сама про себя говорила, что выше пояса она как мышь, а ниже - как лягушка,
и в этом была определенная доля истины; человек она, однако, была
исключительно хороший.
- Сколько же это ты не был-то у нас, а? - спросила она, возникая
вновь; теперь на ней был нарядный японский шелковый халат и мягкие
домашние туфли - и то, и другое из моих подарков, она не упускала случая
сделать мне приятное. - Больше года, так, кажется?
- Больше года, - согласился я. - Много больше. Трудно стало
выбираться. А Мишка?..
- Не застал ты Мишку, - покачала она головой. - Вчера они уехали - в
Крым. Ты же знаешь, что Снежка замуж вышла?
- Знаю, писала.
- Вот они все и поехали, у Карла где-то там виноградники, Мишка все
говорил, мол, буду виноград прямо с кустов есть, я ему: зелен, говорю, а
он не верит...
- Ах, черт, - сказал я. - Не застал. Ах, черт...
- Вот уж... Ты надолго?
- Ночью уезжаю. В Питер.
- Чувствуешь-то себя хорошо? Все-таки такая операция...
- Прекрасно чувствую. Как и не было ничего. Ах, да... - я полез в
карман. Отложенная давно для этого случая, там болталась и мешала при
ходьбе пачка пятидесятирублевок. - Вот.
- Игорек, что ты...
- Только без рук! Время нынче непростое, лишние деньги не помешают.
Марка падает...
- Ужас, такие цены...
- Я и говорю.
- Может, ты там у себя чего-нибудь вызнал: как дальше-то все?..
- Не знаю... да и никто не знает. Ну, границы не будет, это точно, а
вот что дальше... не знает никто.
- Вот ведь... Благое дело - соединиться, а страшно-то как! Войны,
думаешь, не будет?
- Да ну... нынче войны себя не окупают.
- Вот и я думаю... а старухи все, как одна: будет да будет. Спроси, с
кем, такого наговорят: и с турками, и с Америкой, и между собой, с
Сибирью, за власть...
- Ну, это смешно, - сказал я, а сам подумал: ничуть не смешно; сплошь
и рядом у нас за объединением следует размежевание с дальнейшим
мордобоем...
- Ах, Игорек, - сказала Клавдия Павловна, качая головой. - Ты всегда
был добрым мальчиком...
Пожалуй, что и был, подумал я. Лет сто назад... Вслух я сказал:
- Нет смысла паниковать. По крайней мере, деловые люди не паникуют, а
у них чутье потоньше нашего.
- Да и я думаю, нет смысла паниковать... а если что, все равно никуда
не денешься...
Клавдия Павловна была стихийной экзистенциалисткой с элементами
стоицизма. Если бы я писал роман и мне понадобился образ несгибаемой
героини, я взял бы ее. В свои шестьдесят пять лет она успела побывать в
сталинском лагере, в сороковом году ее закатали как террористку: дала
пощечину школьному комсомольскому фюреру - или как они там назывались? - и
до января сорок второго рыла землю в Богучанах; в январе записалась в
Третью добровольческую сибирскую армию, ту самую, которая во время
апрельского прорыва Гудериана к Омску совершила самоубийственный марш от
Воркуты до Котласа, взяла Котлас и пошла на Нижний, разгромила брошенную
против нее танковую дивизию СС, но понесла слишком большие потери, два
месяца держалась в полукольце, потом в полном окружении; наконец, после
прекращения огня, была выведена за Урал в обмен на остатки группы
Гудериана. Сама же Клавдия Павловна попала в плен еще в боях за Котлас,
больше года провела в немецком лагере для военнопленных, а потом ее
передали местной администрации для принудительных "работ по восстановлению
хозяйства" - так это называлось. Она проработала три года на этих работах
и считает, что труднее ничего не было - даже в Богучанах. А потом ей вдруг
влепили десять лет каторги за службу в иностранной армии - это был
страшный сорок шестой год, когда новая большая война не разразилась
каким-то чудом; в Томске стоит монумент в память о том кризисе:
американская "Летающая крепость В-17", тогда почти две трети американских
