города... конечно, ничего страшного не случится, если его возьмут по
дороге, но лучше, чтобы кассета попала к журналистам.
Оставшийся путь мы прошли молча: он "вспоминал" себя, а я ему не
мешал. На платформе было десятка два человек, и, хотя поезд был набит, как
бочка сельдями, Вахтанг втиснулся в дверь. Я помахал ему рукой и перешел
на противоположную платформу. Встречный поезд подошел минут через семь.
12.06.1991. 14 ЧАС. ГДЕ-ТО МЕЖДУ ВОЛОКОЛАМСКОМ И РЖЕВОМ
- Во, - сказал фарер. - Наконец-то. А старики яйцами трясли - сушь,
мол, сушь...
Мы врезались в стену дождя, как в настоящую стену. Звук ударов капель
в стекло заглушил звук мотора, под колесами вода ревела. Видно было, как
бурлит она, не помещаясь в переполненных кюветах.
- А вот только не было бы хуже, - продолжал фарер. - Посмывает все к
пропащей матери...
Водяная пыль как-то прорывалась в кабину и кружилась, не оседая. Все
машины на шоссе плелись медленно или вовсе стояли, лишь наш восьмиколесный
дредноут пер по третьей полосе, презирая стихию.
- А вообще-то тебе куда? - спросил фарер. - Под такой ливень
высаживать - не по-русски получается. А возле того танка никакой крыши на
километр...
- Да, там с час ходьбы. Ферма Сметанина, не слышал?
- Неважно, покажешь.
- Так ты меня что, до места довезти хочешь?
- Нет, если ты против...
- Не против, конечно, только с какой стати?
- Так... - он пожал плечами.
Я подумал вдруг, что до сих пор не знаю его имени. Как, впрочем, и он
моего. Дорога. Обычное дело.
Навстречу с ревом пронесся красно-черный двухэтажный "Хефлинг".
Следом - еще один. Мне показалось, что за непрозрачными снаружи стеклами
мелькнули детские мордашки. Фарер мотнул головой:
- Детишек из лагерей забирают. Волнуются родители...
- У тебя-то есть?
- Жена на восьмом месяце...
- О-о...
- То-то и оно. Короткие рейсы беру, чтобы день-два - и назад. Денег
почти никаких, конечно... не то что раньше: до Владика и обратно - семь с
половиной плюс за скорость полторы-две. Дом построили без долгов,
обставили, прошлым летом в Ницце два месяца... отец с матерью приезжают -
плачут. Ну, мол, за что боролись и все такое... долгая песня. И жалко их,
и зло иной раз берет. А жену я, можно сказать, на дороге нашел: выпал
фрахт в Грецию - ну, понятно, через Румынию. А в Румынии дороги плохие,
узкие, машин много - еле тащимся. Девчонки две голосуют, никто их не
берет, ну, а мы подобрали... Так и съездили в Салоники, обратно приезжаем
- одна сошла, а другая не хочет, да и я ее отпускать не хочу - прилипли
друг к дружке, и все. Что делать - поехали домой. А я тогда в казарме жил,
копил деньги на этого вот крокодила, - он похлопал по баранке, - пять
человек в комнате, и никуда не денешься. Месяца три мы так прожили, спать
всем мешали, потом уж смогли отдельную комнатку снять. Ну, дальше -
больше... а детей все нет и нет. Куда только не обращались. А в Ницце
подружились с иркутским фирмачом, он говорит: какие проблемы! Оказывается,
есть специальный курорт где-то в горах, от Иркутска еще два часа
вертолетом. И в сентябре она туда полетела. Месяц пробыла, вернулась, а в
ноябре уже - ага! Попалась! И вот теперь бы только жить и жить, черт бы
всю эту заморочь побрал...
- Да уж... - я почесал лоб. Мне вспомнилась Тува.
- Вот он, твой танк, - сказал фарер.
На постаменте из фальшивого гранита стоял старый танк Т-IV: высокий,
угловатый, с похожей на кукиш башней. На задранной вверх короткой пушечке
висели, как венки, бухты проволочного корда от сгоревших шин. Даже сквозь
дождь было видно, какой толстый слой жирной копоти покрывает броню.
- Во, опять спалили, - проворчал фарер. - Хоть бы убрали его, что ли.
А то - то обосрут весь, то сожгут. Зачем это надо? Здесь, что ли,
сворачивать?
- Да, вот...
