гим, что он не принадлежит к заурядному большинству?
Вот тут-то эпоха, основанная на изобретении фотографии, и приходит
к нему на помощь вместе со всеми своими кинозвездами, танцовщиками и
прочими знаменитостями, чьи образы, спроецированные на огромный экран,
видимы всеми издалека, вызывают восхищение у всех и в то же время ос-
таются для всех недостижимыми. Не сводя восхищенного взгляда с этих
знаменитостей, тот, кто возомнил себя избранным, публично проявляет
свою причастность к необыкновенному и одновременно отстраненность от
обыденного, конкретным образом воплощенного в его соседях, коллегах,
партнерах, с которыми ему (ей) приходится жить.
Таким образом, знаменитости превратились в некий общественный инс-
титут, подобный санитарной службе, органам социального обеспечения,
страховым агентствам или приютам для слабоумных. Но этот институт по-
лезен лишь при условии собственной недосягаемости. Когда кто-нибудь
хочет подтвердить свое избранничество посредством прямого, личного
контакта с той или иной знаменитостью, он рискует быть выставленным за
порог, как несостоявшаяся любовница Киссинджера. Эта отставка на языке
теологии называется грехопадением. Вот почему влюбившаяся в Киссиндже-
ра журналистка открыто и вполне справедливо называет свою любовь тра-
гической, ибо падение, как бы там ни насмехался над ним Гужар, трагич-
но по определению.
До того момента, когда она поняла, что влюблена в Берка, Иммакулата
жила жизнью большинства женщин: несколько браков, несколько разводов,
несколько любовников, приносивших ей разочарование столь же постоян-
ное, сколь мирное и почти приятное. Последний из этих кавалеров пря-
мо-таки обожал ее; она переносила его легче, чем других, не только
из-за его покорности, но и по причине его полезности: это был опытный
киношник, который очень помог ей в ту пору, когда она начала работать
на телевидении. Он был немногим старше ее, но казался вечным студен-
том, втюрившимся в нее по уши; он считал ее самой красивой, самой ум-
ной и (особенно) самой чувствительной из всех женщин.
Чувствительность его возлюбленной представлялась ему чем-то вроде
пейзажа немецкого живописца-романтика: деревья с невообразимо узлова-
тыми стволами, а над ними, вверху, далекое голубое небо, обиталище Бо-
га; всякий раз, когда он входил в этот пейзаж, его охватывало неодоли-
мое желание пасть на колени и остаться там лицом к лицу с божественным
чудом.
16
Холл мало-помалу заполнялся, прибыло много французских энтомологов,
были и иностранцы, в том числе один чех лет шестидесяти, о котором го-
ворили, что это важная персона нового режима, быть может, министр, или
президент академии наук, или уж, по крайней мере, ученый, числящийся в
членах этой самой академии. Во всяком случае, хотя бы с точки зрения
простого любопытства, то был самый интересный персонаж данного собра-
ния (он представлял собой новую историческую эпоху, пришедшую на смену
коммунизму, который канул в ночь времен); однако среди говорливой тол-
пы он казался совсем одиноким - прямой, высоченный, неуклюжий. Все
участники конференции считали своим долгом пожать ему руку и задать
несколько вопросов, но обмен мнениями обрывался гораздо раньше, чем
они ожидали, и после трех-четырех первых фраз никто уже не знал, о чем
с ним можно говорить. Потому что в конце концов у них не оказывалось
общих тем для разговора. Французы поспешно возвращались к своим собс-
твенным проблемам, он пытался было последовать их примеру, время от
времени повторяя "а вот у нас, напротив...", но вскоре сообразил, что
никому нет дела до того, что происходит "у нас, напротив", и отошел в
сторонку; лицо его было подернуто дымкой меланхолии, но не горькой или
мучительной, а ясной и почти снисходительной.
