ступенях трона, скучающая скульптура -- лишь движение ребер нарушало его
грациозную неподвижность, да в равнодушных желтых глазах поблескивали,
казалось, уменьшенные отражения катарий или некроток. И эти слова --
"некротки", "катарии" -- сейчас я не знала, что они значили, но когда-то
должна была знать. И теперь, вглядываясь в это прошлое, забытое, как вкус
изжеванного стебелька, я чувствовала, что не должна возвращаться в него
глубже -- ни к туфелькам, из которых выросла, ни к первому длинному платью,
вышитому серебром, будто бы и в ребенке, которым я когда-то была, тоже
спрятано предательство. Оттого я вызвала в памяти самое чуждое и жестокое
воспоминание -- как я, бездыханная, лежа навзничь, путешествовала, цепенея
от поцелуев металла, издававшего, когда он касался моего тела, лязгающий
звук, словно оно было безмолвным колоколом, который не может зазвенеть, пока
в нем нет сердца. Да, я возвращалась в невероятное -- в бредовый кошмар, уже
не удивляясь тому, как прочно он засел в моей памяти, -- конечно, это мог
быть только бред, и, чтобы поддержать в себе эту уверенность, я робко стала
ощупывать, только самыми кончиками пальцев, свои мягкие предплечья, грудь --
без сомнения, то было наитие, которому я поддавалась, дрожа, будто входила,
запрокинув голову, под ледяные струи отрезвляющего дождя.
Нигде не было ответа, и я попятилась от этой бездны -- моей и не моей.
И тогда я вернулась к тому, что тянулось уже единой нитью. Король, вечер,
бал и тот мужчина. Я сотворена для него, он -- для меня, я знала это, и
снова -- страх. Нет, не страх, а ощущение рока, чугунной тяжести
предназначения, неизбежного, неотвратимого: знание, подобное предчувствию
смерти, знание, что уже нельзя отказаться, уйти, убежать, даже погибнуть, --
погибнуть иначе. Я тонула в этом леденящем предчувствии, оно душило меня. Не
в силах вынести его, я повторяла одними губами: "отец, мать, родные,
подруги, близкие"; я прекрасно понимала смысл этих слов, и они послушно
воплощались в знакомые фигуры: мне приходилось признавать их своими, но
нельзя же иметь четырех матерей и столько же отцов сразу -- опять этот бред,
такой глупый и такой назойливый! Наконец я прибегла к арифметике: один и
один -- два, от отца и матери рождаются дети -- ты была ими всеми, это
память поколений. "Нет, либо я прежде была сумасшедшей, -- сказала я себе,
-- либо я больна сейчас, и, хоть я и в сознании, душа моя помрачена. И не
было бала, замка, короля, вступления в мир, который бы подчинялся заранее
установленной гармонии". Правда, я тотчас ощутила горечь от мысли, что если
так, я буду вынуждена распроститься с моей красотой. Что ж, из элементов,
которые не подходят друг другу, я ничего не построю -- разве только найду в
постройке перекос, протиснусь в трещины и раздвину их, чтобы войти внутрь.
Вправду ли все произошло так, как должно было случиться? Если я
собственность короля, то как я могла об этом знать? Ведь мысль об этом даже
и во сне должна быть для меня запретной. Если за всем этим стоит он, то
почему, когда я хотела ему поклониться, я поклонилась не сразу? И если все
готовилось так тщательно, то почему я помню то, чего мне не следует помнить?
Отзовись во мне только одно мое прошлое, девичье и детское, я не впала бы в
душевный разлад, который вел к отчаянию, а затем -- к бунту против судьбы. И
уж наверняка надлежало стереть воспоминание о том путешествии навзничь, о
себе безжизненной и о себе оживающей от искровых поцелуев, о безмолвной
наготе, но и это тоже осталось и было сейчас во мне. Не закралось ли в
замысел и в исполнение некое несовершенство? Небрежность, рассеянность и --
непредвиденные утечки, которые теперь принимаются за загадки или дурной сон?
