складывались в целостную картину. Он задрожал от холода, когда утренний
ветер поднялся и зашумел в темных деревьях, меж которыми вела их узкая
тропинка, тонувшая в зарослях ворсянки и вереска; но и деревья, и ветер, и
светлеющее небо, и даже холод - все это было для него чем-то посторонним,
несущественным, потому что сейчас он способен был видеть только одно:
ночь, с треском разрываемую пламенем пожара.
Борд помог ему спуститься с коня. Теперь все вокруг было залито
солнечным светом, солнечные блики играли на скалах, вздымавшихся над
рекой. У подножия скал виднелась какая-то черная дыра, и Борд чуть ли не
силой поволок его туда, в эту черноту. Там не было ни жары, ни духоты,
наоборот - прохладно и тихо. Как только Борд позволил ему остановиться, он
кулем повалился на землю - ноги уже не держали его; и опершись своими
дрожащими обожженными ладонями о землю, он почувствовал холод камня.
- Вот уж действительно - в землю ушел, клянусь господом! - сказал
Борд, разглядывая израненные рудокопами стены шахты, на которых плясал
огонек его свечи. - Я вернусь. Ночью, скорее всего. Не выходите наружу. И
далеко вглубь тоже не забирайтесь. Это старая штольня, в этой стороне
работы уже несколько лет не ведутся. А в старых штольнях всякое может быть
- ямы, обвалы... Наружу все же ни в коем случае не выходите! Затаитесь.
Как только уберут ищеек, мы переправим вас через границу.
Борд повернулся и в темноте стал пробираться к выходу. Давно уже стих
звук его шагов, когда астроном наконец поднял голову и оглядел мрачные
стены вокруг, освещенные лишь крошечной свечой. Чуть помедлив, он погасил
ее. И тогда его со всех сторон обступила пахнущая землей тьма,
непроницаемая и безмолвная. Перед глазами поплыли какие-то зеленые фигуры,
золотистые пятна, медленно растворяющиеся во тьме. Эта плотная и
прохладная темнота казалась целительной для воспаленных глаз и
истерзанного мозга.
Если он и думал о чем-то, сидя там, во мраке, то мысли эти нельзя
было облечь в словесную оболочку. Его знобило от чудовищного
переутомления, от того что он чуть не задохнулся в дыму и несколько раз
сильно обжегся, и рассудок его, похоже, слегка помутился. Может быть,
впрочем, голова его всегда работала не совсем так, как надо, хотя идеи
порождала обычно ясные и светлые. Но разве нормально, например, чтобы
человек двадцать лет убил на то, чтобы шлифовать линзы, строить телескопы,
пялиться на звезды и что-то там считать, составляя таблицы и списки, да
еще рисовать карты таких миров, о которых никто и понятия не имеет, до
которых никому дела нет, до которых вообще нельзя добраться, которые ни
увидеть, ни потрогать нельзя. А теперь все это - плоды всей его жизни -
погибло и в огне сожжено. Ну а то, что осталось от его собственной бренной
оболочки, только для могилы и годится. Да он, собственно, уже и так
похоронен.
Однако мысль о том, что он уже в могиле, под землей, отчетливой не
была. Гораздо сильнее ощущал он почти непосильное бремя гнева и горечи,
оно разрушало мозг, подавляло рассудок. А вот темнота подземелья,
казалось, даже облегчала эту тяжесть. К темноте он привык, ночью-то и
начиналась для него настоящая жизнь. Сейчас вокруг были тяжелые глыбы,
низкие своды глубокой шахты, но ненависть давит сильнее, чем толща
гранита, а жестокость куда холоднее глины. Здесь же его окружала, обнимала
чернота девственных глубин земных. Он, дрожа от боли, лег и отдался этим
объятьям, потом боль отпустила, и он уснул.
Разбудил его свет. Это граф Борд зажег огнивом свечу. Лицо графа
светилось оживлением: румяные щеки, веселые голубые глаза меткого стрелка
и охотника, яркий рот, чувственный и упрямый.
- Они идут по следу, - сказал граф. - Они знают, что вам удалось
спастись.
- Зачем?.. - сказал астроном. Голос его звучал глухо; горло и глаза
все еще были сильно воспалены после пожара. - Зачем они преследуют меня?
