Орлом, забрать отца и заехать в Москву за инструкциями. Теперь Пугин
единолично олицетворял советскую, партийную и прочую власть для севера
Территории. Но главным заданием Пугина по-прежнему оставался именно
национальный вопрос. Скорейшее и немедленное приобщение пастухов и морских
охотников К европейской культуре и общему ритму страны. Он взял с собой
беременную жену и старика отца - все, чем дорожил в жизни, помимо главной
цели.
Место высадки Пугин выбрал, руководствуясь тремя соображениями: оно
должно находиться в центре доверенной области, сюда смогут заходить крупные
корабли и здесь может быть выстроен порт, который (чем черт не шутит!) скоро
понадобится. В те годы легко намечали новые города. Все прочие соображения
Пугин считал несущественными.
По описанию побережья, составленному двести лет назад
гидрографом-самоучкой Шалаевым, нужное Пугину место находилось именно в этой
губе, под защитой маленького островка. Берег здесь, если верить Шалаеву,
образовывал впадину, окаймленную сопками, в глубине впадины имелось
пресноводное озеро.
Окрестная тундра считалась древнейшим центром оленеводства на Территории,
заповедником древних обычаев, сейфом каменного века. Пугин считал, что
прежде всего надо браться именно за оленеводов. В поселки прибрежных
охотников все-таки заходят шхуны с товарами и редкими командированными
представителями власти. До оленеводов не доходил никто.
К вечеру они добрались до места. Берег действительно оказался приглубым,
и островок хорошо защищал от волны с запада. За несколько рейсов судового
бота команда вывезла на берег семью Пугина и весь их груз. С последним
рейсом съехал и сам капитан Ведякин - седой сгорбленный старикан с привычно
лихим заломом мятой морской фуражки. Ведякин всякое повидал в полярных
морях. Он перевозил заскорузлых от крови и жира охотников на котика,
семейства камчадалов вместе с собаками и связками вяленой кеты, странных
энергичных мужчин, высаживавшихся в глухих местах побережья, он уже ходил к
устью Реки, спасал голодавшее население. Жизнь всячески учила Ведякина не
удивляться и принимать все, как есть. Но сейчас, отмякнув душой, он прямо с
болью смотрел на трех человек, представления не имевших о том, что ждет их
на дичайшем берегу. Миловидная женщина с упрямой надеждой смотрела на мужа,
старик крестьянин из-под Орла со страхом и изумлением оглядывал голый черный
камень и низкое небо, чуть ли не садящееся на шапку, а лысый низкорослый
бородатый мужчина в распахнутой шинели стоял в задумчивости у кучи
прикрытого брезентом груза. Ведякин хотел было предложить зайти на обратном
пути и перевезти их хотя бы к Туманному мысу, где есть все-таки пять яранг и
живые люди. Или забрать их совсем. Но человек в шинели опомнился и с такой
солдатской готовностью оглянулся кругом, так по-хозяйски пнул бревно
плавника и запустил руку в бороду, что Ведякин передумал и ничего не сказал.
Через час пароход "Ставрополь" удымил курсом на запад. Над водой в низком
полете носились утиные стаи. "Если не дураки, с голоду не умрут", - подумал
Ведякин.
...Пугин и семья его не умерли с голоду. За две погожих недели они
выстроили приземистый дом из плавника. Не будучи искушенными в последних
новинках полярной техники, они просто выстроили обычный русский дом с
сенями, двумя комнатами и печью из привезенных с собой кирпичей. В середине
строительства сорвавшийся о сопок ураганный ветер унес в море половину
материалов и чуть не снес дом. Они как можно сильнее укрепили крышу и
выстроили защитную стенку из камня. Стены для теплоты промазали глиной. По
совету морских охотников перекинули через крышу моржовые ремни с
привязанными на концах камнями, а стены обложили кирпичами из торфа. Так и
начался Поселок.
