющих королевскую волю, которая была для всех законом, что вскоре
совсем перестала таиться от обитателей этих приземистых изб и порой прямо
под их окнами дожидалась восхода солнца, чтобы серебряной молнией выскочить
на траву и в блистающих брызгах росы | связать конец вчерашнего пути с
началом сегодняшнего и, стремительно мчась по нему, упиваться остекленевшими
взглядами, падением ниц, смертельным страхом и ореолом неприкасаемости,
который окружал меня.
Однако настал день, когда мой верхний нюх оказался беспомощен, и тогда,
тщетно петляя по холмистым окрестностям в поисках следа, я изведала боль и
горечь от того, что мое совершенство напрасно. Но, застыв на вершине холма
со скрещенными щупальцами и как бы молясь ветреному небу, я по слабому
звуку, наполнившему колокол моего тела, вдруг поняла, что не все еще
потеряно, и, чтобы исполнить замысел, обратилась к давно заброшенному дару
-- человеческой речи. Мне не нужно было учиться ей заново, она была во мне,
я должна была лишь оживить ее в себе. Сначала я выговаривала слова и фразы
резко и визгливо, но скоро мой голос стал почти человеческим, и я сбежала по
склону, чтобы прибегнуть к дару слова -- там, где меня подвело обоняние. Я
вовсе не чувствовала ненависти к беглецу, хотя он и оказался таким проворным
и хитрым, -- он играл свою роль, а я играла свою. Я отыскала перепутье, на
котором след угасал, остановилась и судорожно задергалась на месте оттого,
что одна пара моих ног бессознательно тянулась к дороге, покрытой
известковой пылью, а другая, лихорадочно царапая камни, тащила меня в
противоположную сторону -- туда, где белели стены небольшого монастыря,
окруженного вековой рощей. Собрав всю свою волю, я тяжело, будто немощная,
подползла к монастырской калитке, у которой стоял, подняв очи к небу, монах
-- казалось, он залюбовался зарей. Я потихоньку приблизилась к нему, чтобы
не испугать своим внезапным появлением, и смиренно приветствовала его, а
когда он безмолвно обратил на меня внимательный взгляд, спросила, не
позволит ли он, чтобы я поведала ему о деле, в котором сама разобраться не
могу. Я поначалу решила, что он окаменел от страха, ибо он даже не
пошевелился и ничего не ответил, но оказалось, он просто задумался и минуту
спустя сказал, что согласен. Тогда мы пошли в монастырский сад, он впереди,
я -- за ним. Странная, наверное, пара, но в тот ранний час вокруг не было ни
единой живой души -- некому подивиться на серебряного богомола и белого
монаха. И когда он сел под лиственницей в привычной позе исповедника, не
глядя на меня, а лишь склонив ко мне ухо, я рассказала ему, что, прежде чем
выйти на эту торную тропу, я была девушкой, предназначенной Арродесу по воле
короля. Что я познакомилась с ним на балу во дворце и полюбила его, ничего о
нем не зная, и в неведении совершенно отдалась этой любви, которую сама в
нем возбудила, и так было, пока после ночного укола я не поняла, кем мне
суждено стать для него, и, не видя ни для себя, ни для него другого
спасения, проткнула себя ножом, но вместо смерти свершилось перевоплощение.
И жребий, о котором я раньше только подозревала, с тех пор ведет меня по
следу возлюбленного -- я сделалась настигающей его Немезидой. Погоня эта
длится долго -- так долго, что до меня стало доходить все, что люди говорят
об Арродесе, и, хотя я не знаю, сколько в том правды, я начала заново
размышлять над нашей общей судьбой, и в мою душу закралось сочувствие к
этому человеку, ибо я поняла, что изо всех сил хочу убить его только потому,
что не могу его больше любить. Так я познала собственное ничтожество,
низость погибшей и попранной любви, которая алчет мести тому, кто не повинен
перед ней ни в чем, кроме собственного несчастья. Оттого и не хочу я
продолжать погоню и сеять вокруг себя ужас, а хочу воспротивиться злу, хотя
и не знаю как.
Насколько я могла заметить, до конца, моего рассказа монах ничуть не
избавился от подозрительности: он как бы. заранее, еще прежде, чем я
заговорила, решил для себя, что все, что я скажу, не подпадает под таинство
исповеди, так как, по его разумению, я была существом, лишенным собственной
воли. А кроме того, наверное, подумал, не подослана ли я к нему умышленно,
ведь, по слухам, иные лазутчики маскируются еще коварнее. Однако заговорил
он со мной доброжелательно.
Он спросил меня: "А что, если бы ты нашла того, кого ищешь? Знаешь ли
ты, что бы ты сделала тогда?"
И я сказала: "Отец мой, я знаю только то, чего не хочу сделать, но не
знаю, какая сила, кроющаяся во мне, пробудится в тот миг, а потому не могу
сказать, не буду ли я принуждена погубить его".
И он спросил меня: "Какой же совет я могу тебе дать? Хочешь ли ты,
чтобы этот жребий был снят с тебя?"
Лежа, словно пес, у его ног, я подняла голову и, видя, как он жмурится
от солнечного луча, который ударил ему в очи, отраженный серебром моего
черепа, сказала:
-- Ничего так не желаю, как этого, хоть и понимаю, что судьба моя
станет тогда жестокой, потому что не будет у меня тогда более никакой цели.
Не я выдумала то, для чего сотворена, и значит, мне дорого придется
заплатить, если преступлю королевскую волю, ибо немыслимо, чтобы мое
преступление осталось безнаказанным, и меня в свою очередь возьмут на прицел
оружейники из дворцовых подземелий и вышлют в погоню железную свору, чтобы
уничтожить меня. А если бы я даже спаслась, воспользовавшись заложенным во
мне искусством, и убежала хоть на край света, то где бы я ни очутилась, все
станут бежать меня, и я не найду цели, ради которой стоило бы существовать
дальше. И даже судьба, подобная твоей, также будет для меня закрыта, потому
что каждый, имеющий, как ты, власть, так же, как ты, ответит мне, что я не
свободна духовно, и потому мне не дано будет обрести убежища и под
монастырским кровом.
Монах задумался и потом сказал удивленно:
-- Я ничего не знаю об устройствах, подобных тебе, но я вижу тебя и
слышу, и ты по твоим речам представляешься мне разумной, хотя и подчиненной
какому-то принуждению, и -- коль скоро ты, машина, борешься, как сама мне
поведала, с этим принуждением и говоришь, что чувствовала бы себя свободной,
если бы у тебя отняли стремление убить, -- то скажи мне, как ты чувствуешь
себя сейчас, когда оно в тебе?
И я сказала на это:
-- Отче, хоть мне с ним и худо, но я превосходно знаю, как
преследовать, как настигать, следить, подсматривать и подслушивать, таиться
и прятаться, как ломать на пути препятствия, подкрадываться, обманывать,
кружить и сжимать петлю кругов, причем, исполняя все это быстро и
безошибочно, я становлюсь орудием неумолимой судьбы, и это доставляет мне
радость, которая, наверное, с умыслом была вписана пламенем в мое нутро.