- Зачем? Неужели вам нужны еще какие-то объяснения? Чтобы отправить
вас на костер, разумеется! За ересь! - голубые глаза Борда сверкали в
полумраке, отражая свет свечи.
- Но ведь все и так разрушено, все, что я сделал, сгорело.
- О да, земля наконец остановлена! Но лису-то они упустили, а им
непременно нужна добыча! Хотя черта с два я вас им отдам!
Глаза астронома, светлые и широко поставленные, уперлись в глаза
графа:
- А почему?
- Вы меня, наверно, глупцом считаете, - сказал Борд с усмешкой,
похожей скорее на волчий оскал - оскал волка, загнанного и готового
защищаться. - Да я и впрямь веду себя глупо. Глупость сделал, что
предупредил вас. Вы же все равно не послушались, как всегда. И глупо, что
сам я вас слушал. Но мне так нравилось вас слушать. Мне нравились ваши
рассказы о звездах, о путях планет и концах времен. А ведь другие говорили
со мной только о семенном зерне или приплоде скота и ни о чем другом,
понимаете? И вообще - я не люблю солдат и этих чужеземцев, я не люблю,
когда людей допрашивают и сжигают на кострах. Вот вроде есть ваша правда,
есть их правда, а что знаю о правде я? Разве я ученый, чтобы знать, где
подлинная правда? Разве известны мне пути звезд? Может, правы вы. Может,
они. Зато я точно знаю что было такое время, когда вы сидели за моим
столом и говорили со мной. Что же, прикажете мне теперь спокойно смотреть,
как вас поведут на костер? Они говорят, что это святой огонь, он очищает,
а вы называли огнями божьими звезды. Что же вы спрашиваете: "Почему?"
Зачем задавать глупые вопросы глупцу?
- Простите, - сказал астроном.
- Что знаете вы о других людях? - продолжал граф. - Вы думали, они
оставят вас в покое. И вы думали, что я допущу, чтобы вас сожгли. - Он
смотрел на Гуннара, освещенный пламенем свечи, и ухмылялся, скаля зубы,
как загнанный волк, но в голубых его глазах светилось веселье. - Ведь мы
живем внизу, на земле, понимаете, а не там, среди звезд...
Борд принес трутницу, три сальные свечи, бутыль с водой, кусок
горохового пудинга и холщовый мешок с хлебом. Он пробыл недолго и перед
уходом снова предупредил астронома: ни в коем случае не выходить из шахты.
Очнувшись ото сна, Гуннар вновь ощутил какую-то странную тревогу,
почти страдание. Но в отличие от других, он страдал не от того, что
вынужден прятаться в норе, под землей, спасая собственную шкуру. Страдания
его были куда сильнее: он не мог определить времени.
Он тосковал вовсе не о настенных часах и не о сладостном перезвоне
церковных колоколов в деревнях, сзывающих на утреннюю или вечернюю
молитву, и не о точных и капризных часовых механизмах из его лаборатории,
от которых в значительной степени зависели сделанные им открытия; нет,
тосковал он не об обычных часах, а о небесных.
Не видя неба, не определишь и вращения Земли. Все явления времени -
яркий круг солнца, фазы луны, кружение планет и созвездий вокруг Полярной
звезды, смена знаков Зодиака - все это теперь утрачено для него, порвана
основа, на которую ложились нити его жизни.
Здесь времени не было.
- Господи, - молился астроном Гуннар во тьме своего подземелья, - как
хвала моя могла оскорбить тебя? Все, что когда-либо видел я в телескоп, -
это лишь мимолетный отблеск твоего величия, мельчайший элемент созданного
тобой Порядка. Не мог же ты взревновать к слабым моим знаниям, Господи. Да
и верившие моему слову были поистине малочисленны. Может, напрасно дерзнул
я описать, сколь велики деяния твои? Но как мог я удержаться, Господи,
когда ты позволил мне увидеть бескрайние звездные поля свои? Мог ли я
молчать, увидев такое? Господи, не карай меня снова, позволь мне
восстановить хоть самый маленький телескоп. Я никому ничего не скажу,
никогда больше не обнародую свои труды, раз они оскорбляют твою святую
церковь. Я ни слова не произнесу об орбитах планет или природе звезд. Я
буду нем, Господи, дай мне лишь видеть их!