Они еще не кончили дом, как к ним стали прибывать гости с побережья и из
тундры. Это были коренастые люди в меховых штанах и меховых же рубашках, с
непокрытыми жестковолосыми головами. В вырезах кухлянок виднелась задубелая
от ветров и пота кожа. Они выстригали макушку, оставляя венчик черных волос,
словно католические монахи. Лица их были примитивны и независимы. Гости
приплывали на кожаных лодках и приходили пешком, легконогие и настороженные.
Им требовались товары, так как единственного торговца в устье реки Китам
революция ликвидировала. Требовались патроны, чай, сахар, ситец, ножи и
табак. Пугин имел кое-какие меновые товары, но они предназначались не для
торговли. Рассказать же про светлое будущее, про ближайшие задачи медицины,
образования и общественного устройства он не мог, так как не знал языка.
Пугина выручила среднеазиатская привычка к чаю и знание английского языка,
выучить который его также заставили прямые служебные обязанности на Памире.
Кочевники же слегка знали английский и русский.
Расчет Пугина на семью оказался безошибочным. Оленеводы и охотники
поняли, что этот человек приехал надолго, хотя и не имел нужных товаров или
не хотел пока торговать. Если бы Путин был здесь один, дело могло кончиться
простым убийством и грабежом. Такое случалось из-за пристрастия к чаю,
спирту и табаку.
Едва управившись с домом, Пугин ушел к охотникам Туманного мыса изучать
язык и способы существования. Язык он выучил за два месяца почти в
совершенстве. Говорить с местным населением на их языке было правилом в
работе Пугина. Возможно, в Пугине пропал незаурядный лингвист. В начале зимы
он выменял на патроны, ситец и чай собачью упряжку и всю зиму странствовал
по ненанесенным на карту хребтам, мысам и речным долинам. Ценой истощения,
обмороженных щек, рук и ног он познавал вверенную ему область и ее
население. К весне Пугин стал самым популярным человеком на Территории. Роды
у жены он также принимал сам. Это было в конце февраля, а в марте он выехал
на собаках в Кетунгское нагорье, чтобы организовать поэтапную поставку его
телеграфного отчета на радиостанцию за две тысячи километров.
Телеграфный отчет дошел по назначению. Осенью тот же пароход
"Ставрополь", но уже о другим капитаном (Ведякин умер сразу же по
возвращении во Владивосток), доставил груз товаров для фактории, учителей и
инструкторов. Все это Пугин обещал оленеводам зимой, и сейчас они могли
убедиться, что он - точная власть. Пугин тотчас отправил всех вновь
прибывших в тундровые и береговые стойбища.
Но история Поселка уже переходила в другую стадию. Пугин невероятно
удачно выбрал место. Такая удача приходит лишь иногда к фанатически
целеустремленным людям. Через год у его избы высадился Дамер. Дамер погиб,
но в его образцах и образцах геолога, сменившего Дамера, обнаружилось олово
- металл, позарез нужный стране. Достаточно сказать, что основным источником
олова в те годы были дореволюционные консервные банки. Прибывшая уже на
самостоятельном судне разведочная экспедиция обнаружила оловоносные жилы
всего в нескольких километрах от дома Пугина. В этом была удача, сходная с
удачей городов древности. Выбрать место. Здесь могли приставать океанские
суда, и здесь имелся касситерит, позарез нужный стране. Так начинался
Поселок.
Когда-нибудь, лет через сто, когда время замоет мелочи и окончательно
сформирует легенду, будет написано житие Марка Пугина. Кстати, в конце своей
жизни он опубликовал книгу рассказов. Это были слабые рассказы, потому что
сильные страсти и действия в них были выдуманы Пугиным по рецептам "жуткой
романтики". Он не писал о том, как однажды, заблудившись в тундре, месяц
питался мышами, как учил детей писать свинцовыми пулями на доске, потому что
не оказалось карандашей. Он не писал о том, как, едва научившись ездить на
собаках, отправился без карты и компаса в разгар полярной ночи в
шестисоткилометровый перегон. Требовалось заработать уважение людей
побережья. Он не писал и о том, как несколько месяцев жил с затемненным
окном, а прежде чем выйти на улицу, подолгу лежал в сенях и вслушивался в
скрип снега - его мог ожидать выстрел из засады. Он не писал об этом, потому
что все это происходило в жизни и потому казалось скучным. В Пугине жила
яростная потребность мечты.
