роне. И у нее бы крыша поехала. Кто ответит мне, на каком языке собаке
лаять, когда кот по-собачьему чешет? У меня самого крыша клонится, и
немного кукарекать хочется.
И потом. Это же новый Вавилон. Все кругом говорят на никому не по-
нятном языке. Время начинать третью мировую войну. Войну котов и собак
и не присоединившихся ни к кому петухов. А куда деваться людям? Кто их
хаты сторожить будет? И самое главное, вопрос ребром. Коты ушли на
войну: райком закрыт, как раньше говорили. Но закрыт-то он закрыт, а
кто будет мышей ловить? Я, например, отказываюсь, потому что знаю та-
кой случай. Один шахтер на спор поймал и съел в шахте мышь. Думаете,
получил машину, что была поставлена на кон? Черта лысого. Восемь лет
тюрьмы присудили: за издевательство над животным. А я в тюрьму не же-
лаю, хотя и не брезгливый. Хорошо, что у котов нет языкового вопроса.
Как родился, начал мяучить и мурлыкать на материнском языке, так и
продолжает. Не шпрехает, не спикает и не акает. Сегодня, правда, нем-
ного страшно: мы и котов способны с панталыку сбить, задурить им голо-
ву.
Я и сам сегодня не знаю, что со мной сейчас проделывают. Не знаю,
кто я. Хоть и документ имею. Паспорт державы, которой уже нет, испари-
лась. Язык чужой, туфли заморские, пиджак серо-буро-малиновый, а
штык... Нет штыка, нет. А был, был немецкий, в хате лучину щепать. Да
какие-то заезжие, гастролирующие сегодня повсюду коллекционеры ноги
ему приделали. Будто что-то и со мной проделали. Поменяли голову, по-
хоже, на нечто совсем иное. Я и не приметил бы, зачем мне сегодня эта
голова. Но только в определенное и неотложное время путаться стал: то
ли есть, то ли нет... И мерзнет, мерзнет на ветру новая голова. Перед
другими людьми было поначалу неловко. А потом присмотрелся: батюш-
ки-светы, да такое на сегодня утворено не только со мной. Великие шут-
ники, вчерашние самые-самые строители нового мира. Несчастная моя го-
лова.
Но думать стало сподручнее и широко. Я сейчас на обе стороны сразу
думаю, а может, даже на все четыре. И громко, в голос, ничего и никого
не боясь, как и все сегодня думают. Думают, что думают. Это ведь тоже
заразительно, еще больше, чем смех. Подхватила голова смешинку, будто
у матери подмазку со сковороды съела.
А новая голова больше рынком и коммерцией озабочена - это значит
по-простому: как, где и что украсть. Миллионами ворочает и геополити-
кой занята. Само собой, конечно, какая голова, такой и рынок. И оттого
порой на той новой голове-морде прыщи лезут. Видные прыщи, белеют,
краснеют, соборятся, элдэпэрятся и еще что-то подобное вытрюшивают.
Одно неудобство - путаница все же образуется и без третьей мировой
кошачьей войны. Никак две моих головы не могут договориться меж собой,
прийти к согласию. Одна отдает приказ - направо, вторая - налево. В
общем-то, все, конечно, как и раньше: на месте бегом, шагом марш? Хо-
рошо еще, что мне, как тому орлу, приладили только две головы. А если
бы больше, чувствую, они просто бы меня разодрали. А так я пока жив и
во здравии, головы командуют, а я ни с места, пусть сами между собой
разбираются. Которая победит, той и буду подчиняться. Сильная голова -
это настоящая голова. Но если уж они меня допекут, пусть пеняют на се-
бя, обе, как тот петух, топора попробуют. Только вот с глазами непо-
нятное, и мысли в голове путаются. Многое и многих не узнаю, многие не
узнают меня. Не пойму что-то я, на каком свете нахожусь, говорят, что
в раю, но что-то в этом раю подозрительно горячо. Похоже, преждевре-
менно, без кончины и похорон, началась моя двенадцатая жизнь. И я вре-
менно сегодня всюду и нигде. Всюду одна только моя тень, силуэт, приз-
рак меня.
