твовал, сколько в нем неукротимой дикой природы, какая могучая жажда
жизни. Кружит по ветру, летит на землю его шерсть, кропит землю его
кровь, а он в синем небе, будто уже на том свете, сражается. Сражается
с небом, солнцем, с самой смертью.
И он победил смерть. Может, коршун изнемог или же кот достал лапой
до его глаза, только коршун перекувырнулся в небе, сложил крылья и
камнем пошел на землю. Я думал, что камнем он и вобьется в землю вмес-
те с котом. Но коршун выпустил свою непослушную добычу из когтей. Про-
должал падать еще какое-то время, когда кот уже отдалился от него, по-
том опять обрел равновесие и опору, распрямил крылья, сделал полный
круг над обескрыленным ветряком и потянул в приречные заросли кустов,
наверно, зализывать раны и думать, что же с ним произошло.
А дикий кот, кровавя небо, плыл по тому небу самолетом, распушил
только длинный хвост, видимо, руля им, развесив усы и широко разбросав
лапы. Красиво летел, несмотря ни на что, словно всю свою жизнь только
тем и занимался, что летал. Как некогда, в начале своей жизни, плыл по
реке, перебирая лапами. Перекувыркнулся через голову и покатился по
колкой стерне, как футбольный мяч. Само небо сыграло им в футбол, вре-
зало ему за то, что он посягнул на него.
Я подбежал к коту, думал, что он мертвый. Но кот прочно стоял на
всех своих четырех точках на земле и опирался о нее пятой - хвостом.
Стоял, словно ничего и не случилось. Только пристально смотрел на не-
бо, будто упрекал его, а может, благодарил.
- Понравилось? - ядовито спросил я его. - Рожденный ползать...
Но кот даже искоса не повел глазом. Высоко вздымая лапы, словно
продолжая охоту, неровным шагом, будто никогда не ходил по земле и те-
перь только учится ходить по ней, кот подался прочь от меня. И крова-
вый его след затерялся, исчез в траве. Но на прощанье я успел сказать
ему:
- Что, окирпичили, брат, и тебя? За все на свете надо платить. Пла-
тить небу. Ты думал, на свете только простор и воля? Теперь мы с тобой
оба окирпиченные. И не разминемся, никуда друг от друга не денемся,
потому что оба мы только странники и бродяги в этом мире. Прохожие.
Кот возвысился над травой, повернулся ко мне, оглядел одним глазом,
второй был зажмурен, и что-то промяучил, кажется, промолвил:
- Поживем - увидим.
- Нет, не разминемся. Обязательно встретимся, - проговорил я уже
полю и небу, потому что кот исчез, растаял, как дым или призрак. Был
он или не был? Может, это мне только привиделось, как привиделась мне
и моя призрачная жизнь? Было ли все это, видел ли я это своими глазами
или только бредил наяву? Потому что просила, стенала душа прозрения,
быть всюду, слушать и видеть и через это сохраниться, остаться.
V
Было или не было, я не знаю и сегодня. На душе только светлое и ще-
мящее воспоминание о бесконечности дня, который длится и длится. И в
тот бесконечный день опять пришел ко мне дикий кот. Раны его уже зажи-
ли. Там, где клочьями была ободрана шкура, наросла новая, молодая, и
шерсть на ней светлее. Одно только это и напоминало о побоище кота с
коршуном. Это и некая задумчивость, сожаление, притаенные в глазах. Он
словно все время прислушивался к самому себе и еще почему-то часто
посматривал на небо, будто просился снова туда.
Мы встретились. Вилась и падала под рубанком сосновая стружка. Я
строил себе хату. Зачем я строил себе хату? Знал бы это я сам. Приста-
нище у меня было, крыша над головой и теплая печь. И все же кто-то или
что-то принудило строиться вновь. Начал и увлекся, как увлекает первая
любовь. Увлекся заботами, лесом, своими руками, тем, что они на что-то
способны. И не я возводил ту хату, она строила, перестраивала меня.
Через эту свою новую хату я по-новому смотрел и на мир. Сквозь новые
двери, через свежепрорезанные оконницы, через ломкий на солнце и при
свете луны треск молодого белого мха из верховых клюквенно-журавинных
и журавлиных болот, под душистый запах хвои, боль и ломоту в пояснице.
