хату на необитаемом острове или даже на некой, не знающей человека
планете в далеком космосе.
Древний человек больше не объявлялся. Не видел нигде я и рыжего ко-
тика, хотя похожих на него котят и взрослых уже котов и кошек по де-
ревне множество.
Помогали мне строиться два плотника - отец и сын. Но они, невоору-
женным глазом видно было - родом не из Назарета, а откуда-то из По-
лесья. Хотя и сам я не из земли Ханаанской, но все же пытался погово-
рить с ними о комете, о судьбе Земли. Они уходили от разговора и хоро-
шо умели это делать. Стоило только перевести беседу на мою хату, какой
она будет, и я забывал о судьбе Земли и о всех кометах мира. Земля су-
жалась до размеров моей печи. А я очень хотел, чтобы в хате была нас-
тоящая деревенская печь, с черенью и полатями, со всем тем, что взрас-
тила меня и согрела на всю жизнь, чей дух я не забыл и сегодня. Все
мы, деревенские, из полатей и черени, из того огня, что манит и бьется
в зеве печи. И мои полещуки были не только умелыми плотниками, но и
такими же природными печниками. На все руки мастера, как водится за
настоящим деревенским человеком.
Только я задал им задачу. Хотелось, чтобы моя печь была одновремен-
но и деревенской и немножечко, самую малость, городской. Не каминок,
как это было раньше заведено, а настоящий городской камин.
- Распуста, - мотал головой старый полещук. Молодой молчаливо с ним
соглашался. - Один только перевод дров. Ни кабану чугун бульбы сва-
рить, ни человеку горшочек каши.
Но я упорно настаивал на своем. Не только касательно печи. Много
было и других выкрутасов, залишек окон, дверей и обязательно застек-
ленная веранда, порог пусть будет высокий, чтобы можно было вечером
или ночью сесть на него и посидеть.
- Комаров кормить, - ворчал старый, но все же подчинялся. - Плати
гроши, если они у тебя курами не клеваны. Ставь бутылку. Зробим.
Со старым так-сяк столковаться можно было. И о комете поговорить,
особенно когда на столе жидкий доллар не менее сорока градусов.
- Комета, братка, сила, - начинал он. - Паровоз тоже сила. Но паро-
возов больше нету. В коммуне их остановка. И я вот сегодня всем говорю
- с топором в руках не пропадешь. Марка, Марка, тебе говорю, кидай то-
пор, пошли выпьем. - Это уже сыну.
Марка бросал топор и молча, с усмешкой на губах садился за стол,
пряча в ладони эту свою усмешку и рот. Говорить он не говорил совсем.
Похоже, в жизни его смогли обучить только трем вещам: смеяться, махать
топором, пить водку.
Этот всем обделенный человек и удивил меня, когда я уже при свете
дня вновь повстречался с котом. Думал, что больше не увижу его. И пос-
тоянно чувствовал некую перед ним вину, упрекал себя, что в тот приход
вроде пожалел ему хлеба. А со времени нашей последней встречи миновал
почти год. И хотя я не жил здесь постоянно, всегда вспоминал кота,
тосковал о нем и искал его. Был уверен, что на этом свете его нет. Не-
даром ведь он приходил ко мне вместе с древним человеком. С того света
приходил.
И как было приятно, когда кот объявился вновь. Пришел или, вернее,
приплелся в мою почти построенную хату, только печь осталось сложить
да камин зажечь. От прежней его панской вальяжности на этот раз ничего
не осталось. Не дикий и гордый красавец-котяра, а какая-то старая об-
лезлая кошачья шапка. Изможден, как некогда его мать. И, увидев его в
тот день, я сначала так и подумал: передо мной кошка. И где-то в лесу
у нее котята. Подумал так потому, что вопрос, кот это или кошка, был
спорным для всей деревни. Она жила этим несколько лет подряд. Несколь-
ко лет длился бурный деревенский референдум.
Там, в необозримой дали от деревни, в столице и во всех иных горо-
дах, люди сворачивали друг другу головы, чтобы решить, какой быть
стране, каким путем идти, какое иметь знамя и герб, нужен ли им, той
же деревне, президент. А деревня выясняла, бурлила от незнания и неу-
веренности, кот это или кошка. Организовались даже две партии. Одна -
женская, вторая - мужская. Женщины утверждали, что это дикая кошка,
ворует иногда с их подворий цыплят, кота бы они уже давно подловили.