Он умер через пятнадцать лет после высадки на берегу Территории, сидя на
садовой лавочке в Поселке. Садовая лавочка на галечниковой площадке была
поставлена по его указанию. Пугин еще не придумал, как посадить деревья, но
ее уже можно было поставить. Сей факт несомненно войдет в будущее житие
Марка Пугина - садовая лавочка под будущими деревьями. В этом был весь он,
своеобразный святой XX века, умевший стрелять, принимать роды, изучать
неизвестные языки, ходить по памирским оврингам, гонять собачьи упряжки,
есть мышей и вселять веру в грядущий свет.
- Все это происходило и происходит в другом веке, на другой земле, -
сказала она.
- Езжай в тундру. Людей-то хоть посмотри. У Монголова сейчас кадры. Не
кадры, а шурупы. Молотком не вобьешь, клещами не вытащишь.
- Люди твои, эти самые шурупы, какие-то не такие. Не положено о таких
писать. Надо, чтобы он приехал за романтикой. Чтобы позади и впереди было
все чистенько. Я плохой журналист и не умею иначе.
- Они не гладкие люди, - согласился Сергей. - Они еще тот народ! На
одного святого, вроде Марка Пугина, приходится много тысяч грешников. Но они
первые в тех местах, куда потом будут ехать за романтикой. Может, и в самом
деде здесь выстроят город, и не один. Но пойми, города не возникают на
пустом месте. Чтобы сюда устремились за той самой романтикой, требовался
работяга по кличке Кефир. Биография его не годится в святцы, но он честно
делал трудную работу. В этом и есть его святость. Нет работы без Кефира, и
Кефир не существует без трудной работы. Потом, наверное, станет иначе.
Большеглазые девушки у сложных пультов - все как на картинке. Но сейчас
работа груба. Вместо призывов - мат, вместо лозунгов - дождик, вместо
регламентных трудностей просто грязь и усталость. Надо пройти через это,
чтобы знать работу.
- Бог мой, Сергей, - улыбнулась она. - Под влиянием Гурина ты скоро
философом станешь. Тебе не надо им быть. Ты же простой понятный супермен. О
тебе можно писать в газетах.
- Нельзя. Я только приближаюсь к познанию нашей работы.
Баклаков впервые писал отчет самостоятельно и попал в столь глупое
положение. Партия ставилась на касситерит, но касситерита они не нашли. Это
было лишь половиной беды. Рядом с планшетом партии велась разведка на
золото, а упомянуть об этом в отчете нельзя. Но единственным обоснованием
разведки было решение главного инженера Чинкова. Такое в отчет не вставишь.
Он не мог посоветоваться с Монголовым, потому что Монголов уже уехал в
долину Эльгая. Он мог бы посоветоваться о Копковым. Но тот сам с годовой
влез в собственный отчет. Сидел за анализами, шлихами, пробами. Глава
"Полезные ископаемые" у него вырастала в отдельный том.
Оставался Гурин. Гурин имел опыт многих мест Союза и многих фирм. Он
поднялся на второй этаж, где был кабинет партии Апрятина. Гурин сидел там в
отдельном закутке, выгороженном стеллажами с образцами. Микроскоп, чистый
стол, стопка желтоватой бумаги "верже", авторучка "паркер". Гурин любил
обставить работу красиво. Сбоку на подоконнике у него стоял маленький сейф,
который он зачем-то выманил у заведующего снабжением Володи Голубенчика. В
кабинете никого не было. Апрятин писал отчет дома.
- Давай потолкуем, - сказал Баклаков.
Гурин разогнул спину от микроскопа, вынул из брючного кармана ключ,
