богачом, оно тем самым реабилитировало идею богатства! Иршахчан проиграл.
Исторических закономерностей не переплюнешь!
Господин Нан сказал, что он полностью согласен с мистером Роджерсом.
Господин Нан, чиновник девятого ранга, автор полутора десятков докладов,
написанных в стиле "исследования имен", выразил восхищение филологическими
штудиями геофизика.
Для геофизика Роджерс неплохо владел навыками "исследования имен".
Правда, он немного спрямил исторический путь слова. В истории Веи уже
бывали периоды, когда золотом набивали карманы, дома и имена.
К несчастью, история каждый раз с тупым злорадством прерывала этот
замечательный расцвет варварскими вторжениями и народными восстаниями.
Причем, что самое интересное, варвары объясняли свое поведение
патологической слабостью войск империи, а народ - ужасающей коррупцией и
собственной нищетой. Чернь и дикари были, вероятно, недостаточно
интеллектуально подкованы, чтобы осознать всю замечательность расцвета...
- Итак, - сказал Нан, - ничего хорошего в империи не было? С самого
ее основания? Две тысячи лет страна катилась назад и в пропасть?
Роджерс даже не почувствовал издевки и ответил совершенно серьезно:
- За одно Иршахчану можно сказать спасибо: за отмену рабства. Теперь
нарождающемуся предпринимателю нужны найти техника. Возьмем хоть рудники
господина Айцара. Он нашел себе великолепных инженеров, не нужных
государству, тот же Митак...
Нан, усмехнувшись, кивнул. Действительно, рабство в империи было если
не выжжено намертво, то по крайней мере спрятано за надежной клеткой
эвфемизмов; запрет не касался лишь высших чиновников, и то лишь отчасти.
Путешественники рассказывали о владении человека человеком у горцев с тем
же ужасом, что и об обычае есть людей и избирать вождей всем племенем.
Человеком могло владеть только государство.
Нан сказал, что слухи о чудесах в Семельских рудниках дошли и до
столицы. А почему, кстати, господин Айцар так щедр на бесплатную кормежку?
Предприниматели на Вее покушаются на многие функции государства, да только
не на эту...
- Господин Айцар - человек благочестивый и верующий, - сказал
Роджерс. - Это и есть главная причина.
- О да, - кивнул Нан. - Я знаю, он часто посещал монастырь и
беседовал с вами, как с исповедником. О чем?
В лице Роджерса что-то передернулось. Он опустил глаза и снова стал
расправлять складки на подоле.
- Мистер Стрейтон, если бы мы были на Земле, разве вы посмели бы
позвать священника на допрос и потребовать нарушить тайну исповеди?
- Вы не настоящий священник.
- Я желтый монах.
- Вы лишь играете эту роль.
- А вы, мистер Стрейтон, тоже лишь играете роль чиновника империи?
Если бы мы лишь играли роль, - мы бы сошли с ума. Если вы хотите знать мое
личное мнение, - то монастырь был осквернен сначала помыслами землян, а
потом уже убийством и кражей. Если эта кража, конечно, была! Если убийство
просто не переполнило чашу терпения Ира, и он исчез.
- Но даже если не существует того, кто украл Ира, существует тот, кто
убил судью. И тогда это - один из вейцев.
- Могу вас заверить, - еще раз повторил Роджерс, - то, что я знаю об
этих людях, вам никоим образом не может помочь.
Нану ничего не оставалось, как вежливо пожелать мистеру Роджерсу
спокойной ночи. Роджерс вышел, шелестя безукоризненным облачением,
распространяя аромат "сосредоточенного спокойствия". Нан подумал, что
Роджерс носит монашеское облачение с безупречностью манекена.
Откинувшись на подушки, Нан размышлял.
Да, тайну исповеди, разумеется, надо уважать. Мистер Роджерс оказал
себя большим вейцем, чем господин Нан. Вот только излагал он вовсе не
вейские идеи. И вся его словоохотливость не могла скрыть его напряжения.
