пережидала короткий весенний дождик в вымытой полой водой нише глинистой
стены глубокого оврага. Теперь она опять была свободной, но что делать с
этой свободой, не знала.
При побеге из Инвауто она не преследовала никакой цели, кроме как
избавиться от докучливой опеки святых сестер.
Во всем, даже в смерти Руттула, винила она майярцев. Может быть, это
было несправедливо, но логика, трезвая рассудочность, которая когда-то
беспокоила Стенхе, оставила ее. Безусловно, это была болезнь.
Потрясение, которое принцесса испытала, когда поняла, что Руттул
нарочно держит ее в Миттауре, лихорадочная гонка по пути в Сургару -
верхом, пешком, а потом на глайдере - все эти страхи и усталость не могли
не повлиять на нее, но все бы прошло после отдыха, короткого или
продолжительного. Да только отдыха в конце пути не было.
Новые удары обрушились на нее: известия о смерти Руттула и о том, что
майярские орды разоряют Сургару; на фоне этих бед ухищрения Малтэра спасти
свою шкуру казались невинной самозащитой, хотя он, бедняга, полагал, что
его предательство рассердит ее. Сердиться? На что? Каким все мелким стало
казаться после смерти Руттула. И груз, придавивший ее плечи, становился
все тяжелее.
"Возьми все в свои руки, - шептал на ухо рассудительный бес. - Думай,
действуй. Пусть майярцы узнают, кто хозяин в Сургаре..." Но голос беса был
почти неразличим в том облаке равнодушия ко всему миру, которое опустилось
на нее.
"Все кончилось, - вертелось в голове. - Все кончилось, не успев даже
начаться".
Мысли о самоубийстве неизменно сопутствовали ей. В кольце отчуждения,
которое окутало ее, вряд ли бы кто кто помешал этому, но спас ее
рассудительный демон, враг Стенхе.
"Руттул бы не одобрил этого шага", - печально напомнил демон еле
слышно. - Держись, Сава..."
Она держалась. Не из последних сил - сил уже больше не осталось, но
по какой-то безразличной ко всему инерции.
Это была болезнь. Потом, спустя недели, когда она начала приходить в
себя среди неуютных монастырских стен, она обнаружила, что память, обычно
безотказная, теперь не повинуется ей. Сейчас она не могла вспомнить
многого, что происходило в те дни; плотная серая завеса поглотила события,
и к примеру, никак не могла она припомнить, чья рука взяла из ее вялой
бесчувственной ладони Руттуловы бусы с прицепившимся к ним "стажерским
ключом". И этот непростительный момент был более важен для нее, чем почти
все долгое путешествие на Ваунхо, также растворившееся в небытии.
Все к ней относились, как к душевнобольной. Святые сестры хлопотали
вокруг нее, уговаривая ласково или бормоча молитвы; их голоса сливались в
гул, дремотный, навевающий сон, и она спала все время или бездумно лежала
в постели.
Тогда и стало приходить к ней выздоровление. В благотворной дреме
возвращались к ней силы; невыносимый груз понемногу спадал с ее плеч, и
однажды ночью, когда монастырь затих, она встала с постели и,
подстрекаемая жаждой деятельности, побежала из своей кельи. Слякотный
студеный ветер тотчас отрезвил ее; но глоток воздуха, не замутненного
фимиамами, оказался действенным лекарством.
С тех пор ночные экспедиции по монастырю сделались постоянными. Она
исследовала монастырь, а отсыпалась днем, успокаивая опекающих ее монахинь
вялой, апатичной покорностью. Зла она на монахинь как будто не держала, но
один небольшой счет к ним был: во время одного из многочисленных обрядов,
связанных с вступлением в обитель еще одной инокини, великолепная коса
принцессы, каких мало встретишь - длинная, по колено, и густая,
шелковистая - была безжалостно острижена. Тогда это было принцессе
безразлично, потом же, когда с возвращением равновесия стала возвращаться
и забота о внешности, косу стало жалко. Девушка понимала, что такую косу
вырастить уже не удастся и, приглаживая безобразно короткие волосы,
обещала мысленно монахиням это припомнить.
Кроме же этого, сердиться на них не было причин. Женщины жалели ее,
сочувствовали несчастной, пытались развеселить, угощая каким-нибудь
лакомством или рассказывая возвышенные истории о освещающих душу чудесах.