ВВС перебазировались в Западную Сибирь и на Урал; впрочем, главная заслуга
в предотвращении войны принадлежит, по справедливости, толстому Герману:
он арестовал нескольких генералов, особо желавших повоевать, и первым
прилетел в Томск для переговоров... В сорок девятом Клавдию Павловну
выпустили по амнистии, хотя могли бы просто сактировать: она уже была
инвалидом. А потом пошла обычная российская чересполосица: как жертве
большевистского террора, ей дали неплохой пенсион на время получения
образования, она закончила экстерном школу, поступила в Берлинский
университет - а потом долго не могла найти работу вообще, наконец,
устроилась в бесплатную общественную школу и на грошовый заработок
учительницы перебивалась до самой пенсии, а тут неожиданно разбогатела:
сибирское правительство разыскало ее, вручило - очень торжественно -
ветеранский знак "1942" и Военный крест св.Екатерины второй степени, а
также денежное содержание к ордену за сорок пять лет... Что-то подобное
было и в личной жизни: любила одного, родила от другого, вышла замуж за
третьего... и наверняка эта ее незадачливость передалась по наследству и
Снежане...
- Кофе будешь пить? - спросила она - похоже, уже не в первый раз.
- Обязательно, - сказал я. - Просто умираю без кофе.
Включился телевизор и впустил в комнату звук рожка "Вечернего
курьера". На экране появился Паша Абрамян. Похоже, профессия журналиста
становится не только второй древнейшей, но и второй опаснейшей. Только что
сообщили: неизвестными обстреляна машина, в которой находилась съемочная
группа Московского городского информагентства; все, находившиеся в машине,
получили ранения, причем водитель - тяжелые. Преступление произошло на
Варшавском шоссе вблизи пересечения с окружной железной дорогой. Как
сообщили нам в крипо, при нападении использовалось то же оружие, что и при
нападении на редакцию "Садового кольца"; тогда, как вы помните, погибли
шесть человек, в том числе главный редактор газеты и известный
обозреватель Валерий Кононыхин. Высокопоставленный сотрудник гепо,
просивший сохранить его анонимность, сказал, что эти нападения, по
имеющимся сведениям, не носят политического характера и связаны с
журналистскими расследованиями деятельности так называемой "транспортной
мафии". По его же словам, переполнение города воинскими подразделениями не
только не способствует, но и препятствует борьбе с организованной
преступностью и политическими террористами. Этот однозначно отрицательный
опыт должен быть учтен нами и ни в коем случае не забыт, заключил он. Да,
сказал Паша, посмотрев прямо на меня своими печальными глазами, жизнь
города практически парализована, а уверенности в том, что безопасность -
уж Бог с нами, так хотя бы глав государств, которые прилетают завтра утром
- обеспечена... такой уверенности у нас нет, и даже совсем наоборот... Это
ты прав, подумал я. Он вздохнул и продолжал: рейхсканцлер фон Вайль
сегодня дал интервью Британской радиовещательной корпорации. Как вам
известно, вопрос о присоединении Британии к Рейху тоже будет обсуждаться
на встрече в Москве. Полностью интервью вы увидите в нашей ночной
программе "Радиоперехват", а сейчас посмотрите фрагмент из него. На экране
появился фон Вайль, в клетчатой рубашке без галстука и неопределенного
цвета замшевой курточке, кормилице уже не первого поколения
карикатуристов. Фон Вайль изо всех сил старался сохранить свой
первоначальный образ, образ университетского профессора, на минутку
заглянувшего в большую политику. Поговорить бы с его студентами, подумал
я, двойки, наверное, ставил - только так... Вы совершенно правы, сказал он
невидимому интервьюеру, ничто не пропадает без следа. Рейх создавался