Почему он не был на общей молитве? О чем все-таки беседовал с господином
Айцаром?
Господин Айцар кормит народ. Вкладывает деньги в популярность. Если
бы народная любовь приносила прибыль, он имел бы хороший доход с
затраченного капитала. Но народная любовь приносит прибыль - во время
переворотов.
Нан, прищурясь, вспоминал фотографию Айцара: лет под пятьдесят,
крупен и быкоподобен. Руки даже из широких рукавов парадного платья
вылазят граблями: и, видно, деньги гребут сейчас так же ловко, как в
детстве - навоз из стойла. Глаза - черные, умные, безжалостные и...
сентиментальные, что ли?
Богачей в империи хватало. Одни жили скромно, оборотясь на улицу
темными казенными фасадами, продвигая родственников все выше и выше.
Другие тратили все на сумасбродные прихоти, чтоб не горевать о
конфискованном. И все, что осталось в их роскошных усадьбах после визита
правосудия, растаскивал, по обычаю, негодующий народ.
Третьи опять и опять вкладывали деньги в дело. Народа, а точнее,
черни Нижних Городов, - не кормил никто. Кормить народ - дело властей, а
не частных лиц. Государство недаром провозглашает себя заботливым отцом,
да так успешно, что каждый подданный обзаводится эдиповым комплексом.
Да, богачей в империи хватало, но страсть к наживе была сколь могуча,
столь и самоубийственна. Государство жало созревшие деньги, как крестьянин
жнет урожай, и норовило со жнивьем содрать чернозем. Люди ворочали
миллионами и попадались по пословице: "Богатый вор с поклепу садится".
Попавшись, мятежных обобщений не делали, законов не винили, а винили
враждебную партию.
Хотя, впрочем, в последние годы крупных расправ не стало. Последняя
была сразу после воцарения молодого императора. Началась она по доносу
главного распорядителя столичного продовольствия господина Нарая, который
нынче, между прочим, араван этой провинции.
Нарай и сейчас в столицу шлет доносы. Господин Ишнайя копит
оригиналы, а господин Мнадес тут же получает копии. Один из доносов
господин Мнадес успел показать Нану: донос на наместника Вашхога, айцарова
племянника.
- Шалит мальчик, чересчур шалит, - вздыхал господин Мнадес,
сокрушенно качая головой. - Если этот замшелый поборник справедливости
ничего не напутал... Ох, даже не знаю, - у такого дяди и такой племянник,
- и главноуправляющий развел руками в недоумении.
Стало быть, дядю Мнадес велит беречь, а без племянника можно и
обойтись.
Прочитав донос, Нан понял, что дело не в шалостях, и не в том, что
наместник до тридцать семи лет пребывал в полном неведении относительно
того, что такое хорошо и что такое плохо, и вряд ли собирался просвещаться
в будущем. Мнадес мог дозволить человеку из своего клана забавляться с
красавицами и красавцами, учинять кощунства над предками и богами и даже
превратить монастырь богини Аштваки в бордель для избранных, заполнив его
проститутками и мальчиками для любви, собранными со всей провинции.
Но во всех своих проделках господин наместник проявлял поразительное
умение уничтожать и ломать, и полную неспособность приращивать, сохранять
и накоплять, столь ценную в его дяде.
Министру же были нужны не те, кто умеет пользоваться могуществом его
клана, а те, кто это могущество умеет преумножить. Он осторожно намекнул
Нану: наместник в критической ситуации вряд ли способен вести себя
разумно...
Чутье не подвело министра Мнадеса. Еще в дороге Нану доложили о
набеге горцев и действиях наместника.
Действия эти были весьма противоречивы.
Предки нынешнего императора были сами родом с гор. Но вот уж двести
лет, как государь Меенун искоренил военных чиновников, желая избавить
народ от тяжести военных налогов, а главное - обезопасить самого себя от
военного переворота.
