были перед началом пути -- тогда царила суета: крики, детский
плач и ржание коней сливались с возбужденными голосами купцов и
проводников.
А здесь, в пустыне, безмолвие нарушали лишь посвист
вечного ветра да скрип песка под ногами животных. Даже
проводники хранили молчание.
-- Я много раз пересекал эти пески, -- сказал как-то ночью
один погонщик другому. -- Но пустыня так велика и необозрима,
что и сам поневоле почувствуешь себя песчинкой. А песчинка нема
и безгласна.
Сантьяго понял, о чем говорил погонщик, хотя попал в
пустыню впервые. Он и сам, глядя на море или в огонь, часами
мог не произносить ни слова, ни о чем не думая и как бы
растворяясь в безмерной силе стихий.
"Я учился у овец, учился у хрусталя, -- думал он. --
Теперь меня будет учить пустыня. Она кажется мне самой древней
и самой мудрой из всего, что я видел прежде".
А ветер здесь не стихал ни на миг, и Сантьяго вспомнил,
как ощутил его дуновение, стоя на башне в Тарифе. Должно быть,
тот же самый ветер слегка ерошил шерсть его овец, бродивших по
пастбищам Андалусии в поисках корма и воды.
"Теперь они уж больше не мои, -- думал он без особенной
грусти. -- Забыли меня, наверно, привыкли к новому пастуху. Ну
и хорошо. Овцы, как и каждый, кто странствует с места на место,
знают, что разлуки неизбежны".
Тут ему вспомнилась дочка суконщика -- должно быть, она
уже вышла замуж. За кого? Может, за продавца кукурузы? Или за
пастуха, который тоже умеет читать и рассказывать невероятные
истории -- Сантьяго не один такой. То, что он почему-то был в
этом уверен, произвело на юношу сильное впечатление: может, и
он овладел Всеобщим Языком и знает теперь настоящее и прошлое
всех на свете? "Предчувствие" -- так называла этот дар его
мать. Теперь он понимал, что это -- быстрое погружение души во
вселенский поток жизни, в котором судьбы всех людей связаны
между собой. Нам дано знать все, ибо все уже записано.
-- Мактуб, -- промолвил юноша, вспомнив Торговца
Хрусталем.
Пустыня песчаная иногда вдруг становилась пустыней
каменной. Если караван оказывался перед валуном, он его огибал,
а если перед целой россыпью камней -- шел в обход. Если песок
был таким рыхлым и мелким, что копыта верблюдов увязали в нем,
-- искали другой путь. Иногда шли по соли -- значит, на этом
месте было когда-то озеро, -- и вьючные животные жалобно ржали.
Погонщики спешивались, оглаживали их и успокаивали, потом
взваливали кладь себе на плечи, переносили ее через
предательский отрезок пути и вновь навьючивали верблюдов и
лошадей. Если же проводник заболевал или умирал, товарищи его
бросали жребий: кто поведет его верблюдов.
Все это происходило по одной-единственной причине: как бы
ни кружил караван, сколько бы раз ни менял он направление, к
цели он двигался неуклонно. Одолев препоны, снова шел на
звезду, указывавшую, где расположен оазис. Увидев, как блещет
она в утреннем небе, люди знали: она ведет их туда, где они
найдут прохладу, воду, пальмы, женщин. Один только англичанин
не замечал этого, потому что почти не отрывался от книги.
Сантьяго в первые дни тоже пытался читать. Однако потом
понял, что куда интересней смотреть по сторонам и слушать шум
ветра. Он научился понимать своего верблюда, привязался к нему,
а потом и вовсе выбросил книгу. Это лишняя тяжесть, понял он,
хоть ему и казалось по-прежнему, что каждый раз, как откроет он
книгу, в ней отыщется что-нибудь интересное.
Мало-помалу он сдружился с погонщиком, державшимся рядом с
ним. Вечерами, когда останавливались на привал и разводили
костры, Сантьяго рассказывал ему всякие случаи из своей
пастушеской жизни.
А однажды погонщик начал говорить о себе.
