какое-то время оставили одного в маленькой комнате, очень грязной и очень
ярко освещенной. Почти сразу же в комнатку ввалилась новая толпа стражников,
во главе которых шел человек с тонкими чертами лица и весьма важным видом.
Он выставил их всех за дверь, оставив в комнате лишь двоих. Я спросил,
нельзя ли передать записку Комменсалу Обслу.
- Комменсал знает о вашем аресте.
- Знает? - переспросил я с довольно глупым видом.
- Разумеется, мое руководство действует в соответствии с указаниями
Тридцати Трех... Вы будете подвергнуты допросу.
Стражники схватили меня за руки. Я начал вырываться, сердито
приговаривая:
- Я и так с готовностью отвечу на все ваши вопросы, может быть, можно
обойтись и без этого возмутительного насилия?
Человек с тонким лицом не обратил на мои возражения ни малейшего
внимания, лишь позвал на помощь еще одного стражника. Втроем им удалось
наконец растянуть меня на столе, намертво закрепить руки и ноги и сделать
мне какой-то укол. По-моему, мне ввели "эликсир правды".
Не знаю, сколько длился допрос и о чем вообще шла речь, потому что мне
без конца делали инъекции, видимо вводя дополнительные дозы сильного
наркотика. Так что я плохо что-либо помню. Когда я снова пришел в себя, то
понятия не имел, сколько времени провел в Кундершадене: дня четыре-пять,
судя по внешнему виду и физическому состоянию; но в этом я не был уверен. Я
еще довольно долго никак не мог сообразить, какой же может быть день и
месяц, и вообще еле-еле, с трудом начал осознавать, где именно нахожусь.
А находился я в грузовике, очень похожем на тот, что привез меня через
перевал Каргав в Рир; только тогда я ехал в кабине, а теперь - в крытом
кузове. Там кроме меня было еще человек двадцать- тридцать; точнее
определить было трудно: окна отсутствовали и свет проникал только сквозь
щель в задней стенке, загороженной к тому же четырьмя слоями стальной сетки.
Мы, по всей очевидности, уже давно были в пути, когда я, очнувшись, обрел
наконец способность соображать. У каждого в фургоне было свое определенное
место, в воздухе висел тяжкий запах испражнений, рвоты и пота, который не
исчезал ни на минуту, но вроде бы и не усиливался. Все мы были друг другу
абсолютно незнакомы. Ни один не знал, куда нас везут. Разговаривали мало. Во
второй раз я оказался запертым в темноте вместе с покорными, ни на что не
жалующимися и ни на что не надеющимися жителями Оргорейна. Теперь я понял,
что за знак был дан мне в мою первую ночь в этой стране. Тогда я не придал
должного значения пребыванию в темном подвале и отправился искать сущность
оргорейнцев на поверхности земли, при солнечном свете. Ничего удивительного,
что там все казалось мне ненастоящим.
По-моему, грузовик наш двигался на восток; я так и не смог до конца
отделаться от этого ощущения, даже когда стало совершенно ясно, что движется
он на запад, все дальше и дальше в глубь Оргорейна. Чувство ориентации
относительно полюсов часто подводит человека на чужой планете, а в тех
случаях, когда разум не способен или просто не имеет возможности
компенсировать это неверное восприятие визуально, наступает растерянность,
ощущение полного одиночества.
Один из нас - из того живого груза, который везли в кузове, - в ту
ночь умер. Его, видимо, раньше сильно избили дубинкой или ударили сапогом в
живот: умер он от непрерывного кровотечения изо рта и анального отверстия.
Никто ничем ему не помог; да и помочь, собственно, было нечем. Пластиковый
кувшин с водой, который сунули в фургон несколько часов назад, давно уже был
пуст. Умирающий был моим соседом справа, и я положил его голову к себе на
колени, чтобы ему легче было дышать; у меня на коленях он и умер. Все мы
были голыми, но потом я будто оделся: мои ноги, бедра и руки покрыла сухая,
жесткая, коричневая корка, его кровь - одеяние, не дающее тепла.