Пока все прочие шумно заполняли холл и находящийся в нем бар, он
проходит в пустой зал, где четыре длинных стола, составленные квадра-
том, ожидают открытия конференции. Возле двери стоит маленький столик
со списком приглашенных, за которым томится барышня, такая же неприка-
янная, как и он сам. Он кланяется ей и представляется. Она просит его
повторить свое имя еще дважды. На третью попытку она не отваживается и
принимается наугад искать в списке имя, хоть чем-то напоминающее услы-
шанные звуки. Исполненный отеческой любезности, чешский ученый склоня-
ется над списком, находит свое имя и тычет в него указательным паль-
цем:
- ЧЕХОРЖИПСКИ.
- Ах, мсье Сешорипи? - переспрашивает она.
- Нужно произносить: Tche-kho-rjips-qui.
- Ох, это не так-то легко.
- Нет ничего легче! К тому же моя фамилия неправильно написана. -
Он берет лежащую на столике ручку и пририсовывает над буквами "с" и
"r" маленькие значки, нечто вроде перевернутого вверх ногами французс-
кого аксан сирконфлекса.
Барышня смотрит на значки, смотрит на ученого и вздыхает:
- Это очень сложно.
- Напротив, это проще простого. Вы знаете Яна Гуса?
Секретарша быстро пробегает взглядом список приглашенных, а чешский
ученый спешит объяснить ей суть дела:
- Как вам известно, это был великий реформатор Церкви в XIV веке.
Предшественник Лютера. Профессор Карлова университета, который, как вы
знаете, был первым университетом, основанным в Священной Римской импе-
рии. Но вы наверняка не слыхали, что Ян Гус был в то же время великим
реформатором орфографии. Он умудрился упростить ее до крайности. Чтобы
написать то, что вы произносите как "ч", вам приходится употреблять
три буквы: t, с, h. А немцы нуждаются в четырех буквах: t, s, c, h. А
вот нам, благодаря Яну Гусу, достаточно всего одной буквы "с" с вот
таким маленьким значком над ней.
Профессор снова склоняется над столиком секретарши и пишет на полях
очень большую букву "с" с опрокинутым аксан сирконфлексом над ней:
"С"; потом он смотрит ей прямо в глаза и произносит громким и внятным
голосом:
- Tch!
Секретарша тоже смотрит ему в глаза и повторяет:
- Tch.
- Вот так. Великолепно!
- Да, это и в самом деле очень практично. Жаль, что реформа Лютера
известна только у вас.
- Реформа Яна Гуса, - говорит ученый, делая вид, что не заметил
бестактности француженки, - не осталась полностью неизвестной. Есть
еще одна страна, где она нашла употребление; вы, конечно, знаете, о
какой стране я говорю.
- Нет.
- О Литве!
- О Литве? - повторяет секретарша, тщетно напрягая память, чтобы
сообразить, в каком краю Земли расположена эта страна.
- И в Латвии тоже. Теперь вам понятно, почему мы, чехи, так гордим-
ся этими крохотными значками. (С улыбкой.) Мы готовы предать все на
свете. Но за эти закорючки будем биться до последней капли крови.
Он кланяется барышне и направляется к прямоугольнику, состоящему из
столов. Перед каждым креслом лежит карточка с фамилией. Он отыскивает
свою, внимательно смотрит на нее, потом берет двумя пальцами и с
грустноватой, но прощающей улыбкой идет показывать секретарше.
Тем временем у столика возле двери останавливается другой энтомо-
лог, ожидая, когда она поставит крестик против его фамилии. Завидев
направляющегося к ней чешского ученого, она спешит извиниться:
- Минуточку, мсье Чипики!
Тот великодушно кивает, как бы говоря: не беспокойтесь, барышня, я
никуда не спешу. Терпеливо и не без трогательной скромности он стано-
вится возле столика (в это время в зал входят еще два энтомолога) и,
когда секретарша наконец освобождается, протягивает ей карточку:
- Посмотрите, как это забавно, не правда ли?
Она глядит на карточку, так ничего толком и не понимая:
- Но это же, мсье Шенипики, просто-напросто аксаны.
- Да, но аксаны обычные. Их забыли перевернуть вверх ногами. И об-
ратите внимание, куда их поместили. Над буквами "е" и "о": Cechorips-
ky!
- Да, да, вы правы! - возмущается секретарша.
