плохо. Конечно, не я, а решительная Оланда заговорила первой о Летисии. У
меня так просто лопалась голова: с одной стороны, ужасно, если Ариэль узнает
правду, а с другой -- пусть уж все сразу раскроется, потому что никто не
должен губить свою судьбу из-за других людей. Но самое главное -- как
сделать, чтобы Летисия не переживала? Ведь она и без того несла тяжкий
крест, а тут на нее навалилось и новое лекарство, и эта история...
Вечером мама была поражена тому, что мы почти не разговаривали. Вот
чудеса, уж не мыши ли нам язык отгрызли? Она взглянула на тетю Руфь, и
наверняка обе решили, что мы в чем-то сильно провинились и нас теперь мучает
совесть. Летисия, едва прикоснувшись к еде, сказала, что ей нездоровится и
что она пойдет к себе и будет читать "Рокамболя". Оланда вызвалась проводить
ее, на что та согласилась, но нехотя, а я взялась за вязанье, -- такое
бывает со мной в минуты особого волнения. Раза два я порывалась встать и
посмотреть, что делается в комнате у Летисии и почему там застряла Оланда.
Наконец Оланда появилась и с многозначительным видом уселась рядом со мной,
явно выжидая, пока мама и тетя Руфь кончат убирать со стола. "Завтра она
никуда не пойдет, -- сказала Оланда, когда мы остались вдвоем. -- Вот это
письмо велела отдать ему, если он будет расспрашивать о ней". Для
убедительности Оланда оттянула карман блузки и показала мне сиреневый
конвертик. Вскоре нас позвали вытирать тарелки, а потом мы легли спать и
уснули как убитые, -- очень устали от всех волнений и еще от Хосе, который
не выносит купания.
На другой день меня послали на рынок, и целое утро я не видела Летисии,
которая пряталась в своей комнате. Перед обедом я все же заглянула к ней на
минутку: она сидела у окна, обложенная подушками, и рядом -- девятый томик
"Рокамболя", Она очень плохо выглядела, но встретила меня веселым смехом и
рассказала, какой смешной сон ей приснился и как забавно билась о стекло
глупая оса. Я пробормотала, что мне обидно идти без нее к нашим ивам, но
почему-то эти слова было очень трудно выговорить... "Если хочешь, мы скажем
Ариэлю, что ты нездорова?" А она как отрезала: "Нет!" Тогда я стала
уговаривать ее, правда, не слишком настойчиво, пойти вместе с нами, а потом
осмелела и даже сказала, что ей нечего бояться и что вообще настоящее
чувство не знает преград. Я даже вспомнила еще несколько торжественных и
красивых фраз, которые мы вычитали в "Сокровищнице младости". Но чем дальше,
тем труднее мне было говорить, потому что Летисия упорно молчала,
разглядывая что-то в окне, и, казалось, вот-вот заплачет. В конце концов я
вдруг спохватилась, что меня, мол, ждет мама, и убежала. Обед тянулся целую
вечность, и Оланде досталось от тети Руфи за жирное пятно на скатерти. Не
помню, как мы вытирали тарелки и как добрались до белой калитки. Помню, что
у заветной ивы мы, переполненные счастьем и без тени ревности друг к другу,
обнялись и чуть не заплакали. Оланда тревожилась, сможем ли мы хорошо
рассказать о себе, останется ли у Ариэля хорошее впечатление. Ведь мальчики
из старших классов презирают девчонок, которые кончили только школу первой
ступени и умеют лишь кроить тряпки и сбивать масло. Ровно в два часа восемь
минут появился поезд, и Ариэль радостно замахал нам обеими руками, а в ответ
вместе с разрисованными платочками взметнулось наше "Добро пожаловать!" Не
прошло и получаса, как мы увидели Ариэля, который спускался к нам с насыпи,
-- он был в сером и куда выше ростом, чем нам казалось. Я плохо помню, как
начался наш разговор. Ариэль с трудом подбирал слова и явно робел -- кто бы
мог подумать после таких записочек и самого решения прийти к нам! Он слишком
поспешил расхвалить наши статуи и картины, спросил, как нас зовут и почему
мы только вдвоем. Оланда сказала, что Летисия не смогла, а он: "Мне очень
жаль" и "Какое красивое имя Летисия!" Потом он рассказал много вещей о
Промышленном училище -- вот тебе и английский колледж! -- и попросил
показать наши украшения. Оланда отодвинула камень, и перед ним предстали все
наши богатства. По-моему, он с явным интересом рассматривал эти украшения, а
порой, задерживая в руках какую-нибудь вещь, задумчиво говорил: "Это однажды
надевала Летисия" или: "Это было на восточной статуе" -- так он окрестил
