вспомнил, что именно здесь живет тот самый Семен Бредихин из третьего
взвода. И к нему надо обязательно зайти. Ну хотя бы на пять минут.
А может, вытащить его из дома? А что? Они бы ходили всю ночь по
улицам и молчали. И этого было бы достаточно.
Что ж, надо действовать.
Он оставил своих товарищей под ближайшим фонарем, а сам вернулся...
Дом был одноэтажный, деревянный. Полусгнивший забор. Скрипучая
калитка. Двор посыпан белым песочком. Дверь в дом оказалась почему-то не
запертой.
Он включил фонарик и шагнул внутрь.
Итак: прихожая. Продранный диван, старые стулья. На стене - гипсовая
пастушка, с нарисованной улыбкой на глупом лице. А это что? Кухня?
Расшатанный стол, два табурета, довольно новая газовая плита. А это?
Гостиная: обитые бархатом диваны, картинки с целующимися голубками.
Телевизор под кружевной салфеточкой. На окнах герань и алоэ. Мило.
Спальня. Железная кровать, старый матрац. На стенах полуобнаженные
девушки из журналов. Шкаф. В нем несколько гражданских костюмов и военная
форма. Из-под кровати выглядывает дембельский чемодан.
Спальня была последней комнатой в доме, и здесь он задержался дольше,
внимательно разглядывая смятую постель и валявшееся на ней мужское белье.
А потом посветил в сторону подоконника и вздрогнул. Что-то было на нем,
что-то знакомое, какое-то пятно... Он подошел поближе и, поднеся фонарик к
самому окну, увидел, что это след. Волчий. Огромный отпечаток когтистой
лапы.
И все встало на свои места. Ипат вдруг понял значение "до свидания",
когда он уезжал из Лемурии, смысл этого следа на подоконнике и многое
другое. А еще он понял, что нельзя вести войну за пределами своего
государства так, чтобы она не пришла к тебе домой. Нет локальных войн. И
то, что происходило в Лемурии, безусловно, вторжение, которое идет полным
ходом, и уже не первый год. Только не мы вторглись в Лемурию, а она
ежедневно вторгается к нам, через тех, кто из нее вернулся. И нельзя
увильнуть от ответственности. Мы посеяли эту войну. Плоды ее будем
пожинать мы же. А кто еще? И вот один из этих плодов. Вот он. На
подоконнике.
И словно под воздействием того, что он понял, живое существо, спавшее
у него в груди, вдруг проснулось и, развернувшись, рванулось наружу.
Мир взорвался, расплескался разноцветными брызгами, а потом обвалился
на него, как гора из сотен тысяч кирпичей, и наступило беспамятство...
Очнувшись, он понял, что лежит на полу, и попытался встать хотя бы на
четвереньки. Это ему удалось. Он подумал было о фонарике, но обнаружил,
что глаза у него уже привыкли к темноте и фонарик не нужен.
Теперь остается только встать. Потому что надо идти. Там, на углу,
его ждут интеллигент и рабочий. И надо спешить. Потому что след на окне
указывает на то, что оборотень близко и может в любой момент накинуться на
них. Вот только надо найти фонарик и автомат.
Ипат снова попробовал встать и упал. Что-то происходило с ним. А
может быть, и не только с ним, а со всем миром. Что-то очень странное.
Он поглядел вниз и увидел, что вместо ног у него волчьи лапы. И
ничего в этом удивительного не было. Наоборот, все было абсолютно
правильно.
Еще секунду он не верил в случившееся, а потом, осознав до конца, что
это все же не сон, клацнул зубами и протяжно завыл...
ЗАЩИТНЫЙ МЕХАНИЗМ
Зов пришел слишком рано. Некоторое время он сидел на камне у входа в
пещеру Друхха, терпеливо ожидая, когда тот проснется. Вообще-то, Друхх
всегда вставал с восходом; но сегодня восход встал раньше и радовался
этому целых пять минут.