Но в таком случае была надежда. Ждать, чтобы в дальнейшем осуществлении
замысла нагромоздились новые несообразности, чтобы обратить их в жало,
нацеленное на короля, на себя, все равно на кого -- только бы наперекор
навязанной судьбе. А может быть, поддаться колдовству, жить в нем, пойти с
самого утра на условленное свидание -- я знала, что ЭТОГО мне никто не
воспретит, наоборот, все будет направлять меня именно туда. А то, что было
сейчас вокруг меня, раздражало своей примитивностью -- какие-то стенки:
сначала обивка, мягко поддающаяся под пальцами, под ней сопротивление стали
или камня -- не знаю чего, но ведь я могу разодрать ногтями эту уютную
упаковку!.. Я встала, коснулась головой вогнутой крыши: вот что вокруг меня
и надо мной, и вот внутри -- я... Я -- единая?..
Я продолжала отыскивать противоречия в мучительном моем самопознании, и
по мере того, как мысли скачками надстраивались, этаж над этажом, я
приблизилась уже к тому, что пора усомниться и в самом суждении, что если я
-- безумная русалка, заключенная, как насекомое, в прозрачном янтаре, в моем
obnubulacio lucida[5], то понятно, что...
Постой. Минутку. Откуда взялась у меня такая изысканно отточенная
лексика, эти ученые латинские термины, логические посылки, силлогизмы, эта
изощренность, не свойственная очаровательной девушке, чье назначенье
воспламенять мужские сердца? И откуда это равнодушие в делах любви,
рассудочность, отчужденность: ведь меня любили -- наверное, уже бредили
мною, жаждали видеть, слышать мой голос, коснуться моих пальцев, а я изучала
эту страсть, как препарат под стеклом, -- не правда ли, это удивительно,
противоречиво и несинкатегориматично? Но может, мне все только пригрезилось
и конечной истиной был старый холодный мозг, запутавшийся в опыте
бесчисленных лет? И может, одна только обостренная мудрость и была
единственным моим настоящим прошлым: я возникла из логики, и лишь она
творила мою истинную генеалогию?..
И я не верила в это. Да, я страшно виновна и вместе с тем невинна. Во
всех ветвях моего завершенного прошлого, сбегавшихся к моему единому
настоящему, я была невинна -- там я была девочкой, хмурым молчаливым
подростком в серо-седых зимах и в жаркой духоте дворцов; я была неповинна и
в том, что произошло здесь, у короля, потому что я не могла быть иной; а
жестокая моя вина состояла только в том, что, уже во всем хорошо
разобравшись, я уверила себя, что все это мишура, фальшь, накипь, и в том,
что, желая погрузиться в глубь своей тайны, я испугалась этого погружения и
испытывала подлую благодарность к невидимым препятствиям, которые удерживали
меня от него. Душа моя была одновременно грешной и праведной, но что-то у
меня еще осталось? О, конечно, осталось. У меня было мое тело, и я стала
ощупывать его, исследовать в этом черном замкнутом пространстве, как опытный
криминалист изучает место преступления. Странное расследование! Отчего,
прикасаясь к своему телу, я ощущала в пальцах легкое щекочущее онемение --
кажется, это был мой страх перед собой? Но я же была прекрасна, и мои мышцы
были проворны и пружинисты. Сжав руками свои бедра, словно они были чужими,
-- так никто себе их не сжимает, -- в отчаянном усилии, я смогла под гладкой
ароматной кожей прощупать кости, но внутренней стороны предплечий -- от
локтей до запястий -- я почему-то боялась коснуться.
Я попыталась одолеть сопротивление: что же могло там быть? Руки у меня
были закрыты жесткими кружевными рукавами -- ничего не разобрать. Тогда --
шея... Такие называют лебедиными. Голова, посаженная на ней с врожденной
естественной грацией, с гордостью, внушающей почтение, мочки ушей,
полуприкрытых локонами, -- два упругих лепестка без украшений, непроколотые
-- почему? Я касалась лба, щек, губ. Их выражение, открытое мне кончиками
пальцев, снова меня обеспокоило. Оно было не таким, как мне представлялось.
Чужим. Но отчего я могла быть чужой для себя, как не от болезни?
