лил себя к тем, кому было суждено взойти на великие подмостки Истории,
и в этой уверенности черпал свою гордость.
Но разве не правда, что из века в век бесчисленное множество людей
вмешиваются в бесчисленные политические конфликты и, стало быть, могут
гордиться своим присутствием на сцене Истории?
Мне следовало бы уточнить мое положение: гордость чешского ученого
обусловлена тем фактором, что он вышел на сцену Истории не когда-ни-
будь, а именно в тот момент, когда она была ярко освещена. Ярко осве-
щенная историческая сцена называется Всемирно-Исторической Актуаль-
ностью. Прага 1968 года, озаренная прожекторами и простреливаемая ки-
нокамерами, была наитипичнейшей Всемирно-Исторической Актуальностью, и
чешский ученый был горд тем, что до сих пор ощущает ее поцелуй на сво-
ем челе.
Но вдумаемся в тот факт, что важные торговые переговоры или встречи
на высшем уровне сильных мира сего тоже освещены, засняты на киноплен-
ку, откомментированы; отчего же они не пробуждают у действующих лиц
того же волнующего чувства гордости?
Спешу внести последнее уточнение: чешский ученый помимо своей воли
оказался причастным не к какой-нибудь Всемирно-Исторической Актуаль-
ности, а к той, которую именуют Наивысшей. Актуальность становится На-
ивысшей, когда человек, находящийся на авансцене, страдает, слыша за
кулисами треск перестрелки и видя, как над подмостками витает Архангел
смерти.
Итак, вот вам окончательная формулировка: чешский ученый горд тем,
что по милости Господней стал причастным к Наивысшей Всемирно-Истори-
ческой Актуальности. И он прекрасно понимает, что именно эта милость
отличает его от всех норвежцев и датчан, французов и англичан, при-
сутствующих в зале.
18
За столом президиума есть место, на котором сменяют друг друга выс-
тупающие, но он не слушает их. Он ждет своей очереди, время от времени
ощупывая карман с пятью листками небольшого доклада, который, как он
понимает, не представляет собой ничего особенного: будучи отстранен от
научной работы на целых двадцать лет, он мог лишь резюмировать тот ма-
териал, который был опубликован в ту пору, когда он, молодой исследо-
ватель, открыл и описал неизвестный вид мух, названный им musca pra-
gensis. И вот наконец, услышав, как председательствующий произносит
нечто похожее на его имя, он встает и направляется к месту, предназна-
ченному для выступающих.
В течение двадцати секунд, необходимых для его перемещения, с ним
происходит нечто неожиданное: он чуть не падает в обморок от волнения.
Боже мой, после стольких лет, проведенных впустую, он снова находится
среди людей, которых он уважает и которые уважают его, среди ученых,
из чьей дружеской среды вырвала его судьба; добравшись до предназна-
чавшегося ему свободного кресла, он не садится в него; на этот раз он
решает подчиняться только собственным чувствам, действовать раскованно
и поведать своим незнакомым коллегам о том, что он переживает.
- Прошу прощения, уважаемые дамы и господа, но я хотел бы поделить-
ся с вами моим волнением, которого я не ожидал и которое застало меня
врасплох. После почти двадцатилетнего отсутствия я снова имею возмож-
ность обратиться к собранию людей, которые заняты теми же проблемами,
воодушевлены той же страстью, что и я. Я прибыл из страны, где человек
мог быть лишен смысла всей своей жизни только за то, что открыто гово-
рил, о чем он думает, ведь весь смысл жизни ученого заключается в его
науке. Как вам известно, десятки тысяч людей, все достойнейшие предс-
тавители интеллигенции моей страны, были сняты со своих постов после
трагического лета 1968 года. Еще полгода назад я был простым строи-
тельным рабочим. Ничего унизительного в этом нет; за это время я узнал
много нового, удостоился дружбы простых и замечательных людей, а еще я
понял, что мы, люди науки, - существа привилегированные, ибо занимать-
ся работой, которая в то же время является нашей страстью, это и есть,
друзья мои, привилегия, которой никогда не удостаивались мои колле-
ги-строители, потому что нельзя со страстью таскать кирпичи и балки.
