нащупала следующую веревку и упала на нее, отдыхая. Потом, немного придя в
себя и вспомнив, что можно согреться одевшись, она распаковала мешок и с
наслаждением облачилась в сухую шерсть и кожу. Сапоги же, наоборот, сняла
и устроила их в нище, чтобы они ненароком не свалились в поток. Она
понимала, что вряд ли сапоги высохнут в сыром воздухе пещеры, поэтому не
очень печалилась, всовывая ноги в раскисшую обувку, когда отдохнула
достаточно, чтобы продолжить путь.
Она потеряла счет веревкам и веревочкам, тянущимся от крюка к крюку,
подъемам и спускам, поворотам, камням под ногами и камням над головой.
Несколько раз коридоры сужались так, что приходилось ползти на
четвереньках или протискиваться боком. В одной из таких щелей пришлось
поудивляться, как там проскальзывал рослый и широкоплечий Ирмаст. Был и
еще один переход по воде - но на этот раз, к величайшему облегчению,
глубиной всего по колено, зато через огромную пещеру, залитую мелким
озером. Впрочем, скорее всего, мелким это озеро было только в тех местах,
где на гибких вешках были натянуты веревки.
Один Ирмаст никак не мог отыскать и снабдить веревочной трассой весь
этот грандиозный путь; наверняка здесь потрудились целые поколения
смельчаков, невесть зачем рыскавших под землей. И наверняка эту подземную
дорогу должны были знать хокарэмы - девушке очень повезло, что мальчишки
ее не поймали.
"А может, - мелькнула мысль, - они давно ждут меня у выхода?"
Но у выхода ее никто не ждал.
Она внезапно пришла к крюку, от которого не начиналось новой веревки,
и испугалась, потому что это значило бы, что надо будет разыскивать путь
самой, тыкаясь в тупики и задыхаясь от ужаса. Но догадка осенила ее, и она
потушила факел, увидев наконец неровный круг призрачного света.
Она вышла, и сразу же волна густых запахов весеннего леса упала на
нее.
Была ночь. Сквозь легкое облачко светила луна. И не было вокруг
никого. Никого.
Девушка сняла мокрые сапоги и побрела по прохладной траве куда-то в
сторону, не очень задумываясь о том, куда идет.
На рассвете, когда лучи солнца зажгли горизонт, а потом затмили блеск
Утренних Сестер, она развела костерок и, натянув на колышки сырые сапоги и
носки, присела у огня, прислонясь спиной к поваленному стволу огромной
сосны. Хотелось есть, но не настолько, чтобы удалось преодолеть ленивую
усталость, и она задремала.
Дымок затухающего костра привлек двух лихих разбойничков, но
хокарэмская одежда спящей отпугнула их, и они поспешили скрыться, пока
девушка не проснулась.
Больше ее никто не тревожил. Она проснулась перед закатом, прошла по
темнеющему лесу, съев при этом около полуфунта молодых побегов папоротника
и, вероятно, столько же горьковато-кислых цветочных почек гертави. Побеги
трэссава были бы и вкуснее, и сытнее, но трэссав в западном Ирау почти не
растет.
Дождь прервал ее гастрономические изыскания, загнав под отвесную
стенку глинистого оврага, и там, пережидая, пока небо высохнет, она
наконец стала соображать, куда бы ей пойти.
Пока она знала одно: в замок Ралло ей вовсе не хочется, и пораскинув
мозгами, она решила как можно быстрее увеличить расстояние между собой и
Орвит-Ралло.
Таким образом, предстояло идти на юг. И не следовало бы, пожалуй,
маячить в хокарэмской одежде, ибо это слишком яркая примета.
2
Незадолго до наступления темноты, когда стража уже собиралась
запирать городские ворота и перегораживать улицы цепями, в Марнвир вошла
хокарэми. Поглядывая по сторонам, она быстро нашла на базарной площади
лавку, хозяин которой еще не ушел домой, и немедленно вошла туда.
- Что ты так припозднился, сударь? - обратился к покупателю купец, но
разглядев, кто зашел в гости, выжидающе замолчал. Хокарэми нет интереса
выслушивать многословные излияния и похвалы продаваемому товару; она
найдет сама, что ей нужно, а вот будет ли платить - неизвестно.
Девушка углядела на столе несъеденную хозяином лепешку и опустилась
рядом на табурет.
- Мне нужны деньги, - сказала она, кладя на стол золотой перстень.