китайскую принцессу. Мы сидели под тенью ивы, и хоть у него было довольное
лицо, он слушал нас рассеянно -- по всему чувствовалось, что только хорошее
воспитание мешает ему встать и уйти. Раза два или три, когда разговор был
готов оборваться, Оланда вскидывала на меня строгие глаза. Нам обеим было
совсем плохо, хотелось, чтоб все это поскорее кончилось, хотелось просто
убежать. И зачем его дернуло знакомиться с нами! Ариэль снова спросил о
здоровье Летисии, но Оланда, метнув в меня взглядом, ответила: "Она не
смогла прийти", -- и все, а я-то думала, что она скажет правду... Ариэль
прутиком чертил на земле геометрические фигуры, то и дело поглядывая на
белую калитку. Все было понятно без слов, и я очень обрадовалась, когда
Оланда вытащила наконец сиреневый конвертик и подала его Ариэлю -- он так и
замер от удивления, а потом, когда ему растолковали, что это от Летисии,
сделался пунцовым и спрятал его в карман. Не хочет читать у нас на глазах.
Тут же Ариэль поднялся и сказал: "Очень рад нашему знакомству", -- но рука
его была вялая, даже неприятная, и мы просто уже не чаяли, чтоб все поскорее
кончилось, хотя потом только и говорили о его серых глазах и о том, сколько
грусти в его необыкновенной улыбке. Еще нас поразило, как он сказал на
прощанье: "Простите и прощайте!" -- мы ни разу в жизни такого не слыхали, и
прозвучало это красиво, трогательно, как стихи. Когда мы пересказывали все
это Летисии -- она встретила нас под лимонным деревом в саду, -- меня так и
подмывало спросить, что было в ее письме, но попробуй спроси, если она
запечатала его, прежде чем отдать Оланде, словом, я не посмела, и мы по
очереди нахваливали Ариэля и еще ахали над тем, как много он спрашивал о
ней. Признаться, мы делали это через силу, потому что любому понятно, что
все сложилось очень странно: и очень хорошо, и очень плохо, потому что
Летисия чувствовала себя счастливой и в то же время едва сдерживала слезы.
Кончилось тем, что мы позорно удрали, сославшись на тетю Руфь, которая якобы
нас ждала, а Летисия осталась под лимонным деревом в обществе жужжащих ос.
Перед сном Оланда шепнула мне: "А завтра -- вот увидишь -- нашей игре
конец!" Она ошиблась, хотя и не очень: на другой день, за обедом, когда
принесли сладкое, Летисия осторожно подала нам условный знак. Мы просто
оторопели, даже обозлились -- все-таки со стороны Летисии это некрасиво,
надо же иметь совесть! Но так или иначе, после того как посуда была
перемыта, мы встретились с Летисией у калитки и все трое побежали к железной
дороге. А там, у ивы, -- мы обомлели от страха! -- Летисия не торопясь,
молча вытащила из кармана мамино жемчужное ожерелье, все ее кольца и
знаменитый перстень с рубином -- гордость тети Руфи. Вот ужас! Ведь если эти
поганки Лоса за нами шпионят -- а с них станется, -- они тут же доложат
маме, что мы утащили из дома семейные драгоценности, и мама нас просто
убьет! Но Летисия и бровью не повела, сказала, что в случае чего сама за все
ответит, а потом, глядя в землю, глухо проговорила: "Можно, я сегодня буду
статуей?" Мы как-то сразу прониклись добрым чувством к Летисии, нам
захотелось обласкать ее, угодить ей во всем, но и при этом внутри оставался
след злой досады. Мы выбрали для сестренки самые лучшие украшения --
павлиньи перья, мех, издали напоминавший серебристого песца, и розовую
вуаль, которую она навертела на голову в виде тюрбана. Все это очень красиво
сочеталось с драгоценными камнями. Летисия молчала, должно быть, обдумывала,
какой будет ее статуя. Когда появился поезд, она не спеша подошла к насыпи,
и все драгоценности разом вспыхнули на солнце. Потом она резко вскинула руки
вверх, словно собиралась изобразить живую картину, а не статую; голову
отвела назад (единственное, что ей бедняжке было доступно) и так сильно
перегнулась, что нам на минуту-другую стало страшно. Но какая это была
прекрасная статуя! Настоящее чудо! Мы даже не сразу вспомнили об Ариэле,
который высунулся из окна и смотрел на Летисию, смотрел только на нее, не
видя нас, не видя ничего вокруг, смотрел, пока поезд не скрылся за
поворотом. Не знаю, почему мы, словно нас кто толкнул, побежали к Летисии,
-- она стояла с закрытыми глазами, и по ее лицу катились крупные слезы.