Исподтишка, как маленький ребенок, замороченный сказками, я все же
провела пальцами от запястья к локтю -- и ничего не поняла. Кончики пальцев
сразу онемели, будто мои сосуды и нервы что-то стиснуло, я тотчас вернулась
к прежним подозрениям: откуда я все знаю, зачем исследую себя, как анатом?
Это не дело девушки: ни Ангелиты, ни светловолосой дуэньи, ни поэтичной
Тленикс. И в то же время я ощутила настойчивое успокаивающее внушение: "Все
хорошо, не удивляйся себе, капризуля, ты была немножко не в себе, не
возвращайся туда, выздоравливай, думай лучше о назначенном свидании..." Но
все же, что там -- где локти и запястья?.. Я нащупала под кожей как бы
твердый комочек. Набухший лимфатический узел? Склеротическая бляшка?
Невозможно. Это не вязалось с моей красотой, с ее непогрешимым
совершенством. Но ведь затвердение там было: маленькое -- я его прощупывала
только при сильном нажиме -- там, где щупают пульс, и еще одно -- на сгибе
локтя.
Значит, у моего тела была своя тайна, и оно своей странностью
соответствовало странности духа, его страхам и самоуглубленности, и в этом
была правильность, соответствие, симметрия. Если там, то и здесь. Если
разум, то и органы. Если я, то и ты... Я и ты... Всюду загадки -- я была
измучена, сильная усталость разлилась по моему телу, и я должна была ей
подчиниться. Уснуть, впасть в забытье -- в другой, освобождающий мрак. И тут
меня вдруг пронизала решимость назло всему устоять перед соблазном,
воспротивиться заключавшему меня ящику этой изящной кареты -- кстати, внутри
не столь уж изящной, -- и этой душонке рассудительной девицы, вдруг слишком
далеко зашедшей в своем умничанье! Протест против воплощенной красоты, за
которой скрываются тайные стигматы. Так кто же я? Сопротивление мое
переросло в буйство, в бешенство, от которого моя душа горела во мраке так,
что он, казалось, начал светлеть. Sed tamen potest esse totaliter aliter...
-- что это, откуда? Дух мой? Gratia? Dominus meus?[6]
Нет, я была одна, и я -- единая, сорвалась с места, чтобы ногтями и
зубами впиться в эти мягко устланные стены, рвала обивку, ее сухой, жесткий
материал трещал у меня в зубах, я выплевывала волокна вместе со слюной --
ногти сломаются, ну и ладно, вот так, не знаю, против кого, себя или еще
кого-то, только нет, нет, нет, нет...
Что-то блеснуло. Передо мной вынырнула из тьмы как бы змеиная головка,
но она была металлической. Игла? Да, что-то укололо меня в бедро с
внутренней стороны, повыше колена: это была слабая недолгая боль, укол -- и
за ним ничто.
Ничто.
Сумрачный сад. Королевский парк с поющими фонтанами, живыми изгородями,
подстриженными на один манер, геометрия деревьев и кустов, лестницы, мрамор,
раковины, амуры. И мы вдвоем. Банальные, обыкновенные, но романтичные и
полные отчаяния. Я улыбалась ему, а на бедре носила знак. Меня укололи. И
теперь мой дух, против которого я бунтовала, и тело, которое я уже
ненавидела, получили союзника, -- правда, он оказался недостаточно искусным:
сейчас я уже не боялась его, а просто играла свою роль. Конечно, он все же
был настолько искусен, что сумел навязать мне ее изнутри, прорвавшись в мою
твердыню. Но искусен не совсем -- я видела его сети. Я не понимала еще, в
чем цель, но я уже ее увидела, почувствовала, а тому, кто увидел, уже не так
страшно, как тому, кто вынужден жить одними домыслами. Я так устала от своих
метаний, что даже белый день раздражал меня своей пасмурной торжественностью
и панорамой садов, предназначенных для лицезрения его величества, а не
зелени. Сейчас я предпочла бы этому дню ту мою ночь, но был день, и мужчина,
который ничего не знал, ничего не понимал, жил обжигающей сладостью
любовного помешательства, наваждением, насланным мною -- нет, кем-то
