управы достигли его еще днем, вероятно, с платой за доставку.
- Судья был убит вот из этого самострела. Вам не случалось видеть его
раньше?
- Я не имею права посещать управу наместника и не имею желания
посещать дома его клевретов. Но не думаю, что сам наместник решится на
такое дело. Скорее всего, кто-то подслушал наш с судьей разговор, и
наместник приказал одному из своих людей убрать предателя.
- Преступление, - сказал Нан, - совершил тот же человек, который
ночью бросил самострел в колодец. Это мог быть только сам наместник.
Нан помолчал и объяснил:
- Выйдя из комнаты в сад, наместник оставил следы на мокрой земле, а
потом, возвращаясь, наследил по всей деревянной террасе.
- На земле отпечатались следы наместника?
- Не только.
- Чьи же еще?
- Ваши.
Араван долго глядел на свои сапоги, крытые синим сукном с вышитым у
носка серебряным пламенем.
- Я не покидал ночью отведенного мне покоя, - возразил араван. - Что
же касается сапог, то рисунок на каблуках сапог аравана утвержден самим
государем Иршахчаном. Такой рисунок подделать легче, чем крест вместо
подписи неграмотного крестьянина!
Нан помолчал. Действительно, насчет сапог - это был неплохой довод.
Сильный. Очень сильный довод, если бы настоящей уликой были следы, а не
показания датчиков...
- Господин араван, каково ваше мнение о мятежнике Кархтаре?
Араван поднял брови.
- Мне странно слышать от вас такой вопрос, господин Нан. Как может
чиновник относиться к мятежнику? Воды наших источников замутнены грязью,
но разве мы очистим их, добавив в грязь - крови? Однако искоренять надо не
ересь, а ее причины. Варвары и мятежники приходят в империю вслед за
богачами. Чтобы не было бунтов, не должно быть богатых.
- Каковы в таком случае ваши отношения с Кархтаром, господин араван?
- Никаких.
Тогда Нан раскрыл бывшую при нем корзинку для документов, вынул
оттуда два бледно-зеленых листа, скрепленных подписью покойного судьи, и
протянул их Нараю:
- Это показания одного из арестантов о том, что он неоднократно
сопровождал бунтовщика к вашему дому.
Араван некоторое время молчал. Потом произнес:
- Этих показаний не может быть.
Точнее, господин араван сказал не совсем "не может быть". Он
употребил прошедшее сослагательное, - книжное время, используемое для
описания событий, которые произошли, но не имели права происходить.
Нан молча сгреб листы и сунул их в бронзовый, на витой ножке
светильник, пылавший перед статуей Белого Бужвы. Пламя обрадовалось и
принялось за листы.
- Вы правы, господин араван, - сказал молодой чиновник, - этих
показаний нет.
Господину Шавашу, секретарю столичного инспектора, было двадцать три
года; он занимал великолепное для своего возраста место секретаря старшего
следователя столичной судебной управы, носил шесть хвостов на чиновничьей
шапке и мог служить живой иллюстрацией того положения, что в империи самые
высокие посты открыты для даровитого выходца из народных низов.
Отец Шаваша, хворый и болезненный крестьянин, едва сводил концы с
концами; после очередного передела земли личное его поле оказалось в само
центре окруженного каналами квадрата. Такие поля были особенно капризны,
на них часто застаивалась вода, и урожай пропадал, стоило недоглядеть за
каналов или вовремя не обработать растения. Водный инспектор деревни,
собирая приданое для дочери, намекнул, что мог бы уделить участку
дополнительно внимание. Отец Шаваша не захотел понять намека или не имел
на то денег. Осенью его личный урожай покрылся красными пятнышками рисовой
проказы, заражая поля взбешенных соседей. В таких случаях по закону
государство безвозмездно выделяло бедствующей семье семена и пропитание с
государственного поля, но законы в последнее время соблюдались только за
плату, и поэтому семена выделяли вовсе не тем, кто нуждался, а как раз
наоборот, тем, кто хотя бы и не нуждался, но мог заплатить.
