пит сентиментальному искушению обвинить самого себя в том, что он стал
причиной их невзгод, отлично зная, что благородная цель куда весомей,
чем жизнь такого-то или такого-то человечишки.
Венсан возражал Понтевену: "Ни для кого не секрет, что ты терпеть
не можешь Берка, а мы следуем твоему примеру. И тем не менее, будь он
хоть дурак дураком, ему случалось поддерживать положения, которые и мы
считаем справедливыми; если тебе угодно, можешь считать, что поддержи-
вало их его тщеславие. И вот что я хочу у тебя спросить: если ты счи-
таешь необходимым вмешаться в общественный конфликт, привлечь всеобщее
внимание к какому-нибудь безобразию, вступиться за гонимого, то как
тебе, в наше-то время, не стать плясуном или, по крайней мере, не вы-
давать себя за такового?"
На что таинственный Понтевен отвечал: "Ты ошибаешься, полагая, буд-
то я хочу их опорочить. Я на их стороне, я их защищаю. Тот, кто испы-
тывает отвращение к плясунам и стремится их опорочить, неизменно на-
талкивается на непреодолимое препятствие: их личную порядочность; ибо,
постоянно пребывая на глазах публики, плясун обрекает себя на репута-
цию существа во всех отношениях безупречного; Фауст заключил пакт с
Дьяволом, плясун - с Ангелом: он хочет превратить собственную жизнь в
произведение искусства, и в этой работе ему помогает Ангел; ибо не за-
бывай, что пляска - это искусство! В том наваждении, которое заставля-
ет плясуна видеть в собственной жизни лишь сырье для произведения ис-
кусства, и состоит суть и сущность плясуна; он не проповедует мораль,
он танцует. Он хочет взволновать и ослепить весь мир красотой своей
жизни! Он влюблен в свою жизнь, как ваятель может быть влюблен в ста-
тую, которую он лепит".
7
Я часто задаюсь вопросом: отчего Понтевен так и не вынес на суд
публики столь интересные идеи? А ведь ему, историку и доктору филоло-
гических наук, томящемуся от скуки в своем кабинете Национальной биб-
лиотеки, было бы проще простого это сделать. Мало сказать, что ему
наплевать на обнародование своих теорий: одна мысль об этом внушает
ему омерзение. Тот, кто выносит свои идеи на суд публики, как-никак
рискует убедить других в собственной правоте, повлиять на них и таким
образом оказаться в числе тех, которые силятся изменить мир. Изменить
мир! С точки зрения Понтевена - это чудовищное намерение! Не потому,
что мир, такой, какой он есть, представляется чем-то восхитительным,
но потому, что всякое изменение в нем неизбежно ведет к худшему. И еще
потому, что с точки зрения более эгоистической всякая идея, ставшая
достоянием гласности, рано или поздно оборачивается против своего ав-
тора и лишает его того удовольствия, которое он испытывал, мысленно
вынашивая ее. Ибо Понтевен принадлежит к числу виднейших учеников Эпи-
кура: он порождает и развивает свои идеи единственно потому, что это
доставляет ему наслаждение. Он не презирает человечество, которое слу-
жит для него неиссякаемым источником добродушно-насмешливых наблюде-
ний, но и не испытывает ни малейшего желания войти с ним в более тес-
ный контакт. Он окружен компанией дружков, собирающихся в "Гасконском
кафе"; этой малой крупицы человечества ему вполне достаточно.
Среди этих дружков Венсан - самый безобидный и трогательный. Ему я
отдаю всю мою симпатию и могу упрекнуть его (с привкусом ревности, что
верно, то верно) лишь в том полумальчишеском и, на мой взгляд, преуве-
личенном обожании, которое он питает к Понтевену. Но даже в такой
дружбе есть нечто душещипательное. Поскольку беседуют они о множестве
вещей, которые их интересуют - о философии, политике, книгах, - Венсан
счастлив быть наедине со своим учителем; любопытных и соблазнительных
идей у него хоть отбавляй, и Понтевен, завороженный ими не меньше, чем
его ученик, поправляет его, вдохновляет, одобряет. Но стоит появиться
кому-то третьему, как Венсан тут же скисает, потому что Понтевен мигом
преображается, начинает говорить слишком громко, становится занима-
тельным, даже чересчур занимательным, с точки зрения Венсана.