- Отец иной раз подопьет - и: Сталин, Сталин!.. Сталин то, Сталин се,
Сталин детей любил... А я ему говорю - правильно его повесили. Ну, не за
то, за что следовало, а все равно - правильно. Ладно, он войну проиграл -
а если бы выиграл? Теперь куда?
- Налево, вон где деревья.
- Ага, вижу... Какие, говорит, колхозы, какие концлагеря - не было
ничего, все немцы выдумали. Бесполезно с ним спорить. Что же, говорит, я
бы за эти колхозы воевать бы пошел? А, ну его...
- С какого же он года?
- С двадцать третьего. Как раз их начали призывать... Только он,
по-моему, и винтовку-то в руках не держал: сразу из учебного лагеря - и в
плен. Это на третье мая они с друзьями собираются... вот тоже интересно:
раньше отмечали как праздник, что ли... не совсем праздник, ну, в общем...
так... не грустно - начало освободительного похода, что-то в этом духе...
А теперь так просто траур, смотреть больно. Ну и один из этих приятелей
мне и рассказал: вечером, мол, уснули - глубокий тыл, там что-то - двести,
что ли, - километров до линии фронта, а утром будят: гутен морген, кляйне
руссише зольдатен... А отец, помню, такие подвиги расписывал... такие
бои...
- Что мы будем рассказывать в старости? - пожал плечами я.
- Тоже верно... Здесь?
- Да, здесь.
- Погудим?
- Давай.
Он нажал на клаксон. Дверь дома приоткрылась, выглянула женщина -
молодая. Возможно, новая жена деда - я ее еще не видел. Потом появился сам
дед. Я помахал ему рукой, он помахал в ответ и через минуту уже торопился
к машине: в сапогах, плаще, под огромным брезентовым зонтом.
- Ну, пока, - сказал я фареру. - Спасибо. Держи вот... - я протянул
ему пять десяток.
- Нет, это много, - он помотал головой.
- Купишь сыну соску...
Я открыл дверцу - меня тут же окатило водой с крыши кабины - и
спрыгнул к деду под зонт.
- Игореха! - сказал дед и отвесил мне доброго тумака.
Фарер подал сумку.
- Счастливой дороги! - сказал я ему. - И вообще успехов!
Он помахал рукой.
- Здорово, дед! - я облапил деда, дед облапил меня, и мы пошли к
дому, как влюбленная парочка под одним зонтом. Впрочем, дождь был такой,
что и зонт толком не помог: ноги мгновенно промокли до колен и выше. За
спиной взревел мотор, грузовик развернулся и понесся к шоссе.
- Чего ж ты не позвонил, что приезжаешь? - укорил меня дед. - Я бы
кабанчика завалил... предупреждать надо, вечно сваливаешься как снег на
голову... привыкли там в своей тундре...
- Э, дед, - сказал я, - всего не предусмотришь, жизнь такая, что... Я
утром еще не знал, что поеду к тебе.
- Так ты откуда?
- Из белокаменной.
- Черт тебя носит... там же палят бесперечь. Подвернешься под
шальную...
- Я потому и удрал.
- Мишку-то видел?
- Они в Крым мотанули. Снежка с новым мужем - ну, и Мишка с ними.
- В Крым - это хорошо, это спокойно... Слушай, а Стефу мою ты еще не
видел?
- Когда бы я успел?
- А, ну, значит, познакомитесь...
Строго говоря, мы с дедом не были никакими родственниками: когда мы
со Снежкой еще жили вместе, дед уже поселился отдельно от Клавдии Павловны
- на этой самой ферме. Потом они как-то незаметно развелись, дед женился
на турчанке Софии - это было ее христианское имя, старого я не запомнил.
Но через год София задохнулась в дыму, когда загорелся старый дедов дом, а
сам дед уехал на базар в Ржев; София должна была вот-вот родить, у нее
страшно опухли ноги, и она не сумела выбраться из своей комнаты, дом
потушили, но спасти ее не смогли. Прошло пять лет с тех пор, теперь и дом
у деда был новый, и жена новая, и сам дед все еще был как новенький:
черный, мелкоморщинистый, но совершенно железный... а все равно что-то от
Софии осталось во всем: и в доме, и в деде, и даже в новой его жене...