-- Я жил в деревушке неподалеку от Эль-Кайрума. Был у меня
дом и сад, были дети, и я согласен был жить так до самой
смерти. Однажды, когда урожай был особенно хорош, мы на
вырученные за него деньги всей семьей отправились в Мекку --
так я выполнил свой долг верующего и теперь уж мог умереть с
чистой совестью. Я всем был доволен.
Но вот задрожала земля, Нил вышел из берегов. То, что --
казалось мне раньше -- ко мне отношения не имеет, теперь
коснулось и меня. Соседи опасались, как бы разлив не смыл их
оливковые деревья, жена тревожилась за детей. Я с ужасом
смотрел, как погибает все нажитое и достигнутое.
Земля после того перестала родить -- мне пришлось добывать
себе пропитание другим способом. Так я сделался погонщиком
верблюдов. Тогда и открылся мне смысл слов Аллаха: не надо
бояться неведомого, ибо каждый способен обрести то, чего хочет,
получить -- в чем нуждается.
Мы все боимся утратить то, что имеем, будь то наши посевы
или самая жизнь. Но страх этот проходит, стоит лишь понять, что
и наша история, и история мира пишутся одной и той же рукой.
Иногда встречались два каравана. И не было еще случая,
чтобы у одних путников не нашлось того, в чем нуждались другие.
Словно и впрямь все на свете написано одной рукой. Погонщики
рассказывали друг другу о пыльных бурях и, сев в кружок у
костра, делились наблюдениями над повадками пустыни.
Бывало, что к огню приходили и таинственные бедуины, до
тонкостей знавшие путь, которым следовал караван. Они
предупреждали, где нужно опасаться нападения разбойников и
диких племен, а потом исчезали так же молча, как появлялись,
словно растворяясь во тьме.
Вот в один из таких вечеров погонщик подошел к костру, у
которого сидели Сантьяго и англичанин.
-- Прошел слух, будто началась война между племенами.
Наступила тишина. Сантьяго почувствовал, что, хотя ни
слова больше не было сказано, в воздухе повисла тревога. Еще
раз убедился он, что понимает беззвучный Всеобщий Язык.
Молчание нарушил англичанин, осведомившийся, опасно ли это
для них.
-- Когда входишь в пустыню, назад пути нет, -- ответил
погонщик. -- А раз так, то нам остается только идти вперед.
Остальное решит за нас Аллах, он же и отведет от нас беду, -- и
добавил таинственное слово: -- Мактуб.
-- Ты напрасно не обращаешь внимания на караван, -- сказал
Сантьяго англичанину, когда погонщик отошел от них. --
Присмотрись: как бы ни петлял он, однако неуклонно стремится к
цели.
-- А ты напрасно не читаешь о мире, -- отвечал тот. --
Книги заменяют наблюдения.
Люди и животные шли теперь быстрее. Если раньше они
проводили в молчании дни, а собираясь на привале у костров,
вели беседы, то теперь безмолвны стали и вечера. А потом
Вожатый запретил разводить костры, чтобы не привлекать к
каравану внимания.
Чтобы спастись от холода, путники ставили верблюдов и
лошадей в круг, а сами ложились вповалку внутри его. Вожатый
назначал вооруженных часовых, которые охраняли бивак.
Как-то ночью англичанину не спалось. Он позвал Сантьяго, и
они начали прогуливаться вокруг стоянки. Светила полная луна, и
Сантьяго взял да и рассказал англичанину всю свою историю.
Особенно потрясло того, что юноша способствовал
процветанию лавки, где торговали изделиями из хрусталя.
-- Вот что движет миром, -- сказал он. -- В алхимии это
называется Душа Мира. Когда ты чего-нибудь желаешь всей душой,
то приобщаешься к Душе Мира. А в ней заключена огромная сила.
И добавил, что это свойство не одних только людей -- все
на свете, будь то камень, растение, животное или даже мысль,
наделено душой.
-- Все, что находится на земле, постоянно изменяется,
потому что и сама земля -- живая и тоже обладает душой. Все мы
-- часть этой Души, но сами не знаем, что она работает на наше
благо. Но ты, работая в лавке, должен был понять, что даже
хрусталь способствовал твоему успеху.