Вот вам пример: они сидят вдвоем в кафе, и Венсан спрашивает: "Что
ты думаешь на самом деле о событиях в Сомали?" Понтевен, набравшись
терпения, читает ему целую лекцию о положении в Африке. Венсан находит
возражения, они начинают спорить, пересмешничать, но не стараясь выка-
зать себя с самой блестящей стороны, а только для того, чтобы не упус-
тить нескольких мгновений разрядки в беседе по столь серьезному вопро-
су.
И тут появляется Машу в сопровождении прелестной незнакомки. Венсан
рвется продолжать дискуссию: "Но скажи мне, Понтевен, не ошибаешься ли
ты, утверждая, что..." - и он бросается в блестящую полемику с теория-
ми своего друга.
Понтевен делает долгую паузу. В этом деле он мастак. Ему ли не
знать, что только робкие, неуверенные в себе люди боятся пауз и, не
зная, что ответить, начинают запутываться в бессвязных фразах, тем са-
мым выставляя самих себя на смех. Что же касается Понтевена, то он
умеет молчать столь царственно и властно, что даже сам Млечный Путь
застывает от нетерпения, ожидая его ответа. Не проронив ни слова, он
вперяет взор в Венсана, который, сам не зная почему, стыдливо опускает
глаза, потом, улыбаясь, начинает пялиться на даму и наконец снова об-
ращается к Венсану, причем взгляд его таит наигранную просьбу: "Твоя
манера в присутствии дамы настаивать на преувеличенно блестящих мыслях
свидетельствует лишь о тревожном приливе твоего либидо".
На лице Машу появляется его знаменитая идиотская улыбочка, очарова-
тельная дама обводит Венсана снисходительным и любопытствующим взгля-
дом, Венсан краснеет как рак; он чувствует себя уязвленным: его друг,
всего какую-нибудь минуту назад преисполненный к нему всяческого вни-
мания, вдруг ни с того ни с сего окатывает его ушатом холодной воды
только затем, чтобы позабавить какую-то незнакомку.
Потом появляются другие друзья, рассаживаются, затевают болтовню;
Машу травит анекдоты, Гужар в коротких сухих репликах выставляет напо-
каз свою книжную эрудицию, раздается женский смех. Понтевен молчит,
словно воды в рот набрал; он выжидает; когда его молчание достигает
достаточной зрелости, он изрекает: "Моя малышка вечно требует от меня
некоторой грубости в поведении".
Боже ты мой, каким тоном он умеет произносить подобные фразы! Даже
посетители за соседними столиками смолкают и навостряют уши; в воздухе
трепещет нетерпеливое хихиканье. Да что же забавного в том факте, что
подружка Понтевена требует от него грубых замашек? Все дело, должно
быть, в магии голоса, и Венсан тут же начинает мучиться от зависти,
понимая, что его собственные голосовые данные в сравнении с данными
Понтевена все равно что какая-нибудь простецкая дудка, дерзнувшая со-
перничать с виолончелью. Понтевен говорит негромко, никогда не повышая
голоса, который, однако, наполняет весь зал и перекрывает все осталь-
ные звуки.
Он продолжает: "Грубое поведение... Но я не способен на такое! Я
вовсе не груб! Я - сама утонченность!"
Хихиканье продолжает трепетать в воздухе, и, чтобы как следует им
насладиться, Понтевен делает очередную паузу.
Потом говорит: "Время от времени ко мне забегает молоденькая маши-
нистка. И вот однажды во время диктовки я схватил ее за волосы, стащил
со стула и поволок в постель. Но на полпути отпустил и покатился со
смеху: "Ах, какое недоразумение, ведь это не вы хотели от меня грубос-
ти. Ах, простите меня, мадемуазель!"
Все кафе разражается хохотом, даже Венсан, который снова полюбил
своего учителя.
8
И, однако, на следующий день он сказал ему тоном упрека: "Понтевен,
ты не только теоретик плясунов, но и сам великий плясун".
Понтевен (в легком замешательстве): "Ты валишь в одну кучу разные
понятия".
Венсан: "Когда мы вместе, ты и я, и к нам присоединяется кто-то
третий, пространство, в котором мы находимся, тут же разделяется на
две части: вновь прибывший и я оказываемся в партере, а ты - ты выде-
лываешь свои пируэты на сцене".