Проснувшись и услышав, что пришел зов, Друхх некоторое время боролся
с сомнениями. Одно он победил хитрой подножкой, другое ударом в солнечное
сплетение, третье хуком в челюсть, в лучших традициях портовых драк. И
тогда зов, облегченно вздохнув, ворвался в пещеру, наполнив ее по самый
потолок гулкими барабанными ударами, вареными камнеедами, старыми байками,
каллиграфически выписанными словами "Свобода", пиликаньем цыганской
скрипки и страхами пятилетних мальчиков.
Друхх вдохнул побольше воздуха и, в последний раз кинув взгляд на
зеленую долину, где находилась его пещера, на восход с высунутым в его
сторону языком, стал медленно исчезать, успев на прощанье пожелать, чтобы
пещера находилась одиноким путникам не реже двух раз в год, зеленая долина
не смела играть в карты на протекавшую через нее речку, а восход
осуществил свою заветную мечту и стал восвыходом.
Заинтересованно поглядывая и строя глазки, прошло время. А Друхх все
проваливался и проваливался в другое измерение, чувствуя себя тысячеротым,
тысячеглазым и тысяченосым монстром, который умудряется проделывать
одновременно тысячи дел: дышать, есть, спать, умирать и возрождаться. И
все это с одной лишь мыслью о том, какую прекрасную шутку разыгрывает с
людьми смерть, подсовывая им, в надежде, что кто-то умрет не до конца,
длинный туннель, ослепительный свет и прочие дешевые штуки.
Бункер был большой и старый. Харлам лежал на деревянных нарах,
рассеянно разглядывая неровные стены, на одной из которых была прилеплена
картинка с пышной блондинкой, занимавшейся какими-то сомнительными
делишками. Снаружи грохотал гром.
"Интересно, что будет на этот раз? - подумал Харлам. - Хорошо бы, как
вчера - ванильные пирожные, а то ведь опять посыплется всякая дрянь:
старые, вышедшие из употребления учебники географии, картофельная шелуха,
ржавые костыли..."
Он потушил окурок и закрыл глаза.
Самым лучшим дождем был дождь, шедший на прошлой неделе. Тогда с неба
падали бутылки пльзенского пива. Вот это дождь! По всему городу шел звон,
осколки бутылок впивались в стены, а по тротуарам текли настоящие пивные
реки. Потом, когда дождь кончился, все высыпали на улицы и стали черпать
из этих рек и ручьев чем попало: ведрами, чашами, макитрами, пустыми
цветочными горшками и пили, пили, пили... И ничего страшного не случилось.
Все остались очень довольны. Только сотни две татаро-монголов спьяну стали
штурмовать Пентагон, но там ребята сидели не промах и так им дали
прикурить, что из степняков махом вылетел весь хмель и они, отказавшись от
своей затеи, ускакали.
Харлам встал, пошуровав в печке, подбросил несколько обломков
тяжелого викторианского кресла, да так и остался сидеть. Ему было приятно
чувствовать исходящее от печки тепло и неторопливо думать о том, что он
здесь уже две недели и за это время хроноклазм раздвинулся километров на
сто, а завтра снова отправляться в путь, до цели осталось совсем немного,
дня два-три, не больше.
Дождь за окном набирал силу. Слышно было, как он колотит по стенам
бункера. Кстати, слишком уж сильно. Нет, ванильными пирожными здесь и не
пахло. На бутылки с пивом или кока-колой тоже совсем не похоже. Скорее
всего, падало что-то железное.
Заинтересовавшись, Харлам подошел к стене и, открыв амбразуру,
посмотрел наружу.
Вот это да!
С неба падали ножи. Кривые и прямые, засапожные, сделанные из старых
напильников хулиганские финки, трехгранные, богато украшенные золотом и
бриллиантами дамасские кинжалы, морские кортики с клеймом волка, широкие
грузинские кинжалы в украшенных серебром ножнах и еще, и еще... А потом
дождь стал гуще и с неба посыпались короткие римские мечи, скифские
акинаки, мексиканские мачете и малайские крисы, казачьи шашки и турецкие
сабли, гибкие ятаганы и самурайские мечи, большие двуручные, с прямыми
гардами и с гардами в виде чашечки с пропилом, чтобы захватывать и ломать
мечи противников.