Потому я все и знаю о рыжем котенке. Моя жизнь перепутана с жизнью
того котенка и со всеми моими одиннадцатью житиями, что раньше проис-
ходили. Перекрестились дороги, сошлись на какой-то точке в пространс-
тве и времени. Отсюда и мое знание того, что было и есть, только вот
не дано знать, что будет, сокрыто от меня. Если есть холодильник - бу-
дет пиво холодное. Но это опять условно: если есть холодильник, если
будет электричество, если буду еще я и будет у меня это пиво.
А сам я с уверенностью могу только одно: засвидетельствовать. Была
жизнь, и был рыжий котенок. И был я. Подобно котенку, я плыл по своей
Лете. Котенка бросили в реку, чтобы уничтожить, утопить, пока он сле-
пой. А я вошел в ту же воду по собственной воле и желанию, когда мне
не исполнилось еще и года. Я уже научился ходить и, видимо, очень гор-
дился этим. Ходил по суху, аки по морю. По тверди добрел до берега ре-
ки и ступил в воду. Думал, что вода и твердь земная одно и то же.
А может, так оно и есть на самом деле. Вода спасительно, как рыжего
котенка, приняла меня, течение реки подхватило, понесло в белый свет
мимо родной хаты, на дворике которой еще не потерялась моя тень, не
угас мой смех и плач. И я счастливо помахал самому себе рукой, про-
щально засмеялся. Меня не пугала вода, она была такая же усмешливая.
Плыть самому мне было в новинку, до этого же меня только купали, мыли
в корыте или ночевках.
Речное течение несло, возвращало меня туда, откуда я пришел. Но я
был в ту пору бессмертен, хотя и не догадывался об этом. Дети до года
не могут утонуть. Они в самом деле, будто одуванчики на зеленом лугу
жизни, сотканы из солнечного луча, воздуха и смеха. Котята, и дети, и
все другие, наверное, существа, которым не исполнилось и года. Они еще
не познали жизни и потому легки под крыльями своих безгрешных ангелов.
В эту пору они сами еще способны летать и, наверно, летают. Летают, но
потом забывают об этом, время и жизнь подрезают им крылья.
Я радостно начал плавание по своей Лете в небытие. И нигде впереди
не было спасительной камышины, за которую бы смог зацепиться и задер-
жаться. Ее и не могло быть. В нашем человеческом плаванье по нашей ре-
ке Лете таких камышинок не бывает.
Меня выхватил из воды случайный прохожий. Не сразу, правда, выхва-
тил, потому что очень был любопытный. Удивился, что это такое - ма-
ленький ребенок, дитя, плывет и не тонет, хотя был наслышан, что дети
до года не тонут. В жизни, в воде они как поплавки для взрослых. И
жаждал убедиться, правда это или врут люди. А еще интерес его разби-
рал: если это правда, то доплыву ли я вот так до Черного моря или нет?
Сколько же это времени ребенок может продержаться на плаву? Забавный и
любопытный был человек. Только нехватка времени, где-то уже стоял под
парами, дожидался паровоз, не позволила ему проследить, как малявка
доплавится до моря.
Заревел, позвал его паровоз, он опомнился, бросился в реку и выхва-
тил меня из воды. Я отблагодарил, расквасил голой мокрой ногой его
вздернутый любопытный нос. И закричал, заверещал что есть силы. В реке
мне было лучше. От его же промазученной шкуры пахло кислым углем и ды-
мом. К тому же, наверно, она была горячей, распарилась на солнце, буд-
то сковорода, не шипела еще, но уже пузырилась. А в реке такая прохла-
да, вода такая мягкая, ласковая. Мой спаситель, недолго думая, как та
же камышинка котенка, обземлячил меня и побежал к паровозу.
Как видите, у нас с котенком почти единое начало. Вообще у дере-
венских детей и котят, можно сказать, одна судьба, потому они так и
тянутся друг к другу. Хотя и должен признать, что никто так не издева-
ется над котятами, как те же деревенские дети. Но котята все им проща-
ют. Может, здесь сокрыто и нечто большее, потайное, может, они и в са-
мом деле братья не только по судьбе, но и по крови?
Много, много общего в моей и рыжего котенка судьбе. Но есть, я ду-
маю, и разница. Не совсем уверен, что полностью вернулся с того своего
первого плаванья. Кажется, так и продолжаю плыть к своему самому-само-
му синему в мире Черному морю. Все в моей голове, или, вернее, в двух
моих головах, смешалось в последнее время. Может, это совсем и не я
плыл по реке. Может, такое происходило только с котенком. Может, я и
есть тот котенок, а сам я все же утонул, стремясь добраться до моря.