Тихонько, совсем беззлобно Летисия отвела наши руки и спустилась с насыпи.
Мы с Оландой помогли ей спрятать все драгоценности и потом, когда она ушла,
в последний раз сложили в корзину ее любимые украшения. Нам незачем было
гадать, что нас ждет, и все же назавтра мы как угорелые побежали к нашим
ивам, побежали, едва дослушав тетю Руфь, которая строго-настрого велела нам
не шуметь, не мешать Летисии -- она, бедняжка, расхворалась и не вставала с
постели. Когда мимо промчался поезд, мы нисколько не удивились пустому
окошку во втором вагоне. Мы улыбались, испытывая и злость и облегчение. А
наш Ариэль -- мы это знали -- тихо сидел с противоположной стороны и смотрел
на реку серыми глазами.
Примечания
1 Понсон дю Террайль Пьер Алексис (1829 -- 1871) -- французский
писатель. Автор многочисленных романов о Рокамболе.
Хулио Кортасар.
Отрава
Рассказ
(Из книги "Конец игры")
Перевод Н. Снетковой
В субботу дядя Карлос приехал часам к двенадцати и привез машину для
уничтожения муравьев. Накануне за столом он сказал, что поедет за ней, и мы
с сестрой ожидали увидеть огромное, грозное и мощное сооружение.
Бандфилдские черные муравьи были нашими давнишними знакомцами; едят они все
подряд, муравейники устраивают в земле и в фундаменте домов, прогрызая
скрытые от глаз дыры в том укромном месте, где дом уходит под землю, но
черным муравьям нигде не укрыться, когда они цепочкой снуют взад-вперед,
таща кусочки листьев, которые на самом-то деле не просто кусочки листьев, а
кусочки растений из нашего сада; вот именно поэтому мама и дядя Карлос
решили купить машину для уничтожения муравьев и покончить с ними.
Помню, что первой дядю Карлоса увидела сестра, она увидела, как он едет
по улице Родригеса Пеньи со станции на извозчике, и с криком ворвалась в
боковой проулок: "Дядя Карлос едет, машину везет!" Я стоял в кустах бирючины
-- они росли вдоль ограды между нашим садом и садом Лилы, и мы с ней
разговаривали через эту проволочную ограду, я ей рассказывал, что после
обеда мы испробуем машину, и Лиле это было интересно, но, конечно, не очень,
потому что и машины, и муравьи девочек не очень занимают, и внимание Лилы
привлек к себе только дым, который должен был повалить из машины и убить
всех муравьев.
Услышав громкие крики сестры, я сказал Лиле, чтобы она тоже шла
помогать сгружать машину, а сам с боевым кличем индейцев помчался по
проулку; бежал я особым способом, который сам недавно изобрел, не сгибая
коленей и как бы поддавая ногой мяч. Я даже ничуть при этом не уставал,
словно бы не бежал, а летел, но все же полет этот был совсем не такой, как в
том сне, что мне тогда все время снился: будто бы я как-то слегка
поворачиваю свой корпус и отрываюсь от земли, взлетаю сантиметров на
двадцать, и даже передать невозможно, до чего же чудесно лететь над широкими
улицами, то поднимаясь повыше, то снижаясь почти до земли, и просыпаться во