Сосед, дела которого шли лучше, предложил отцу Шаваша продать землю.
То есть не продать, по законам земля не продавалась. Но древний законы
позволял нуждающемуся крестьянину усыновить преемника, который при жизни
родителя возьмет на себя заботу о земельном участке. Нынче о богачах
говорили: "Тысячи отцов сын".
Усыновленный сосед не был ни особенно богат, ни особенно злобен. Но
жалость жалостью, а пустую прореху своим лоскутом не зашивают, - у него
было пятеро здоровых сыновей, и Шаваш был на этой земле - шестой лишний.
Смышленый девятилетний мальчишка и не стремился батрачить на чужом
участке: его манила столица.
Шаваш был несколько раз с отцом на ярмарке, и его поразил по-другому
устроенный мир, инакое пространство рынка, где на нескольких квадратных
локтях горой навалено то, что производят, уныло и оплошно, мили и мили
унылых полей и каналов, плещущих мутной водой, где каждый торговец - как
волшебник из сказки, который умеет за одну ночь посеять, взрастить, сжать
и обмолотить урожай. Шаваш заметил, что в городе люде ложатся и встают,
повинуясь не солнцу, а своей собственной воле, и трудятся не по
предписаниям деревенского сановника, издающего указ о начале сева, а сами
по себе.
Шаваш видел, что лучшие сапожники, гончары и плотники уже уходят в
город, и в день усыновления покинул отчий дом. В его котомке лежали три
кукурузных лепешки да украденный в храме амулет. В ней, разумеется, не
было разрешения на выход из общины - разрешения, стоившего либо денег,
либо унижений.
К несчастью, не один Шаваш мечтал о столице.
Было время, когда за высокими стенами Верхнего Города, который тогда
был еще просто "городом", стояли казенные дома чиновников и казенные цеха,
где работали по справедливым, определяемым в управах ценам, потомственные
ремесленники. Было и прошло.
Было время, когда вокруг Верхнего Города рос Нижний. Он рос из
ремесленников, ушедших из деревни, мелких торговцев, держателей гостиниц и
прочей почтенной, квалифицированной публики, имевшей свидетельства о
выходе из общины и зарабатывавшей лучше, чем в деревне. Прошло и это
время.
Нижний Город переполняли толпы нищих, не находящих, а то и не
желающих искать работы. Документов у них не было, и юридически эти людей
не существовали. Поэтому государство не кормило их, как кормило крестьян.
Они пробавлялись случайными заработками, незаконными промыслами, или
питаясь от щедрот многочисленных монастырей. Храмовыми землями еще кое-где
правили законы даровой экономики, где кормление нищего приравнивалось к
кормлению бога. Но чем ближе был храм к городу - тем больше соблазняли и
его городские рынки, некоторые же храмы, наоборот, пользуясь большей, чем
частные лица, безнаказанностью, норовили стать банками и финансовыми
корпорациями.
Города из центров управления превращались в центры производства, а из
центров производства - в центры недовольства. Шаваш очутился на самом дне.
Веселые девицы посылали его с записочками к клиентам; они норовили
заплатить за поручение жарким поцелуем, но мальчик неизменно добывал за
услугу лепешку или монетку; толстые рыночные торговки давали его товар для
постоянных клиентов и узнавали от него о приближающихся проверках; не одна
воровская шайка положила глаз на шустрого мальчишку и прикармливала его
поручениями. Но Шаваш выполнял лишь мелкие просьбы и умел стушеваться,
когда речь шла о серьезном деле; связи Шаваша были весьма обширны, но ни
одна связь не превращалась в зависимость, и жилось Шавашу голодно.
В городе Шаваш выучился грамоте. Он слушал глашатаев, зачитывавших
толпе указы, запоминал текст наизусть и, когда все расходились, оставался
у указного листа, сверяя значки со запомненными словами.