Недаром мудрые люди говорят, в смутное и неопределенное время над-
лежит строиться. А время было смутное, страшное.
Над моей отчизной восстала звезда Полынь, обринулась на леса, поля
и воды. И стали воды горькими. Леса - человеку и зверью ненужными и
пугающими, чужими и отравными поля. Стала земля родить лебедой, крапи-
вой да кроваво-красным чернобыльем. Оттого коровы телились телятами с
двумя головами, люди рождались без рук, без ног, а где-то, говорят, и
без головы и ушей, как те медянки моего детства, рыбы - без глаз и
ртов, сыроежки перекинулись в поганки. Благословенные белые аисты-бус-
лы, будто хищные коршуны, бросились поедать не лягушек и ужей, гадов
болотных, а стали красть из людских подворьев цыплят. Черные буслы,
что испокон века таились в глуши болот и лесов, начали выходить из
них, пугать глаз людской. И из лета в лето что-то постоянно горело на
земле, может, и сама земля. Как болотная выпь, немо стонала и кричала
душа человеческая. И от немоты той разлучалась с телом, губила себя.
На Землю откуда-то из Вселенной наплывала комета. И, как говорили
знающие люди, могло случиться так, что она не разминется с Землей. Мо-
жет произойти то, что некогда произошло с Атлантидой.
Мне жалко было свою родную мать-Землю. Жалел и человека, хотя, ска-
жу откровенно, куда меньше. Останется Земля - человек сыщется, хотя и
не очень он достоин ее. Сыщется, потому что человек и Земля - одно и
то же, единое целое. Мало кто из живых понимает это сегодня. За па-
костью и мерзостью жизни некогда оглянуться и подумать. А я думал и
верил, что сумею спасти Землю.
И виделась мне та безжалостная комета во Вселенной. Признаюсь, ког-
да-никогда я сам посещал ту комету. Опять же скажу, была она управляе-
мой. Искал и находил следы тех, кто направлял ее именно на Землю. Иной
раз чувствовал и живое присутствие навигатора, слышал его угнетенное,
хриплое дыхание, он был тяжело болен. Я гнался за тем дыханием в кос-
мической тьме, во чреве подземелий кометы. Но он избегал меня, уходил.
Каждый раз я был близок к тому, чтобы ухватить его за полу пиджака или
край комбинезона, приближался к нему. Но всегда ловил только пустоту,
только тень. Пытался поговорить хотя бы на расстоянии с этой тенью. Но
она, видимо, не знала моего земного языка.
- Откройся, - молил я. - Или вернись вновь в дом, откуда ты вышла.
Ответом всегда были тишина и космический холод. Я вновь начинал
свою погоню сквозь красно-бело-красные сполохи на комете, и за бортом
ее, и во мне самом. Но очень мало мне отпущено было времени. Казалось,
я уже держу что-то или кого-то в своих руках. И в то же мгновение
чувствовал, что я опять на Земле. С пустыми руками я пошел к комете, с
пустыми руками возвращался на Землю. Напрасно, напрасно я всматривался
в свои с растопыренными пальцами руки. Видел будто могильные холмы,
бугры мозолей, да как борозды в поле, меж ними узоры и линии судьбы.
Но они ничего мне не говорили, и ничего я не мог прочитать на вспахан-
ном и засеянном поле своей жизни. На своей ладони, потому что сам там
ничего не написал.
А Землю все же надо было спасать, потому что я купил ее. Двадцать
соток. И где-то имелось у меня еще два аршина, которые должны были
принадлежать мне навсегда уже бесплатно. Может, из-за этих двух аршин
я больше всего и переживал. Был раздражен и зол, хоть и неизвестно, на
кого во Вселенной.
Надо было как-то обороняться от той ненасытной прожорливой Вселен-
ной, что-то делать. Но что - не укладывалось в голове. И никого рядом,
с кем можно было бы посоветоваться. Люди, казалось, вообще разучились
говорить друг с другом, отказались от человеческого слова. И сам я
строился, ставил свою хату как-то не по-людски. Не в деревне, а на от-
шибе, на бугре среди поля, у небольшого лесочка и такого же маленького
болотца в глуби его. Этот бугор, лесок и болотце и привлекли меня.