огромными усилиями, сверхусилиями миллионов и миллионов, и если его
конструкция даст трещину - эта энергия начнет высвобождаться, но уже в
иной форме, в форме энергии распада. Это страшно. С другой стороны, такой
распад противоречил бы общим законам природы, в которой развитие идет от
простого к сложному, от малого к большому. Живые организмы развивались от
одноклеточных к многоклеточным, к высшим, наконец, к человеку. Так же и в
обществе: от разрозненных племен к государству, к союзам и блокам
государств, наконец, к современным империям; в исторической перспективе
нас ждет, возможно, слияние империй... Можно ли вмешиваться в естественный
исторический процесс? Наш век показал, что можно и что вмешательство такое
может привести к успеху - но этот успех временный, реакция неизбежна, и
общество вернется в лучшем случае в ту точку на линии исторического
развития, где начались безответственные эксперименты. Но кровь
бесчисленных жертв уже не вернется в тела... Сепаратисты выдвигают идеи,
которые кажутся и здравыми, и справедливыми - хотя, знаете,
"восстановление справедливости" похоже на оживление мертвеца: вроде бы и
ходит, и говорит, а не живой; но все эти идеи так или иначе сводятся к
разрушению империи, а я уже упоминал про энергию распада... Да и что мы
получим в результате? Десятки враждующих между собой национальных
государств - как это было сто лет назад? Это все уже было и отвергнуто
историей, как нежизнеспособное. Разрушить Рейх чрезвычайно легко: завтра
же издать указ о праве народов на создание самостоятельных государств. Но
никакими силами и никакими указами мы не сможем воскресить тех, кто
погибнет, не дожив до воссоздания нового Рейха...
Вернулась Клавдия Павловна с кофейником, расставила чашечки, вазочки
с печеньем, конфетами, фруктовыми палочками.
- Я не спросила - ты в отпуске или по делам? - она подвинула мне
чашечку, до краев полную черным, как деготь, напитком. Себе она налила
молока и чуть-чуть закрасила его.
- Какой у нас отпуск, - махнул я рукой. - Дела, конечно.
- К деду не заедешь? Он был недавно, про тебя спрашивал.
- На обратном пути если...
Дедом и она, и я звали ее бывшего мужа. Мы с ним дружили. У него была
ферма не доезжая Ржева.
В телевизоре Паша и какой-то лысый, бородатый и в темных очках хмырь
строили прогнозы на недалекое будущее. Кофе был чуть пережарен. Из
открытого окна доносились детские крики и веселый собачий лай. Тянуло
накопившимся зноем. Все было таким настоящим, знакомым, прочным, а
казалось почему-то: повернись неловко - и все исчезнет.
11.06.1991. 23 ЧАС. КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ
Несколько раз я себя буквально за шкирку оттаскивал от таксофонов:
подмывало позвонить Якову и сказать, что я вовсе не арестован и вообще все
замечательно. Режим консервации суров: я не имел права выходить на связь
до окончания операции, то есть до трех часов ночи. В операциях типа этой
всегда один-два человека остаются в резерве, на случай, если потребуется
подчистка; ну, а запрет связи - это понятно... И все-таки я смог
удержаться и не позвонил. Главным образом, потому, что мной овладело
отвратительное самокопательное настроение.
Я топал себе по Деникина Федор Федорыча улице к центру, обходя на
хрен никому не нужные посты и патрули - ни разу у меня не спросили
документы и ни разу не обшарили; похоже, фон Вайль и фон Босков, друг его,
переборщили все-таки с гражданскими правами, я представил себе Томск в
такой же ситуации: да меня бы раз пять уже вывернули наизнанку, просветили
рентгеном, а мощнейший раухер, занимающий два этажа в помещении ведомства
Гейко, отмечал бы, где, на каких перекрестках, у меня проверяли документы,
и чесал бы в своем электронном затылке: какого дьявола этот парень ходит