Сантьяго слушал молча, поглядывая то на луну, то на белый
песок.
-- Я видел, как идет караван через пустыню, -- сказал он
наконец. -- Он говорит с ней на одном языке, и потому-то она и
позволяет ему пройти через себя. Пустыня проверит и испытает
каждый его шаг и, если убедится, что он в безупречном созвучии
с нею, допустит до оазиса. А тот, кто наделен отвагой, но не
владеет этим языком, погибнет в первый же день пути.
Теперь оба глядели на луну.
-- Это и есть магия знаков, -- продолжал Сантьяго. -- Я
вижу, как проводники читают знаки пустыни, -- это душа каравана
говорит с душой пустыни.
После долгого молчания подал наконец голос и англичанин:
-- Мне стоит обратить внимание на караван.
-- А мне -- прочесть твои книги, -- отвечал юноша.
Странные это были книги. Речь в них шла о ртути и соли, о
драконах и царях, но Сантьяго, как ни старался, не понимал
ничего. И все же одна мысль, повторявшаяся во всех книгах, до
него дошла: все на свете -- это разные проявления одного и того
же.
Из одной книги он узнал, что самые важные сведения об
алхимии -- это всего несколько строчек, выведенных на изумруде.
-- Это называется "Изумрудная скрижаль", -- сказал
англичанин, гордый тем, что может чему-то научить своего
спутника.
-- Но для чего же тогда столько книг?
-- Для того, чтобы понять эти несколько строчек, --
отвечал англичанин не слишком уверенным тоном.
Больше всего заинтересовала Сантьяго книга, рассказывающая
о знаменитых алхимиках. То были люди, посвятившие всю свою
жизнь очистке металлов в лабораториях: они верили, что, если в
продолжение многих и многих лет обрабатывать какой-нибудь
металл, он в конце концов потеряет все свойства, присущие ему
одному, и обретет Душу Мира. И ученые тогда смогут постичь
смысл любой вещи, существующей на земле, ибо Душа Мира и есть
тот язык, на котором все они говорят между собой. Они называют
это открытие Великим Творением, а состоит оно из двух
элементов: твердого и жидкого.
-- А разве недостаточно просто изучать людей и знаки,
чтобы овладеть этим языком? -- осведомился Сантьяго.
-- Как ты любишь все упрощать! -- раздраженно ответил
англичанин. -- Алхимия -- наука серьезная. Она требует, чтобы
каждый шаг совершался в полном соответствии с тем, как учат
мудрецы.
Юноша узнал, что жидкий элемент Великого Творения
называется Эликсир Бессмертия -- он, помимо того что продлевает
век алхимика, исцеляет все болезни. А твердый элемент -- это
Философский Камень.
-- Отыскать его нелегко, -- сказал англичанин. -- Алхимики
годами сидят в своих лабораториях, следя, как очищается металл.
Они так часто и так подолгу глядят в огонь, что мало-помалу
освобождаются от всякой мирской суетности и в один прекрасный
день замечают, что, очищая металл, очистились и сами.
Тут Сантьяго вспомнил Торговца Хрусталем, который говорил,
что когда моешь стаканы, то и сам освобождаешь душу от всякой
пакости. Юноша все больше убеждался в том, что алхимии можно
научиться и в повседневной жизни.
Камень обладает поразительным свойством: крохотной части его
достаточно, чтобы превратить любое количество любого металла в
золото.
Услышав это, Сантьяго очень заинтересовался алхимией. Он
подумал, что надо лишь немного терпения -- и можно будет
превращать в золото все что угодно. Он ведь читал жизнеописания
тех, кому это удалось: Гельвеция, Элиаса, Фульканелли, Гебеpa,
-- и истории эти приводили его в восторг. Всем этим людям
удалось до конца пройти Своей Стезей. Они странствовали по
свету, встречались с учеными мудрецами, творили чудеса, чтобы
убедить сомневающихся, владели Философским Камнем и Эликсиром
Бессмертия.
Однако когда Сантьяго попытался по книгам понять, что же
такое Великое Творение, то стал в тупик -- там были только