- Хотелось бы мне знать, - продолжает чешский ученый, все больше и
больше грустнея, - почему об этих значках всегда забывают. А ведь они
так поэтичны, эти повернутые вверх ногами аксаны! Как вам кажется? Ни
дать ни взять птицы в воздухе. Голуби с расправленными крыльями! (Неж-
нейшим голосом.) Или, если вам угодно, бабочки.
И он в который раз склоняется над столиком, чтобы, взяв ручку, исп-
равить на карточке орфографию своей фамилии. Он проделывает эту опера-
цию скромно, словно извиняясь, затем, ни слова не говоря, удаляется.
Глядя вслед его крупной, забавной, бесформенной фигуре, секретарша
внезапно ощущает прилив материнской нежности. Она воображает себе пе-
ревернутый аксан сирконфлекс, который наподобие мотылька порхает вок-
руг ученого и в конце концов садится на его седую гриву.
Подходя к своему креслу, чешский ученый оборачивается и видит уми-
ленную улыбку секретарши. В ответ он посылает ей одну за другой целых
три улыбки, меланхоличных и в то же время гордых. Меланхоличная гор-
дость - вот как можно было бы определить натуру чешского ученого.
17
То, что он поддался меланхолии, увидев неправильно расставленные
значки над своей фамилией, - это понятно всякому. Но откуда взялась
его гордость?
Вот основной факт его биографии: вскоре после русского вторжения
1968 года он был выставлен из энтомологического института и ему приш-
лось стать строительным рабочим; такое положение продолжалось до конца
оккупации в 1989 году, то есть почти двадцать лет.
Но разве в Америке, во Франции, в Испании, да мало ли где еще сотни
и тысячи людей постоянно не теряют своих постов? Им это, разумеется,
не в радость, но никакой гордости от этого они не испытывают. Почему
же чешский ученый превратил свою отставку в источник гордости?
Потому что его выгнали с работы не по экономическим, а по полити-
ческим мотивам.
Ладно, пусть будет так. Но в этом случае требуется объяснить, поче-
му же беда, вызванная экономическими причинами, считается менее серь-
езной и менее трагичной? Дипломированный специалист, не угодивший сво-
ему начальству, должен испытывать стыд, а тот, кто потерял пост по
причине своих политических взглядов, имеет право этим гордиться. Поче-
му?
Потому что при увольнении по экономическим причинам уволенный игра-
ет пассивную роль, в его позиции нет элемента бунтарства, которым мож-
но было бы восхищаться.
Это кажется очевидным, но таковым не является. Ибо чешский ученый,
выгнанный с работы после событий 1968 года, когда русская армия уста-
новила в стране ненавистный режим, тоже не совершил ничего храброго и
мужественного. Будучи руководителем одного из отделов энтомологическо-
го института, наш герой не интересовался ничем, кроме своих мушек. И
вот в один прекрасный день совершенно неожиданно в его кабинет врыва-
ется десяток влиятельных противников режима, которые просят предоста-
вить одну из аудиторий для своих полуподпольных собраний. Они действу-
ют согласно правилу морального дзюдо: застать человека врасплох, выс-
тупив в роли небольшой кучки наблюдателей. Неожиданное противостояние
повергает ученого в полное замешательство. Сказать "да" - значит пойти
на большой риск: он может тут же потерять свой пост, трое его детей не
смогут поступить в университет. Но сказать "нет" этой кучке наблюдате-
лей, заранее насмехающихся над его трусостью, он тоже не смог: не хва-
тило мужества. В конце концов он согласился и запрезирал себя за свою
робость, слабость, неспособность противиться чужой воле. Стало быть,
если выражаться как можно более точно, именно благодаря своей трусости
он был выгнан с работы, а его дети - из школы.
Так чем же, черт побери, здесь гордиться?
Дело в том, что чем больше проходило времени, тем больше он забывал
свое первоначальное отвращение к оппозиционерам, тем больше привыкал
видеть в своем "да" сознательный и добровольный акт, выражение его
личного протеста против ненавистного режима. Таким образом, он причис-