Шаваш понял, что красть у частного лица - опасно, потому что частное
лицо хорошо бережется; красть у государства - опасно, потому что за это
строго наказывают; самое же лучшее - красть ворованное. Тем и жил.
Никто в столице не знал точно, каким образом малолетний воришка
исхитрился продать себя в дом одного из самых высокопоставленных вельмож
империи, государева наставника Андарза. Не прошло и года - Андарз и Нан
устроили маленького раба в лицей Белого Бужвы. Теперь запоздало
поговаривали, что все дело в том, что Андарз-де неравнодушен к хорошеньким
мальчикам. Но при чем здесь Нан?
Через шесть лет Шаваш с отличием кончил лицей, и Нан взял его к себе
в управу.
Нет, недаром сказано в "Наставлениях сына" императора Веспшанки: "В
империи и сын пастуха может стать первым министром".
Шаваш отослал свою подарочную корзинку вдове Увинь вместе с
письмоводителем Имией, вхожим, на правах доверенного служащего, в личный
дом покойного судьи. Вскорости Имия, маленький, верткий человечек с
красными слезящимися глазками, вернулся и доложил, что скорбящая вдова
счастлива принять секретаря столичного инспектора.
- А барышня-то, - сказал письмоводитель, помаргивая красным глазком,
- в малом саду гуляет. - И откланялся.
Шаваш вспомнил, как почти нечаянно столкнулся с барышней утром в
покоях вдовы. Барышне было восемнадцать лет, звали ее Ильва, что означало
"белая лилия", и, несмотря на свой заплаканный и грустный вид, лилия была
необычайно хороша. Ильва как можно натуральнее испугалась, увидев
незнакомого молодого человека, и Шаваш понял, что нечаянная встреча была
тщательно продумана вдовой, желавшей показать блестящему молодому
чиновнику свое прелестное дитя.
Песчаная дорожка возле пруда была разлинована в косую клетку двумя
лунами, траву вокруг устилали лепестки опавших цветов. Шаваш, большой
охотник до искусства сажать свой корешок, улыбнулся, углубляясь в сад, -
никак это вдова сама послала барышню погулять в весенних сумерках...
Но Ильва у нижней беседки была не одна.
Она сидела на легкой резной скамейке, и рядом с ней стояла корзинка с
живыми орхидеями, что само по себе было скандально: во время траура
полагается дарить лишь мертвые цветы. У корзинки стоял человек, которого
Шаваш легко признал: это был давешний посыльный наместника, Ишмик. Это что
значит: увел из под носа у Шаваша одну девку, а теперь отбирает вторую?
Молодой чиновник невольно и страшно оскалился.
Ишмик наклонился и сорвал с клумбы большой розовощекий пион. Он
присел на корточки перед Ильвой и протянул ей цветок. Но слова,
последовавшие за подарком, мало напоминали слова влюбленного:
- Вот этот пион, - сказал Ишмик, - три дня, как вы не имеете права
его сорвать; цветет слива - но вы уже не отведаете ее осенью; вы даже не
дождетесь урожая мушмулы...
- Это наш сад, - капризно сказала девушка.
- Это сад господина городского судьи, - покачал головой Ишмик, - не
человека, а должности. Как только будет назначен новый судья, вам с
матерью и братцем придется покинуть этот дом. Вы отвергаете брак, а через
год будете рады стать простой наложницей! Вам не нравится наместник, а
через год вы согласитесь выйти замуж за городского писца!
- Я дочь городского судьи, я не могу быть пятой женой!
Ишмик засмеялся.
- Что же прикажете господину наместнику - отравить остальных? Ваш
отец не успел позаботиться о семье, вас ждет нищета. Вы ходили по улицам
Нижнего Города, Ильва? Вы знаете, как выглядит нищета, как она пахнет? Не
орхидеями, барышня, и даже не инчем...
Шаваш слушал внимательно, уцепившись за влажные и шероховатые ветви
вишни.
- У нас есть друзья! - сказала девушка, кусая губы.
- Друзья вашего отца - друзья господина наместника. Они не станут