Теперь я обладаю этой привилегией, которой был лишен в течение двадца-
ти лет, и она кружит мне голову почище любого хмеля. Этим и объясняет-
ся, дорогие друзья, что я переживаю сегодняшний день как подлинный
праздник, хотя он и остается для меня чуть-чуть грустноватым.
Произнося последние слова, он почувствовал, что к его глазам подс-
тупают слезы. Это несколько смутило его, он вспомнил своего отца, ко-
торый в старости волновался и плакал по любому пустяку, но тут же по-
думал, почему бы и ему разок не расчувствоваться: все эти люди должны
быть тронуты его волнением; это нечто вроде небольшого подарка, приве-
зенного им из Праги.
Он не ошибся. Аудитория тоже была взволнована. Не успел он произ-
нести последнее слово, как Берк вскочил и принялся аплодировать. Тут
же невесть откуда появилась кинокамера, наведенная на чешского учено-
го. Весь зал медленно или поспешно поднялся, мелькали улыбающиеся или
серьезные лица, все аплодировали, и это настолько увлекло людей, что
они никак не могли остановиться; чешский ученый стоял среди них -
крупный, очень высокий, нескладно высоченный, и чем большей неуклю-
жестью веяло от его фигуры, тем более трогательным он казался другим и
все более растроганным ощущал себя сам, так что слезы уже не копились
у него на глазах, а торжественно текли вдоль носа, ко рту, к подбород-
ку, на виду у всех собратьев, которые принялись рукоплескать еще силь-
нее. Наконец овации мало-помалу утихли, присутствующие расселись по
местам, и чешский ученый произнес дрожащим голосом:
- Благодарю вас, друзья мои, благодарю от всего сердца. - Он покло-
нился и направился к своему креслу.
- Он сознавал, что переживает один из величайших моментов своей
жизни, миг славы, да-да, славы, почему бы не воспользоваться этим сло-
вом; он чувствовал себя великим и прекрасным, он чувствовал себя зна-
менитым и от всей души желал одного: чтобы его путь к креслу был как
можно более долгим, чтобы ему не было конца.
19
Когда он шел к своему месту, в зале царила тишина. Быть может, было
бы вернее сказать, что то была не единая тишина, а множество ее разно-
видностей. Ученый различал только одну из них: тишину волнения. Он не
отдавал себе отчета в том, что мало-помалу, подобно тончайшим модуля-
циям в сонате, переводящим ее из одного тона в другой, взволнованная
тишина превратилась в тишину неловкую. Все понимали, что этот господин
с непроизносимым именем до того переволновался, что забыл прочесть
свой доклад насчет открытия нового вида мушек. И сознавали, что было
бы бестактным напомнить ему об этом. После долгих колебаний председа-
тельствующий прокашлялся и сказал:
- Я благодарю господина Чекошипи... - он немного помолчал, давая
приглашенному последнюю возможность вспомнить о докладе, - и прошу к
столу президиума следующего выступающего.
Как раз в этот момент тишина была прервана сдавленным смешком в
глубине зала.
Погрузившись в свои мысли, чешский ученый не слышал ни этого смеха,
ни выступления своего коллеги. Ораторы сменяли друг друга, пока нако-
нец очередь не дошла до бельгийского специалиста, тоже занимающегося
мушками, который вывел его из оцепенения: Боже мой, да он же забыл
произнести свой доклад! Он сунул руку в карман, пять листков были на
месте, как бы в подтверждение того, что все это ему не пригрезилось.
Щеки его пылали. Он чувствовал, как он смешон. Можно ли хоть
что-нибудь поправить? Нет, поправить уже ничего было нельзя.
Промучившись несколько мгновений от стыда, он вдруг подумал, что
пусть он выглядит смешным, но в этом нет ничего нехорошего, позорного
или обидного; смехотворное положение, свалившееся ему как снег на го-
лову, только усиливало его привычную меланхолию, придавало его судьбе
еще более печальный оттенок и, следовательно, делало ее еще более ве-
личественной и прекрасной.