Келья у принцессы была большая, и сначала в ней оставались две
женщины, однако их ночные вздохи и сопение раздражали тогда больную, и эту
скромную прислугу убрали, переместив в соседние кельи. Теперь одиночество
обернулось удобством. Дверь, опять-таки со смазанными петлями, чтоб не
беспокоить привередливую больную, теперь бесшумно выпускала ее во двор, а
потом, однажды, выпустила ее и в вольный мир.
Затем долгих полтора месяца она ломала голову, как освободиться от
назойливых мальчишек-хокарэмов. Всякое бывало: она ругалась, дразнила
Ролнека, а когда гостили они в замке Марутту, они была близка к мысли
объявить, что она сургарская принцесса.
Оценивающий взгляд Марутту остановил ее; он не узнал принцессу в
рыжеватой девочке, одетой в потертую хокарэмскую одежду. Где уж было
Марутту узнать принцессу! В жизни своей он видел ее два... или нет, три
раза; все это время она была одета хоть и непривычно, но как знатная дама;
волосы тогда не торчали, безжалостно обкорнанные, упрямыми вихрами и вовсе
не напоминали цветом ржавую болотную воду; тогда они были длинными,
пушистыми, блестящими, пахнущими специально подобранными травками. И
носила она тогда туфли на довольно высоком каблуке, который делал рост
выше, фигуру - тоньше, а походку - красивее.
Сейчас же она была жалким пугалом и, несмотря на это, нашлось
все-таки нечто, что привлекло к ней взгляд Марутту. Ответ на этот вопрос,
конечно, предельно прост: принцу нужна была хокарэми, однако же в глазах
Марутту беглая принцесса увидела и что-то совсем другое.
Что ж, высокий принц, заглатывай, заглатывай наживку, а бывшая
госпожа принцесса уж найдет способ сквитаться с тобой за разоренный Тавин...
И она, размечтавшись, вообразила, что вместе с мальчишками приходит в
Ралло, а потом Марутту, ищущий хокарэми, присылает за ней, и она, принеся
ему клятву, входит в его замок... И был там еще острый нож, или
старогортуская лапара, такая же, как у Стенхе, или же кубок с ядом. Но
юная мстительница, увидев перед прощанием с замком Марутту лицо Эрвана,
сообразила, что мечты так и останутся мечтами, что Эрван узнал ее и угадал
ее желание отомстить и, разумеется, этого ни в коем случае не допустит. И
поняла принцесса, что настоящих, опытных хокарэмов ей обмануть не удастся.
Тогда она опять стала подумывать, как избавиться от мальчишек.
Правда, ничего толкового не приходило ей в голову до той поры, пока
их небольшой отряд не сошел с речного пути и не отправился по катранской
дороге.
Впереди лежала широкая холмистая равнина, под которой подземные воды
прорыли обширный пещерный лабиринт. И принцессе оставалось молить богов, в
которых она не верила, чтобы Ролнеку не взбрело в голову свернуть с тракта
на какую-нибудь из тропинок до того момента, когда они достигнут
Ирмастовой пещеры.
Принцесса не знала, узнали ли хокарэмы тайну Ирмаста-контрабандиста;
очень вероятно, они могли знать ее, и, может
быть, Ролнек со Смиролом тоже посвящены в этот секрет, но принцесса
надеялась на то, что при ее внезапном побеге мальчишки замешкаются и
потеряют ее из виду.
Пещера находилась чуть в стороне от дороги, и принцесса заранее
начала приучать Смирола к прогулкам. Рыжий с удовольствием принимал эту
игру, ему нравилось притворяться влюбленным сорванцом, и он с нагловатой
усмешкой, но очень нежно обнимал ее, шепча на ухо совершенную чепуху, в то
время как девушка в ответ говорила тоже что-то не слишком умное.
Конечно, кокетничанье со Смиролом было делом опасным; если бы не
скорый побег, девушка не осмелилась бы на это - игра в любовь с хокарэмом
ни к чему хорошему не приведет, но пока она то заигрывала с Рыжим, то с
капризным видом высвобождалась из его объятий, мечтая только о том, чтобы
поскорее наступил миг побега.
Такое притворное негодование она разыграла буквально в десяти шагах
от входа в Ирмастову пещеру: спровоцировала Смирола на объятья, а потом,
когда он, демонстрируя нетерпение, облапил ее, изобразила возмущение и
отскочила в сторону.