Взяли за душу, сжали сердце и сказали: живи здесь на свободном, не за-
нятом никем месте.
Я пришел сюда среди ночи, будто кто-то навел меня. И при свете мо-
лодой луны, когда черемуха, словно мотыльками или серебряными монета-
ми, осыпала землю лепестками. Задыхаясь от головокружительного аромата
цветов, я забил первые колышки под свою хату. И в ту же ночь ощутил,
что это место очень и очень непростое и совсем не пусто. Услышал и по-
чувствовал буйство жизни. Жизни прежней и сегодняшней, беспрерывной.
Потому что очень уж красиво здесь было, празднично и легко, свято. А
свято место пусто не бывает. В болотце по колено кустам стояла еще во-
да, и в ней почивали звезды. Их сон охраняли золотые в ночи цветы ку-
пальницы. Вышла из болотца, ступила на край холма высоченная черемуха;
будто отдалась молодой луне. Два куста калины, рябина, боярка, а еще и
вишенник был там. Должен, должен здесь кто-то жить.
И я не ошибся, как выяснилось уже позднее. Место это на земле было
тоже занято, застолблено временем. Когда копнул поле на краю леса, на-
толкнулся на чей-то след. Нашел кучу истлевшего горелого железа, обож-
женные камни и уголь. Обрадовался, что ступил в чей-то след. Благодат-
ное место древнему человеку будет благодатным и мне. И древний человек
в первую же ночь, в сбитом на скорую руку сарайчике, пришел ко мне в
гости, рассказал про этот тихий угол.
А проведал он меня вместе с рыжим котом, моим старым знакомцем.
Только теперь это был совсем не дикий кот. Он стелился перед древним
человеком, слушался его и прислуживал ему. Как всякий не очень воспи-
танный кот, который впервые видит человеческое селище, он сразу же
вскочил на стол. Без приглашения и стыда принялся уплетать все, что на
ту минуту там было. Я думал, что сало. Потому что ладный кусман того
деревенского сала как раз и лежал на столе, а еще добрый окраец житно-
го душистого хлеба.
Именно к хлебу и припал кот. Я удивился: что же это за кот, если не
любит сало? Не верил своим глазам. Кот плевал на сало и ел хлеб. Древ-
ний человек искоса глянул на него. Кот устыдился, умильно-заискивающе
заморгал в мою сторону. Я разрешающе кивнул головой и, как ни жалко
мне было, подвинул ближе к нему сало.
- Не надо, - остановил меня древний человек. - Он истосковался по
хлебу. Сала, мяса он в своей жизни знал вдосталь. А вот хлеба ему
всегда не хватало.
Оказывается, этот сегодня глухой и заброшенный угол стоял на боль-
шом торговом пути. И озеро здесь в свое время было озером, не болот-
цем, поросшим пружинистой осокой, а возле него - железоплавильня. И
семь холмов, как семь голов, возвышались над тем озером. Первая голова
- церковь, вторая - костел, третья - кладбище, четвертая долгое время
пустовала, росли на ней семь вековых дубов. Позднее те дубы полюбил
царь Александр II. А когда его убили во имя светлого будущего и всена-
родного счастья, среди тех дубов поставили царю памятник. На пятом
холме жил пан со своей пани, на шестом роскошествовала ветряная мель-
ница. И новый, привезенный издалека ветряк угодил на свой исконный
фундамент. Только пользы от этого уже никому, забыли, как надо кру-
титься, крылья, искрошились жернова, умерла душа, ветряк разучился мо-
лоть и не мелет. Думает.
- А где ты сам жил? - спросил я древнего человека.
- А я всюду. Везде мой дом, - легко ответил он. - Потому теперь и
здесь я перед тобой.
- Что это, знак мне какой-то? - заторопился я, потому что древний
человек намерился уходить.
- Человече, помни, время не знает и не признает знаков, - сказал
он. - Знак всему только ты.
Но я не поверил ему, потому что был живой и хотел жить, строил ха-
ту, хотя и не понимал, зачем мне та хата, когда вот-вот на Землю падет
комета и от самой уже Земли, считай, и от меня не останется никакого
знака. Не с кем было об этом и словом перекинуться, словно я ставил