Гордость и грусть будут навеки неразлучны в душе чешского ученого.
20
В каждом собрании находятся дезертиры, ускользающие в соседнее по-
мещение, чтобы там выпить. Устав слушать энтомологов и не позабавив-
шись как следует курьезным выступлением чешского ученого, Венсан вмес-
те с другими беглецами оказывается в холле, за длинным столом возле
бара.
После долгого молчания он рискует завязать разговор с неизвестными
ему людьми:
- А моя подружка требует некоторой грубости в поведении.
Произнося такую фразу, Понтевен выдерживал небольшую паузу, застав-
лявшую окружающих погрузиться в напряженное молчание. Венсан попытался
последовать его примеру, но вместо молчания со всех сторон раздается
смех, громкий смех; это придает ему храбрости, глаза его загораются,
он машет рукой, чтобы успокоить своих слушателей, но в этот момент со-
ображает, что все смотрят в другой конец стола, привлеченные стычкой
двух господ, осыпавших друг друга бранью.
Через пару минут ему удается еще раз привлечь внимание к своей осо-
бе:
- Да говорят же вам, что моя подружка требует, чтобы я обращался с
ней по-скотски.
На сей раз все его выслушивают, и Венсан не делает промаха с пау-
зой; он тараторит все быстрей и быстрей, словно опасаясь кого-то, кто
мог бы его перебить:
- А я на такое не способен, я человек слишком утонченный, правда
ведь? - и хохочет над собственными словами. Но никто не отзывается на
его смех, и он спешит продолжить свою исповедь, все время наращивая ее
темп: - Ко мне часто приходит молоденькая машинистка, я ей диктую...
- Она печатает на компьютере? - спрашивает у него какой-то тип, не-
ожиданно заинтересовавшийся его речами.
- Да, - отвечает Венсан.
- А какой марки компьютер?
Венсан называет марку. У его собеседника марка была другая, и он
принимается травить истории про свой компьютер и жаловаться, что тот
взял моду подкладывать ему всякие подлянки. Все вокруг веселятся и то
и дело покатываются со смеху.
А Венсан, ни с того ни с сего загрустив, вспомнил одну свою старую
идею. Принято думать, что успех человека более или менее определяется
его внешностью, красотой или безобразием его лица, его фигурой, шеве-
люрой или отсутствием таковой. Какое заблуждение! Все решает голос. А
у Венсана голосок слабый и чересчур высокий; когда он вступал в разго-
вор, никто не обращал на него внимания, так что ему приходилось гово-
рить все громче, и тогда всем казалось, будто он кричит. А вот Понте-
вен говорит совсем негромко, но голос у него такой звучный, приятный и
мощный, что все вокруг слушают только его.
Ах этот чертов Понтевен! Он же обещал Венсану явиться на конферен-
цию вместе со всей своей шайкой, но потом потерял к этому мероприятию
всякий интерес - такова уж была его натура, нацеленная больше на сло-
ва, чем на дела. С одной стороны, Венсан был раздосадован, а с другой
- чувствовал себя еще более обязанным исполнить наказ своего мэтра,
который сказал ему накануне отъезда: "Ты будешь выступать в роли наше-
го представителя. Я даю тебе полное право действовать от нашего имени,
ради нашего общего дела". Напутствие это было, разумеется, шутовским,
но шайка-лейка из "Гасконского кафе" была уверена, что в нашем ничтож-
ном мире только шутовские приказания и заслуживают того, чтобы их ис-
полняли. Перед глазами Венсана проплыли сначала тонкое лицо Понтевена,
потом здоровенная пасть Машу: он одобрительно улыбался. Поддержанный
этими видениями и особенно этой улыбкой, Венсан решил действовать: он
осмотрелся по сторонам и среди группы людей, осаждавших бар, заприме-
тил девицу, которая очень ему приглянулась.
21
Чудной народ эти энтомологи: даже не взглянут на хорошенькую девуш-
ку, хотя она смотрит им в рот, готовая когда надо посмеяться, а когда
надо - напустить на себя серьезный вид. Было ясно, что она не знакома