- Не подходи ко мне, - объявила она, - слышишь, чудовище рыжее!
Смирол смеялся, показывая красивые зубы; такая игра была уже
привычной для него; он думал, что все эти ухищрения имеют целью соблазнить
его, чтобы он помог девушке бежать. Зная же, что старания девчонки
бесполезны, он весело вертел головой, поглядывая на Ролнека, но вдруг
заметил, что девушка, стоявшая в десяти шагах от него, исчезла, как сквозь
землю провалилась. И тогда он заорал и бросился в пещеру, услышав в
подземном лабиринте только затихающий звук спотыкающихся шагов.
Девушка, нырнув под куст, имела уже наготове отточенную, как бритва,
бронзовую пряжку, какие мальчишки-хокарэмы обычно используют вместо ножа.
Этой пряжкой, едва увидев змеящуюся в тень провала веревку, чирканула по
ней и, подхватив конец, побежала в густую темноту, наматывая веревку на
локоть.
Смирол, вскочивший в нору на несколько мгновений позже, не мог
понять, куда в эту темноту идти, и вернулся на дневную поверхность
несолоно хлебавши. Догадаться, в какой из многочисленных ходов скрылась
девушка, ориентируясь только на далекий еле слышный топот, было совершенно
невозможно.
Когда беглянка поняла, что побег удался, она убавила резвость. Теперь
можно было уже не бежать, рискуя разбить голову о какой-нибудь выступ. Она
знала, что там, где оканчивается веревка, Ирмаст устроил тайник с факелами
и всякими припасами, которые могут пригодиться путешествующему под землей.
И когда веревка привела к крепко вбитому крюку, от которого начиналась
другая веревка, принцесса не пошла дальше, но пошарила в нише, ища кремни.
Они лежали наготове, и девушка, запалив костерок из меленьких стружек,
нашла факел. Тьма чуть расступилась, и вооруженная светом, девушка могла
идти по пещерному лабиринту без страха. Не выпуская из руки путеводной
бечевки, она шла вперед и благодарила судьбу за то, что год назад она
привела в дом Руттула в Тавине матерого контрабандиста Ирмаста. Принцесса
с любопытством расспрашивала его о тайных тропах, и он, польщенный
вниманием вельможной девчонки, рассказал о тайнах своей пещеры. Он не
думал, что она запомнит его указания и немудреную, однако точную карту
местности, нарисованную на вощеной дощечке.
"Надеюсь, он не заплутается в своей пещере оттого, что я обрезала
бечевку у входа", - думала принцесса. Рядом шевелились тени; девушка
несколько раз вздрагивала и тут же сердилась на себя: ишь, какая пугливая
стала! На ум, однако, несмотря ни на что, лезли нянькины рассказы о
подземных демонах.
Бечевка привела к воде. Быстрый ручей бежал по полу пещеры и уходил в
стену. Здесь был еще один крюк, к которому была привязана веревка
посолиднее. Вот эта веревка и уходила с потоком. В нише около крюка лежали
в изобилии веревки и кожаные мешки-поплавки, на которых Ирмаст перевозил
свои грузы.
Девушка разделась и сложила одежду в один из кожаных мешков, упаковав
его так плотно, как только смогла, чтобы вода не проникла вовнутрь. Сапоги
пришлось оставить на ногах - бить босые ноги о каменные уступы не очень
хотелось. Она крепко ухватилась за веревку и прыгнула в поток. Дно
оказалось неожиданно далеким. Рослым мужикам, подобным Ирмасту, здесь,
вероятно, было по грудь; девушке же приходилось оставаться на плаву.
Факел перед ручьем она затушила; сейчас его все равно не удалось бы
сохранить. Шаря во тьме перед собой, она то и дело едва успевала нырнуть,
чтобы не удариться головой. Как ей удавалось все это: плыть, одной рукой
держаться за веревку, другой оберегать голову, поправлять сползающий с
плеч мешок? Она уже чувствовала, что вот-вот утонет, но вдруг веревка
стала задираться вверх, и девушка нащупала надежную загогулину крюка.
Уцепившись обеими руками за крюк, она повисела на нем, накапливая силы,
потом подтянулась на дрожащих руках и выбралась на высокий берег. Она