Хозяин взял его, внимательно рассматривая в круге света у лампы.
Девушка тем временем съела лепешку, запивая ее хозяйской простоквашей.
- Сколько ты хочешь? - спросил наконец хозяин, убедившись, что рубин
в кольце неплох.
- Три эрау, да еще на эрау серебра, половину можно ираускими
монетами, - сказала девушка. - И вдобавок какую-нибудь неприметную одежду.
Купец согласился. Если девка возьмет не очень богатую одежду, выгода
явная. Он взял кошели с золотом и серебром и стал отсчитывать монеты,
выбирая для опасной гостьи деньги поновее да непорченные.
Девушка как будто не следила за его пальцами, но когда он окончил
отсчет, проговорила:
- Разве я просила одинаково ирауских и прочих таннери? Я просила на
пол-эрау таких и на пол-эрау таких.
Торговец торопливо добавил еще несколько монет.
- Отлично, - сказала девушка, собирая деньги и увязывая в льняной
лоскуток. - Теперь тряпки.
Купец принес груду разного барахла. Брезгливо ковыряя поношенное
тряпье, девушка выбрала сорочку, просторную длинную юбку и огромный
выгоревший платок, достаточно теплый, чтобы уберечь от весенней прохлады.
Чтобы спрятать стриженные волосы, девушка выбрала сравнительно чистый
беленький платочек, а хозяин принес старую соломенную шляпу.
В довершение ко всему девушка потребовала сумку из какой-нибудь
плотной тряпки, чтобы унести выбранные вещи, уложила их, чуть примяв
шляпу, спросила у хозяина, где поблизости можно переночевать, и ушла, тут
же растворившись в ночной темноте.
Купец торопливо побросал разворошенные вещи в угол, затушил лампу,
запер лавку и побыстрее, пока не остановили ночные грабители, побежал
домой.
Девушка же, обходя многочисленные лужи, побрела к храму богини Таоли
Навирик Ану Соллин, толкнула решетчатую калитку, огласившую улицу
противным скрипом, вошла в молельную залу и в потемках, чуть-чуть
развеваемых редкими масляными светильниками, поискала местечко, где можно
лечь. Пристроив под головой мешок, она мгновенно заснула и проснулась
только утром, обнаружив при этом, что вокруг нее образовался довольно
заметный зияющий пустотой круг - те из соседей, кто среди ночи заметил
рядом присутствие хокарэми, поспешили убраться подальше.
На базарной площади уже кипела жизнь. Крики продавцов, шум, гомон,
толкотня... А вокруг девушки в одежде хокарэми неизменно образовывался
кружок молчания; поэтому задерживаться на базаре она не стала, купила
только полкаравая хлеба, небольшую лепешку сыра и пару крупных фиолетовых
луковиц.
Прошагав по южной дороге около половины лиги, девушка свернула в
сторону и в глухом кустарнике переоделась. Хокарэмские одежки она
аккуратно сложила и засунула в мешок, отправив туда же и полуразвалившиеся
хокарэмские сапоги.
Теперь по южной дороге, разметая пыль подолом расклешенной юбки, шла
бедная крестьянка неопределенного возраста.
Однако были неудобства и в таком наряде. Он укрывал ее от хокарэмских
глаз, но вовсе не отпугивал других людей, падких на чужое добро. Вблизи от
города, где по дороге шло и ехало верхом довольно много людей, это было не
очень важно - у лихих людей была добыча и побогаче, однако дальше
местность все более пустела, и одинокая фигура стала привлекать внимание.
Внезапно перед ней выросли двое:
- Эй, бабенка, далеко ли собралась?
Девушка молчала. Мужички подошли ближе, заглянули под шляпу,
скрывающую лицо:
- О, да ты совсем молоденькая! - сказал один из них. - Не бойся, девка,
не убьем...
Другой деловито взялся за ее сумку, вытряхнул на траву сверток с
хокарэмской одеждой и сапогами, потянул, разворачивая, и вскрикнул
испуганно. Первый, лапавший в это время девушку, обернулся и тут же
выпустил ее из рук.
- Посмотрели? - резко спросила девушка, налюбовавшись на остолбенение
разбойничков. - Теперь сложи все обратно как было, живо!
Тот, что обыскивал сумку, торопливо уложил хокарэмскую одежду; второй
в это время пятился, отодвигался от опасности, которую сам на себя вызвал.