Ночью становилось жутко холодно, и мы были вынуждены жаться друг к
дружке, чтобы согреться. Труп, поскольку тепла он дать нам не мог, просто
отбросили в сторону - как бы исключили из общества. Остальные сплелись в
клубок, покачиваясь и подпрыгивая на ухабах. Тьма внутри нашей стальной
коробки была всепоглощающей. Мы ползли по какой-то сельской дороге, и за
нами явно не шла ни одна машина; даже вплотную прижав лицо к стальной
решетке, невозможно было ничего разглядеть сквозь щель в двери, кроме
темноты и неясных мелькающих теней - снежных хлопьев.
Падающий снег; снег, только выпавший; давно выпавший снег; снег после
дождя или дождь, перешедший в снег; снежный наст... В Орготе и Кархайде для
каждого из этих понятий было свое слово. В кархайдском языке (который я знал
лучше) существовало, по моим подсчетам, шестьдесят два слова для обозначения
различных видов, состояний, долговременности и прочих качеств снежного
покрова; вот теперь это был снег падающий, снегопад; примерно столько
же слов существует для ледостава; еще один из лексических наборов - штук
двадцать словосочетаний, если не больше, - определяет такие свойства
погоды, как уровень температуры, сила ветра и общее количество осадков за
последние дни. Всю ночь я пытался воскресить в памяти списки этих
словосочетаний. Каждый раз, вспоминая еще одно, я повторял весь список
сначала, расставляя понятия в алфавитном порядке.
Вскоре после рассвета грузовик остановился. Люди кричали в дверную
щель, что в кузове мертвец и что его надо вынуть. Кричали все по очереди. И
все вместе. Что было сил колотили по стенам и полу своей стальной коробки,
устроив такой дьявольский концерт, что в конце концов сами не выдержали.
Однако никто так и не пришел. Грузовик несколько часов стоял без движения,
наконец снаружи послышались голоса, грузовик дернулся, буксуя на заледенелой
дороге, и снова двинулся в путь Через щель было видно, что уже довольно
позднее утро, светит солнце, а движемся мы по заросшим лесом склонам гор.
Грузовик прежним манером полз еще три дня и три ночи - прошло уже
четверо суток с тех пор, как я очнулся. Мы совсем не останавливались на
контрольных пунктах, потому что, наверное, объезжали все города и селения
стороной, по окольным, секретным дорогам. Впрочем, грузовик все-таки иногда
останавливался, например, чтобы сменить шофера и перезарядить батареи
питания; были и другие, более длительные остановки, причину которых
невозможно было установить, находясь внутри наглухо закрытого фургона. В
течение двух дней мы с полудня до темноты стояли на месте, а потом всю ночь
ехали без остановок. Один раз в день, около полудня, через дверцу в задней
стенке нам просовывали большой кувшин с водой.
Считая покойника, нас было двадцать шесть, два раза по тринадцать.
Гетенианцы часто считают "чертовыми дюжинами": двадцать шесть, пятьдесят
два, - скорее всего, видимо, потому, что лунный цикл составляет у них
двадцать шесть дней, то есть примерно соответствует продолжительности их
полового цикла. Труп плотно притиснули к щели в дверях, где было холоднее
всего. Живые же, то есть мы, сидели или лежали скрючившись - каждый на
своем месте, на своей территории, в своем княжестве - до наступления ночи,
когда холод становился настолько невыносимым, что все потихоньку начинали
сползаться все ближе и ближе друг к другу и в конце концов снова сплетались
в клубок в центре кузова. Этот человеческий комок в сердцевине своей хранил
тепло, а по краям был очень холодным.
Еще от него исходила доброта. Я и некоторые другие, например один
старик и еще один человек, которого мучил кашель, были негласно признаны
наименее стойкими к холоду, так что каждую ночь мы неизменно оказывались в
центре этого клубка из двадцати пяти человеческих тел, где было тепло. Мы не
боролись за теплое местечко - просто оказывались там каждую ночь Сколь
поразительна и ужасна эта сила человеческой доброты! Ужасна потому, что все
мы в итоге предстали нагими и нищими перед всепобеждающими холодом и тьмой.