Разумеется, до конца эта мудрая мера не могла быть осуществлена, и с
тех пор главной обороной против варваров стали военные поселения на
окраинах, населенные варварами же. Государь Меенун считал, что варварскому
командиру куда труднее поднять восстание против императора, нежели
военному чиновнику, и был, конечно, прав. Восстание одного племени вызвало
бы возмущение других охранявших империю племен, - ишь, мол, со свиным
рылом да на престол, а восстание крупного чиновника наверняка бы нашло
сочувствующих в самых верхах.
Варвары приходили из гор и пустынь, торговать и завидовать, глядеть
на красивые одежды и тонкие шеи вейских жителей, презирать людей, которые
привыкли думать перед тем, как драться, - неоспоримый признак трусости. Но
империя была слишком обширна, разрозненные племена враждовали между собой,
чиновники искусно поощряли эту вражду, - и рано или поздно некоторые из
варваров оседали на любезно предоставленной земле.
Мощный желудок империи быстро переваривал обычаи дикарей. Вожди
норовили сделать своих детей чиновниками, а простолюдины предпочитали
социальные гарантии - независимости. И сейчас в Харайне жители военных
поселений из потомственных военных давно стали потомственными купцами. Они
воевали куда хуже расплодившихся разбойников, и только страсть варваров к
раздорам оберегала истрепанную контрабандистами границу.
И в этот раз два вождя, напавших на Вею, перессорились между собой.
Один из них, князь Маанари, предпочел договориться с наместником, разбить
и прогнать своего конкурента. Прогнать силы хватило, уничтожить - нет.
Меж тем в столицу полагалось посылать не только отчеты о победе, но и
вещественные ее доказательства. Тогда наместник и князь Маанари напали на
прибрежные деревни, перебили жителей и послали обритые их головы вверх по
реке.
Эта проделка могла бы сойти наместнику с рук, но не тогда, когда
рядом был араван Нарай, столь приверженный добродетели и соглядатайству.
Неужели наместник даже этого не понимал? А если понимал - на что
рассчитывал? Какое чудо могло его спасти на этот раз?
Из троих подозреваемых именно для наместника Вашхога, очевидно,
традиционные запреты ничего не значили, а, напротив, возбуждали желание
нарушить их.
Святотатство было единственной духовной потребностью господина
наместника. Хотя, конечно, одно дело - разорить белый монастырь, а совсем
другое - убийство в желтом монастыре или кража Ира. Но трудно было
представить себе, что этот холеный и неожиданно красивый человек с
крупными, бараньими и совершенно бессовестными глазами мог стремиться к
чему-либо - к идее или власти.
Нана беспокоило скорее другое: безрассудное поведение племянника
могло толкнуть на непредвиденные поступки господина Айцара. А
бессмысленность, с которой наместник разорял провинцию и святотатствовал,
делала аравана Нарая народным заступником, каковым тот, собственно, мечтал
прослыть всю жизнь...
Меж тем как столичный инспектор беседовал с монахами, в городе
Харайне, в кабинете покойного судьи, секретарь его, Шаваш, полуприкрыв
кошачьи золотые глаза и поскрипывая шитыми сапожками, ходил из угла в угол
и допрашивал арестованных в Иров день: тот народ, который очнувшиеся
стражники похватали в монастыре.
Первый допрашиваемый был ражий детина, так же мало походивший на
бунтовщика, как Шаваш - на черепаху; детина плакал и целовал Шавашу ноги.
Шаваш отпустил его, можно сказать, за так. Второй был горшечник, - Шаваш
поприжал его и выжал из него сотню монет за освобождение, и больше ничего
не выжал.
Третьей оказалась девица из тех, что пускают в оборот личики.
- Так о чем говорили в толпе?
Девица улыбнулась и подкинула ножкой подол:
- Почем же нам знать! Начальству виднее.
Шаваш пожевал губами. Девице, уповавшей на мудрость начальства, судя
по документам, было восемнадцать лет. Звали ее Нита, - родители оставили