Девушка забрала свою сумку, повесила на плечо и не оглядываясь пошла
прочь.
Подобные инциденты неизбежно могли повториться и в дальнейшем;
девушка задумалась, ища выход из этой неприятной ситуации, но ничего не
удавалось придумать, пока на одном из перекрестков она не увидела неспешно
бредущего к югу странствующего певца.
Девушка догнала его и объявила:
- Я иду с тобой.
- Куда? - полюбопытствовал удивленный ее появлением певец.
- Не все равно, куда? - отозвалась она. - Главное, нам по дороге.
- Как тебя зовут, дитя? - спросил ее певец. Это был невысокий старик,
одетый в небогатую, но новую и чистую одежду, с кэйвеской лютней за
плечом.
- Тебе-то что за дело? - раздраженно ответила вопросом девушка. Она
шагала рядом со стариком; такой спутник ее устраивал - грабители не
нападают на певцов, даже на богатых: певцов охраняет обычай.
- Мое имя Ашар, - сообщил старик. - В этом нет тайны. А ты знаешь
какие-нибудь песни?
- Знаю, - буркнула девушка. - Спеть тебе?
- Не надо, дикая моя лаангри, - ответил он. - Похоже, ты не в том
настроении, в котором поют песни...
Девушка между тем подумывала, что напрасно она нагрубила, отказавшись
назвать свое имя. Но, с другой стороны, какое же имя назвать старику?
Савири или Сава? Но первое имя - явно вельможное, а второе - явно
сургарское. Сэллик, как назвал ее Ролнек? Не нравилось ей это имя, да и не
следовало, пожалуй, его упоминать.
И тогда она вспомнила еще одно имя, а точнее прозвище.
- Можешь называть меня Карми, дед, - проговорила она.
- Это катранское имя? - полюбопытствовал старик.
- Это прозвище, - отозвалась она.
Старик замурлыкал какую-то песенку, а Карми, слушая его, вдруг
вспомнила, что уже почти полгода ей не приходило в голову что-то напевать.
Наоборот, слишком часто она ловила себя на том, что у нее крепко стиснуты
зубы. А Стенхе, помнится, говорил: "Если женщина не поет, значит - она
больна", и она подумала: "Наверное, болезнь не отпустила меня". Чтобы
пересилить эту дурацкую хворь, Карми и стала старательно подпевать
старику.
Певец, поощренный поддержкой, негромко завел другую песню, а потом и
третью, но эту третью Карми никогда не доводилось слушать, и она
примолкла, вслушиваясь.
- Это новая песня? - спросила она с сомнением.
- Это очень старая песня, - ответил певец. - Ее уж и редко кто
помнит.
- Повтори начало, - сказала Карми.
И когда певец начал первую строфу, стала подпевать, вспоминая только
что услышанные слова. На два голоса зазвучала среди полей древняя песнь о
том, как луговая пичуга жаловалась богине Айохо Палло Сабви, что гнездо ее
затаптывают табуны диких лошадей.
- А есть еще одна песня, тоже старая, - воскликнул Ашар,
воодушевленный сложившимся дуэтом. - Она о Ваору Тунву и Сангави Толнэй
Эсад.
- Не эта, что начинается - "Смелый воин..."?
- Да, ты знаешь? - И Ашар запел торжественно: "Смелый воин, грозный
всадник Танву-Ларо э Ваори..." Карми подхватила, смолкая тогда, когда
песня велась от имени легендарного героя и, в свою очередь, в одиночку
ведя те строфы, где речь держала премудрая красавица Эсад.
- Святые небеса! - проговорил Ашар, когда песня кончилась. - Да
откуда ты эту песню знаешь? Она ведь не из деревенских, девочка моя.
- Ну что тебе с того, откуда знаю, - с внезапно вспыхнувшим
раздражением ответила Карми. - Знаю - и ладно. Что ты все допытываешься,
дед?
- Ты не девка, а дикая лаангри, - с усмешкой отвечал певец. - Хорошо,
не буду тебя спрашивать, Карми-лаангри...
И так они шли сначала по Ирау, а потом по северному Горту, распевая
песни, получая за это еду и деньги от слушателей и разучивая новые
мелодии. Конечно, Ашар знал песен куда больше, чем Карми, и самых разных:
господских и простонародных, городских и деревенских; зато Карми помнила
много стихов из старинных книг и пела их то на знакомые мотивы, то на