Что-то я связался с этими котятами и никак не могу развязаться.
Всюду, куда ни глянь, коты, коты, коты. А встретишь человека - не сра-
зу и поймешь, чьи усы торчат на его лице, и лицо ли у него или что-ни-
будь иное.
Непонятное происходит сегодня и с моей головой, с мозгами. Все мы
сегодня немного медики. Я видел мозг человека. Хотел потрогать руками
ту материю, из которой зарождается мысль. И тайно надеялся: разберусь,
что такое человеческий мозг, куда как и сам поумнею. Материю и что-то
еще кроваво трепещущее увидел, но ни ума, ни понимания не обрел. Не
постиг, как это и откуда начинается мысль. Нечто такое высокое, веч-
ное.
И сегодня я убежден лишь в одном: тех мозгов в моей голове, если я
на самом деле человек, где-то под два килограмма. Между ними перего-
родка. Перегородка между "думать" и "делать", "созидать" и "разру-
шать". Что-то подобное тому, как устроено куриное яйцо: животворящий
желток и отделенный от него перегородкой-плевой питательный животвор-
ный белок. У меня это в последнее время нарушено. Пропали, исчезли в
моих мозгах перегородки. Когда такое случается с яйцом, каждая домаш-
няя хозяйка знает: яйцо уже не яйцо, а болтун. Все в нем переболтано и
плещется.
То же самое и в моей голове: переболтаны, спутаны не знающие удержу
мысли. Одна наскакивает, наезжает на другую. Подозреваю, что подобное
сегодня происходит не только со мной, не слепой же ведь, не глухой,
слушаю радио, когда-никогда смотрю телевизор и читаю президентские
указы. Сплошь вокруг одни только люди без перегородок в голове.
Припахивает, припахивает что-то человек в конце второго тысячеле-
тия, перезрел, зажился; как та рыба, гниет с головы. Но что мне до
этого человека? Мне бы с самим собой разобраться да с котенком, кото-
рый задурил мне голову. Может, это и есть мне наказание. Я же ведь
грешен, страшно грешен перед всеми котами на свете.
Стоит на берегу быстрой реки худой мальчишка в белой домотканой со-
рочке из такого же льняного полотна, покрашенные чернилами штанишки на
тесемочках-шлеечках. Из какого задрипанного зоопарка, из какой древ-
ности тот мальчишка? Я внимательно всматриваюсь, вижу что-то до боли
мне знакомое. Не я ли это сам? Не я ли немножко погорюю и начну вот
сейчас топить котят? Я ведь такой, как и он, настырный и любопытный,
как только родился, так сразу же и пошел играть в жизнь и смерть. Мне
охота посмотреть, как будут тонуть котята. В одной руке у меня измусо-
ленная краюха хлеба, а в другой - камень. Хлеб я доем, может, и котен-
ку дам, наверняка дам, я ведь не жадный. Дам и сразу же брошу в котен-
ка камень. Полетит прямо в голову ему. Я ведь меткий.
Нет, это не я. Не было со мной такого... Было. Было даже бездушнее,
хуже, потому что я в то время уже износил сорочку из полотна и штаниш-
ки на шлеечках.
Широкий и чистый проспект столицы, украшенный красными знаменами.
Какой-то праздник. Какой, точно не припомню, то ли День химика, то ли
строителя. Но куда более светлый праздник в душе. Только что прошел
обложной, щедрый дождь, ливень. Расхристанно и стремительно пробежал
по скрюченным от жары листьям деревьев, по черным от пыли и копоти
крышам домов. В десятки ручьев смел с асфальта грязь и мусор, как язы-
ком, вычистил, вылизал все вокруг, вернул траве лето и натуральность.
Обновил город, проспект, людей и меня в том числе. Небо еще слегка
кропит, но на нем уже солнышко, словно детский глазок, милое, чистое.
Легко дышится, легко думается, и ступается легко. Будто пришпоренные
лошади, в обе стороны бегут машины, творя на своем пути радугу-весел-
ку. Все понятно, предсказуемо и ясно, как в день первотворения. Празд-
ник!
Но что это там, впереди, на самой середине двух течений автомобиль-