Доброта была нашим единственным достоянием. Мы, прежде столь богатые, полные
сил люди, в итоге вынуждены были довольствоваться такой вот малостью. Больше
нам нечего было дать друг другу.
Несмотря на то что ночью мы жались друг к дружке как можно теснее,
буквально сплетались телами, все пассажиры грузовика были необычайно
разобщены. Некоторые еще не совсем пришли в себя после инъекций наркотиков;
некоторые, возможно, были умственно отсталыми или ущербными; и, наконец, все
были ошеломлены и напуганы. Но все-таки странно, что из двадцати пяти
человек ни один даже ни разу не заговорил, обращаясь ко всем сразу, даже ни
разу никто не выругался вслух. Доброта и долготерпение чувствовались в этих
людях, но - лишь в молчании, вечно в молчании. Сбитые, точно сельди в
бочке, в этой прокисшей тьме, отчетливо ощущая смертность друг друга, мы
стукались локтями, тряслись на ухабах, дышали одним и тем же воздухом, много
раз перемешанным нашими легкими; чтобы согреться, складывали свои тела
вместе, как складывают поленья в очаге или костре, но при этом оставались
друг другу чужими. Я так и не знаю имен тех, кто проделал столь долгий путь
на этом грузовике.
Однажды, правда, - я думаю, то было на третий день, когда грузовик
простоял много часов неподвижно и уже стало казаться, что нас попросту
бросили в пустыне, чтобы мы так и сгнили заживо в этом фургоне, - один из
них заговорил со мной. Он долго рассказывал о том, как работал на мельнице в
Южном Оргорейне и как влип в историю, поспорив с надзирателем. Он все
говорил и говорил тихим, монотонным голосом и все время касался ладонью моей
руки, как бы для того, чтобы убедиться, что я его слушаю. Солнце уже
клонилось к западу, а мы все стояли на обочине пустынной дороги. Неожиданно
солнечный луч проник сквозь щели в двери, осветив все вокруг, даже тех, кто
сидел в самом темном углу, и я вдруг увидел перед собой девушку. Грязную,
глупенькую, но очень хорошенькую и измученную. Она заглядывала мне в лицо с
застенчивой улыбкой, словно искала утешения. Это был кеммер женского типа, и
ее явно тянуло ко мне. Единственный раз кто-то из моих несчастных
сокамерников просил у меня помощи, но этой помощи я дать не мог. Я встал и
подошел к щели в задней двери, как бы желая подышать воздухом и посмотреть,
что там снаружи, и долгое время не возвращался.
В ту ночь грузовик без конца полз по холмистым склонам то вверх, то
вниз. Время от времени по совершенно необъяснимым причинам он
останавливался. При каждой остановке вокруг нашего стального ящика
воцарялась мертвая звенящая тишина - тишина бескрайних, пустынных
высокогорных долин. Тот, что был в кеммере, по-прежнему льнул ко мне и все
порывался коснуться меня рукой. Я снова очень долго простоял у дверной щели,
прижавшись лицом к стальной сетке и дыша чистым воздухом, который огнем жег
горло и легкие. Пальцев своих, вцепившихся в решетку, я не чувствовал. В
конце концов я осознал, что они либо уже отморожены, либо очень скоро это
произойдет. От моего дыхания между губами и сеткой нарос целый ледяной
мостик. Пришлось ломать его пальцами, прежде чем я смог отвернуться. Когда я
наконец присоединился к остальным, уже сбившимся в тесный клубок, то меня
начала бить такая сильная дрожь, что все тело подпрыгивало и содрогалось,
будто в конвульсиях. Потом грузовик двинулся дальше. Шум и движение
создавали слабую иллюзию живого тепла, но меня не оставляла лихорадка, я так
и не смог уснуть в ту ночь. По-моему, большую часть ночи мы ехали на очень
большой высоте, но точно определить ее я бы не смог; в таких условиях