- Какого черта! Потише, мастер Гуннар. Я вас еще на полпути услыхал,
- раздался вдруг голос Борда, и астроном, открыв глаза, увидел свет его
фонаря. - На вас устроили настоящую охоту, теперь вы у нас колдун! Они
клянутся, что видели вас спящим в собственном доме, когда запирали двери
снаружи, но на пепелище костей ваших так и не нашли.
- Я действительно спал, - сказал Гуннар, прикрывая глаза. - Пришли
они, эти солдаты... Мне давно уже следовало послушаться вас. Я спустился в
подземный ход, ведущий в обсерваторию. Я его сделал для того, чтобы
холодными ночами быстрее можно было добраться до камина и отогреть пальцы
- они становились совершенно непослушными. - Он вытянул свои почерневшие,
покрытые волдырями пальцы и рассеянно посмотрел на них. - Потом их топот
послышался у меня над головой...
- Вот вам еще кое-какая еда. Что за черт! Вы что, так ничего и не
ели?
- А разве уже много времени прошло?
- Ночь и день. Сейчас снова ночь. Дождь идет. Послушайте, мастер
Гуннар, в моем доме сейчас живут двое - из этих черных ищеек. Слуги
Церкви, черт бы их побрал, и я еще должен оказывать им гостеприимство.
Ведь это мое поместье, они здесь у меня в гостях. Мне сейчас трудно к вам
приходить. А никого из своих людей я сюда посылать не хочу. Что, если эти
святые отцы спросят их: "Знаете, где колдун? Поклянетесь ли перед
Господом, что не знаете, где он?" Так вот пусть лучше и не знают. Я приду
- когда смогу. Как вам здесь, ничего? Еще немного потерпите? А там я вас
мигом отсюда вытащу и за границу переправлю - пусть только эти двое из
моего дома уберутся. И, пожалуйста, не говорите больше так громко, а то
они настырные и вездесущие, как мухи. Вполне и в эти старые штольни
заглянуть могут. Вам бы лучше подальше забраться. А я непременно вернусь.
Ну что ж, с богом. Счастливо оставаться, мастер Гуннар.
- С богом, граф. Счастливого вам пути.
Еще раз сверкнули перед ним голубые глаза Борда, на неровных сводах
шахты заплясали тени - это граф взял в руки фонарь и тронулся в путь.
Потом все исчезло во мраке: Борд, дойдя до поворота, погасил фонарь, и
Гуннар услышал, как он спотыкается и чертыхается, пробираясь к выходу.
Через несколько минут Гуннар зажег свечу и немного поел - сначала
черствого хлеба, потом отщипнул корочку горохового пудинга, запивая еду
водой из бутыли. На этот раз Борд принес еще три каравая хлеба, немного
солонины, еще две свечи и бурдюк с водой да еще толстый шерстяной плащ. От
холода Гуннар в общем-то не страдал. На нем была та самая куртка из
овчины, в которой он всегда работал холодными ночами в обсерватории, а то
и спал, когда, спотыкаясь, добирался на рассвете до постели и не было сил
раздеться. Это была очень теплая куртка, правда, немного обгоревшая на
рукавах - это когда он рылся на пепелище - и вся перепачканная сажей, но
по-прежнему родная, привычная, как собственная кожа. Он сидел, чувствуя ее
тепло, ел и глядел за пределы хрупкого желтого круга света, образованного
свечой, во тьму уходящего вдаль туннеля. В голове звучали слова Борда:
"Вам бы лучше забраться подальше". Поев, он увязал продовольствие в плащ,
взял узел в одну руку, в другую руку свечу и двинулся в путь, уходя по
боковой штольне куда-то вниз, в глубь земли.
Пройдя несколько сотен метров, он вышел к главному поперечному
штреку, от которого отходило множество боковых, коротких, ведущих в
довольно просторные пещеры. Он повернул налево и вскоре оказался в
обширном помещении, имевшем как бы три уровня. Верхний был расположен под
самым сводом, до которого оставалось всего метра полтора. Свод был хорошо