Харлам вздохнул и, плотно закрыв амбразуру, ушел на нары. Он закурил
очередную сигарету и, разглядывая фотографию с проказницей блондинкой,
стал вспоминать Крез, которая, очевидно, сейчас и думать о нем забыла, а
нежится себе на каком-нибудь уютном пляже, подставляя солнцу шоколадное,
до безумия красивое тело.
Глаза ее мечтательно закрыты, а губы слегка улыбаются, хотя, если
приглядеться, видно, что это не полуулыбка Джоконды, а просто такой
рисунок губ. И вокруг Крез уже отираются несколько атлетически сложенных
самцов, каждый из которых мечтает хотя бы о взгляде или жесте, не говоря
уже о большем. Ах, вот если бы она разрешила кому-нибудь понести за ней
туфельку! Пусть на четвереньках, пусть в зубах, но чтобы - улыбнулась!
Любой из этих идиотов с радостью согласится. А остальные будут завидовать
страшной завистью и от ревности рвать на себе волосы, катаясь по песку.
Харлам вздохнул и вспомнил двух молодчиков, которым переломал ребра
перед отправлением сюда. Вот дураки! Неужели они ничего не понимают?
Может, он вообще зря их так? Ну уж нет, определенные границы переходить
непозволительно никому. Так им и надо. Впрочем, чего это он?
Харлам поплотнее запахнулся в старое дырявое одеяло, найденное здесь
же, положил автомат поудобнее под руку и еще раз посмотрел в сторону
двери, заваленной ящиками, и, прикинув, насколько надежна баррикада,
выбросил окурок в сторону печки.
Вот и все, можно уснуть. А завтра... Ему опять вспомнилась Крез, и он
даже успел подумать о том, что, вернувшись, разведется с ней обязательно.
Образцовый оборотень не должен быть любопытен. Вся его жизнь состоит
из нескольких несложных действий: унюхал, погнал, разорвал, сожрал и снова
в спячку. А все, что сверх - плохо кончится.
Катрин это знала хорошо, но все же, черт возьми, так иногда хочется,
особенно после дождя, когда по улицам еще бегут ручьи, а воздух чист и
свеж, красться по улицам, заглядывая в каждую щель, внюхиваясь в каждый
запах в надежде найти что-то совсем невиданное и непонятное.
Вот и сейчас она неторопливо бежала по пустым улицам, поглядывая на
неправдоподобно огромный глаз луны и внюхиваясь в пропитанный грустью
уходящего лета воздух. Ей казалось, что, если посильнее оттолкнуться, то
можно взлететь мимо окон с выбитыми и целыми тускло поблескивающими в
лунном свете стеклами, подняться в черноту неба, подчиняясь притяжению
этого голубого, изрезанного шрамами диска, вверх... к нему...
Она остановилась возле синей вывески, на которой красными буквами
было написано "Общепит", послушала, как из-за окованной железом двери
доносится радостный хохот, бренчанье разбитого пианино и пьяные голоса,
горланившие старинную песню:
Последний лист дрожит на клене,
Слеза разлуки, ах, горька.
Звезда горит на небосклоне -
Звезда прощанья на века.
Не унесут нас больше кони
В плен лунных плесов ивняка.
Звезда горит на небосклоне -
Звезда прощанья на века.
Она царапнула дверь. Да, куда уж там, только когти зря поломаешь. И
где они такую прочную дверь взяли? Вот ведь незадача. А то, что отсюда
никто до рассвета ни под каким видом не выйдет, это уж точно. Немного
повыв от разочарования на луну, она еще раз понюхала воздух и неслышной
серой тенью скользнула дальше.
Промелькнул искореженный, напоминающий изготовившуюся к прыжку кобру,
фонарный столб. На его металлическом теле оседала ночная роса. Вокруг
разбитого плафона, едва не задевая его крыльями, кружились молоденькие
археоптериксы. Впереди был туман. Он уже затянул половину улицы плотной
белесой пеленой, медленно поглощая дом за домом, квартал за кварталом.
Волчица нырнула в него, на некоторое время оказавшись в мире размытых
очертаний, холодного мокрого воздуха и загадочных, искаженных звуков.