Мужчины, наоборот, настаивали, что это кот и что у него очень даже
есть чем это засвидетельствовать. Кот, и только кот портит их домашних
Манек и Катек. По улице не пройти и в хату не вступить - всюду одного
только рыжего окраса коты. Борьба партий проходила с переменным успе-
хом, в зависимости от времени суток. По ночам верх одерживали женщины.
Мужики с ними соглашались: кошка. А когда рассветало и надо было вста-
вать, приниматься за работу, мужики обретали себя и выдавали что-то
вроде: нет, все же это кот.
Я жил один и потому не колебался. Твердо держался мужской линии. И
хотя судьба Земли волновала меня куда больше кошачьего пола, все же не
удержался, чтобы не удостовериться своими глазами, какая все же партия
идет правильной дорогой, к какой в случае чего присоединяться. Похоже
было - к мужской, хотя коту пришлась не по нраву моя настырность. Ка-
кой же это кот любит, чтобы ему заглядывали под хвост даже при решении
партийных вопросов? Он раскровенил мне руки и вырвался. Ощерил зубы,
словно предупреждал, что дотошное правдоискательство может плохо для
меня кончиться. И я понял белорусского классика, который сказал, что
за правду мало стоять, за правду надо и посидеть. И я не без оснований
опасался за свои горло и глаза, потому что он стал охотиться за ними.
Спас меня Марка. Оказывается, я напрасно обижался на него.
- Псик. Кинь придуряться, - сказал он коту. - Иди ко мне.
И бешеного кота словно подменили. Такой сразу стал домашний, ласко-
вый и послушный. Заморгал и пополз на животе к Марку.
- Диво, да и только, - сказал я, заторопился, пытаясь сказать
что-то еще, разговорить Марка. Но он не отозвался на мой голос, как в
свое время и этот рыжий кот. Сделал вид, будто меня нет, а может, и на
самом деле я для него не существовал. На всем белом свете были только
Марка да кот. Кот на животе подполз к его кирзачам и узеньким быстрым
языком облизал их.
- Вставай, - сказал ему Марка, - пошли.
И не оглядываясь, первым ступил на высокий порог. Прошагал по отк-
рытой веранде и взялся за клямку дверей в хату. Кот послушно потянулся
за ним.
- Что же это такое? - с удивлением и где-то даже испугом обратился
я к старому плотнику.
- Помолчи, - коротко осек он меня. Но тут же смилостивился: - Не
мешай им, человече. Они лучше нас знают, что делают. И делают по-чело-
вечески, как заведено.
Марка открыл двери, отступил немного назад, пропустил кота. И кот
вошел в хату. Вольно стал посреди ее и вопросительно посмотрел. Марка
трижды кивнул головой:
- Слухай, нюхай, смотри.
- Так, так... - затакал отец Марка. Я молчал, потому что сам слу-
шал, нюхал и смотрел.
То же делал и кот. Только я не трогался, не сходил с места, а кот
трижды по кругу обошел хату, заглянул и обнюхал каждый угол. В одном
что-то обеспокоился, припал носом ко мху, выдрал клок его из стены и
ударил по нему лапой. Из того клока мха вылетел молодой еще, черный
шмель. Кот не дал ему подняться, сгреб на взлете лапой, раздавил на
полу и проглотил.
- Так, один попался, - отозвался отец Марка. Кот же что-то удовлет-
воренно проворчал, почихал в угол. Может, отдавая должное не только
своей ловкости, но и ловкости шмеля, вспомнил его сладкий мед. Закон-
чил обход хаты. И подгребся уже не к Марку, а ко мне.
- Чисто, чисто, - услышал я довольный голос старого. - Докладывает,
мух и мин в хате нет. Хозяина признает. Теперь он твой, человече.
Но то котиное признание пришлось не совсем мне по вкусу. На свою
беду, растрогавшись, я сел на стул и взял кота на руки. Гладил его по
шерсти и против шерсти, по голове и меж ушей, под горлом, где, знал,
коты особенно любят, чтобы их гладили. И он прижмуривал глаза и мурлы-
кал, словно это была не моя шершавая ладонь, а ласковый язык его мате-
ри. Мурлыкал и от удовольствия замирал, и выпускал во всю свою длину
когти. А когти у него были что надо, на все сто. Есть такой милый лес-
ной зверек - рысь. И я думаю, что дикий кот на моих коленях по когтям
не уступил бы рыси. Не уступил бы их остроте и хищной мощи. Я вспоми-
нал коршуна и не завидовал ему.