Понтевен: "Говорят же тебе, что ты валишь в одну кучу разные поня-
тия. Термин "плясун" приложим исключительно к эксгибиционистам общест-
венной жизни. А у меня она не вызывает ничего, кроме отвращения".
Венсан: "Ты вел себя перед этой дамой точь-в-точь как Берк перед
кинокамерой. Ты хотел выглядеть самым лучшим, самым умным. А по отно-
шению ко мне не погнушался применить вульгарнейший прием дзюдо эксги-
биционистов".
Понтевен: "Быть может, это было дзюдо эксгибиционистов, но не мо-
ральное дзюдо! Лишний довод в пользу того, что ты ошибаешься, причис-
ляя меня к плясунам. Ибо плясун хочет выглядеть более высокоморальным,
чем все остальные. А я хочу казаться хуже, чем ты".
Понтевен (внезапно меняя прежний выспренний тон на самый что ни на
есть искренний): "Если я задел тебя, Венсан, прости меня".
Венсан (мгновенно растроганный извинением Понтевена): "Мне не за
что тебя прощать. Я знаю, что все это было шуткой".
То, что они встречались в "Гасконском кафе", не было случайностью.
Среди их святых покровителей д'Артаньян был самым великим: покровите-
лем дружбы, единственной ценности, которую они чтили как святыню.
Понтевен продолжает: "В самом широком смысле слова (и здесь ты, без
сомнения, прав) плясун, конечно же, таится в каждом из нас, и я не мо-
гу с тобой не согласиться: когда на горизонте появляется женщина, я
становлюсь плясуном в десять раз более ретивым, чем все другие. Что с
этим поделаешь? Эта штука сильнее меня".
Растроганный до глубины души, Венсан дружески смеется, а Понтевен
продолжает гнуть свое покаянным тоном: "Впрочем, поскольку я, как ты
только что признал, являюсь великим теоретиком плясунов, между ними и
мной должна существовать хоть малая малость общего, без которой я не
смог бы их понять. В этом я с тобой согласен, Венсан".
На этой стадии раскаявшегося друга Понтевен и впрямь становится те-
оретиком: "Но только самая малая малость, потому что в точном смысле,
какой я вкладываю в это понятие, у меня нет ничего общего с плясуном.
Я считаю не только возможным, но и вероятным, что истинный плясун, ка-
кой-нибудь Берк или Дюберк, оказавшись рядом с женщиной, не испытывает
ни малейшего желания выставляться и соблазнять ее. Ему и в голову не
придет плести ей ахинею про машинистку, которую он будто бы потащил за
волосы в постель, спутав с другой барышней. Он горит желанием соблаз-
нить публику, а это ведь не та или другая женщина, вполне конкретная и
зримая, а несметная толпа невидимок. Послушай, да это же еще одна не-
разработанная глава из теории плясунов: публика-невидимка! Плясун за-
голяется не передо мной и не перед тобой, а перед всем миром. А что
такое этот пресловутый "весь мир"? Безликая бесконечность! Чистая абс-
тракция!"
В разгар их беседы появляется Гужар в компании с Машу, который пря-
мо с порога обращается к Венсану: "Ты, помнится, говорил мне, будто
тебя пригласили на крупный конгресс энтомологов. Так вот, у меня но-
вость: Берк тоже там будет".
Понтевен: "Опять он? Ну прямо какой-то вездесущий тип!"
Венсан: "Да что ему, черт возьми, там делать?"
Машу: "Ты сам энтомолог, тебе виднее".
Гужар: "Будучи студентом, он целый год занимался в школе высшей эн-
томологии. А теперь, наверно, надеется, что на этом конгрессе ему при-
судят звание почетного энтомолога".
"Нужно заявиться туда, - заключает Понтевен, - и устроить там фор-
менный бордель. - И, оборачиваясь к Венсану: - А твоя задача - провес-
ти нас всех туда тайком, с черного входа!"
9
Вера уже спит; я открываю окно, выходящее в парк, и думаю о прогул-
ке, которую когда-то совершили в нем мадам де Т. и ее юный кавалер,
выйдя ночью из парка, об этой незабываемой прогулке в три этапа.
Первый этап: они гуляют рука об руку, беседуют, потом находят ска-