- Стефания, - важно сказала мне новая дедова жена, подавая руку. Рука
у нее была жесткая и шершавая, зато сама она - сдобная, состоящая из тугих
шариков, с соломенными выгоревшими волосами, веснушками на круглых щечках
и курносом носу, но чернобровая и черноглазая. - Лучше просто Стефа.
- Игорь, - сказал я. - Лучше тоже просто.
Она фыркнула и почему-то смутилась. На вид ей было лет двадцать шесть
- двадцать восемь. Деду в октябре стукнет семьдесят...
- Собирай на стол, - скомандовал дед. - Чтоб все было как надо.
- Будет, Иван Терентьевич, - засуетилась Стефа. - Все будет.
- Ну и ладно. А мы пойдем перекурим чуток...
Курить мы расположились на втором этаже, в кабинете - так называл дед
эту комнату, где у него хранились всякие бумаги, деньги, прочие ценности.
Тут он и отдыхал, если было время. Одна из стен была целиком завешена
турецким ковром - память о Софии. От ковра несколько лет пахло дымом.
Посередине ковра висело отделанное серебром охотничье ружье. Это было так
- украшение. Настоящий арсенал дед держал в сейфе на первом этаже. Мне
бросилась в глаза новая фотография на стене: дед, молодой, двадцатилетний,
в летном шлеме и очках-консервах на лбу стоит, положив руку на лопасть
винта тупомордого самолетика. Белыми буквами в углу: "19.06.1941 г. Южный
фронт".
- Вот, повесил, - проследив мой взгляд, сказал дед. - Сохранилась же
как-то... маленькая такая, не разобрать ни черта. Отвез в Ржев, в ателье,
говорю: увеличить. Они говорят: ладно, завтра будет. А сделали вон как -
лучше новой. Но и взяли, канальи... да.
- Много взяли?
- Хорошо взяли. Я аж вспотел, как услышал. Но - стоит того, как тебе
кажется? А немчик там, в ателье-то, сидел, скалится на меня, в "ишака"
пальцем тычет: о, мол, руссиш вундер! Я ему и говорю: а я на нем, между
прочим, тринадцать "мессершмидтов" завалил. Его всего и перекосило,
бедного...
- Тринадцать? - я приподнял бровь. Раньше я слышал про четыре.
- Ну, это всех - тринадцать. "Мессеров"-то четыре всего. Остальные -
"юнкерсы", "хеншели", под завязку - "дорнье"...
- Все помнишь, - сказал я.
- Да вот, помнится, - сказал дед. - Чем дальше, тем...
12.06.1991. 19 ЧАС. СОРОК КИЛОМЕТРОВ К ВОСТОКУ ОТ РЖЕВА.
ФЕРМА СМЕТАНИНА
Гости прибыли не абы как, а на черно-лимонной "испано-сюизе"
производства двадцать восьмого года. Из такой машины должны появляться
вертер геррен в белых цилиндрах и фраках и либен даммен ну просто не знаю
в чем. Поэтому благородно-серый парижский костюм отца семейства и
темно-вишневое и черное с золотом платья дам, изящные, но недостаточно
замысловатые, как-то не так выглядели на фоне машины. Красиво. Но не так.
Но красиво. Если не рядом с машиной... Мы с дедом соорудили галерею из
парниковых рам, и гости могли пройти в дом, не намокнув. Итак, Дитер
Клемм, отец семейства, лет сорока пяти, стрижен под ежика, голубоглаз и
как-то сразу располагающ; фрау Ольга Клемм, та, что в черном с золотом,
слегка за тридцать, бронзового цвета тяжелые волосы, в глазах что-то
татарское, фигура со склонностью не то чтобы к полноте, но к пышности;
сестра ее Вероника, помладше лет на пять, тщательно сдерживаемая
бесоватость в лице и повадках, необыкновенно красивые ноги; плюс две
девочки семи и девяти лет, Ева и Ута. Еще одна семья, Виктор и Дарья
Тихомирновы, тоже приглашенные дедом, просили начинать без них: ветеринар
делает прививки, и когда закончит... Предполагался "русский ужин" -
наедимся пельменей, сказал дед, напьемся водки и будем петь похабные
частушки. Но и кроме пельменей - боже ж ты мой!.. Учитывая, что на все про
все у Стефы было три часа времени и одна помощница... нет, она явно
родилась с поварешкой в руке. Рыбные и мясные салаты, маринады, холодные
тушеные грибы с горчицей, копченое мясо, фаршированные блинчики, что-то