Кот ласкался сам и ласкал, драл мое тело. Не сознавая, видимо, это-
го, потому что за всю жизнь его никогда никто не погладил по голове,
не сказал доброго слова. Невысказанная нежность копилась в нем, и вот
сейчас он от чистого сердца одаривал ею меня, не догадывался о хищной
силе своих когтей. Я был первым, кому он выказал свою нежность, кото-
рой хватило бы, наверно, на весь белый свет. А получил ее и познавал я
один. И до поры до времени, сколько мог, терпел. Терпел, терпел и не-
достало терпения и деликатности. Слаб человек. А кот только входил во
вкус. Бархатно похрапывал, благодарил меня и хату, что приняла его,
ширил границы нежности. Сначала легонько, лапой поскребся о сорочку на
моем животе. А потом резанул, приголубил и живот. Я взвыл и почти
сбросил кота на пол.
Услышал, как в голос хохочет старый плотник. Глянул на Марка, уви-
дел его обычную усмешку из-под ладони. Это был знакомый мне раньше
Марка, молчаливый, усмешливый и придурковатый. Кот, ничего, видимо, не
понимая, но еще хмельной от только что пережитой радости, раскачивался
с боку на бок и был очень смешной в своей растерянности. От обиды и
расстройства у него обмякли и обвисли усы. И хвост, кажется, потяже-
лел. Я корчился от боли. Ко всему было еще и стыдно. И тут я снова ус-
лышал голос Марка:
- Михля, Михля! - сказал он дважды, попеременно показывая пальцем
то на кота, то на меня. - "Михля" по-нашему - телепень. Хозяин, что
там у тебя есть? Я же знаю, что есть!
Полещуки - народ тонкий. И я понял его. Не специально ли вместе с
отцом поставили передо мной этот спектакль с котом, потому что еще ут-
ром я сказал старому, что больше не будет ни капли? Жидкий доллар кон-
чился. Но старый полещук с сыном были настоящими полещуками. А может,
и не полещуками, кто сегодня поймет этот народ, каков он, кто и отку-
да. Может, эти плотники и в самом деле из того же Назарета, а я немно-
го из земли Ханаанской. И у какого это сегодня ханаанца, если он стро-
ится, не припрятана среди стружек в загашнике оплетенная опилками,
заткнутая старой газетой бутылочка? А тут такое событие. Сам дикий
лесной кот пожаловал в гости. Специально пришел, чтобы заиметь имя,
жить на свете с именем. Грех будет большой, если такое не отметить.
Грех будет, если не полечу исполосованный котом живот. Сто лет не за-
живет.
Но мы не согрешили. Мне было стыдно перед котом. Ну и что из того,
что пустил он мне кровь. Не знал же, что творит, от чистой же души и в
приступе великой искренности. Сколько этой крови мы сами сознательно
пускаем. Но хорошие намерения по заслугам должны быть оценены и под-
держаны.
И мы отметили. Дали коту причаститься. Он, правда, из стакана пить
не мог. Усы мешали. Известное дело, неук, не обучен. Никто его в лесу
не наставил, как по-человечески брать двумя лапами, поднимать и опро-
кидывать стакан. И за нашим столом он хоть и обходился как-то, но
по-своему. Исправно обмакивал лапу в стакан и облизывал, обсасывал ее.
Что же, водку можно и так пить, была бы только. А вот закусывал он
исключительно только хлебом. Мы ели сало с луком, то есть с цыбулей, а
он - пустой черный хлеб. Удивительный, невероятный кот, в самом деле
вегетарианец. А может, такой уж мудрый, предсказывал нам наше будущее:
пить будем, но закусывать придется рукавом.
В конце застолья кот исчез, будто сквозь землю провалился. Напрасно
я искал его в хате, заглядывал и кричал в каждый угол, в печь, в трубу
и подпечье:
- Михля, Михля, иди к нам! У нас еще осталось.
