сильнее чем по муже, и сообщила на ГАЗ, на бывшую Дмитрия Трофимовича
работу, и оттуда приехало несколько профсоюзников и с готовностью и про-
фессионализмом, изобличающими призвание к этому и только этому делу, за-
нялись устройством похорон. Дмитрий Трофимович лежал в обитом красным
сатином гробу, весь заваленный георгинами и гладиолусами, и Волк не сво-
дил глаз с трупа отца, напряженно разбираясь, как сумели уместиться в
одном человеке и то давнее - почти невероятное, сказочное, петер-
бургское, ростовское, парижское, о котором тот когда-то много рассказы-
вал - прошлое; и прошлое сравнительно недавнее, деревенское, в котором,
когда был трезвым, представлялся сыну самым красивым, самым могучим,
добрым, умным, умелым человеком на свете; и прошлое совсем, наконец, не-
давнее, почти что и не прошлое: жалкое, пьяное, полубезумное, вызывающее
гадливость, которой Волк теперь стыдился.
Мать появилась в самый момент выноса - Волк по настоянию Зои Степа-
новны отбил в Ново-Троицкое телеграмму, хоть не очень и представлял за-
чем: чтобы поспеть, непременно надо было самолетом, а Волку думалось,
что ни за что в жизни робкая, консервативная мать на самолет не сядет.
Она оказалась тихой, богомольной старушкою - Волк помнил ее молодою,
знал, что ей не так много лет и теперь: тридцать пять не то тридцать
шесть. Она огорчилась, что отца не отпели (Зоя Степановна, партийная,
набросилась на мать), и на другой после похорон день отстояла панихиду.
Волк не пошел, потому что к церкви относился с брезгливостью, отчасти
распространившейся и на мать. Та звала Волка с собою в Ново-Троицкое, он
сказал, что не может никак, что ему на будущую осень в институт, что он
все равно собирается работать и переходить в вечернюю, чтобы не потерять
год из-за дурацкой хрущевской одиннадцатилетки, и что-то там еще. Мать
слушала, склонив голову к плечу, покусывая кончик черной косынки, и лицо
ее было скорбным и тоскливым, как четыре года назад, когда отец сообщил
ей, что они с Волком уезжают, вернее, сообщил при ней Волку. На вокзале
Волк в основном занят был тем, что готовился перенести со стойкостью
прощальный материнский поцелуй (когда мать поцеловала Волка при встрече,
прикосновение маленьких морщинистых холодных ее губ оказалось ему непри-
ятно), но мать принялась совать завязанные в платок сторублевки, Волк
отказывался, она уговаривала, упрашивала, он вынужденно на нее прикрик-
нул, как прикрикивал в свое время отец, она сразу же сникла, спрятала
деньги и поцеловать сына на прощанье не решилась. Вот и слава Богу, по-
думал Волк, пронесло. Он не знал еще, что это последняя их встреча.
На другой день Водовозов устроился на завод и перебрался в общежитие
и с тех пор к Зое Степановне не зашел ни разу, и только много лет спус-
тя, на пятом уже, кажется, курсе, как-то, гуляя с девицею, забрел в те
края. Тихий, заросший травою непроезжий тупичок, объединившись с сосед-
ними, превратился в асфальтированную улицу, застроенную пятиэтажными па-
нельными корпусами, и один такой корпус расположился на том как раз мес-
те, где прежде стоял деревянный домик, росли юрга, малина, гладиолусы,
где жили Зоя Степановна и евреи Фаня с Аб'гамчиком. Отцовскую же могилу
Волк навещал (не чаще, впрочем, раза в год, пару лет и пропустив вовсе)
и стоял подолгу, глядя на некогда зеленую, проржавевшую насквозь пира-
мидку заводского памятника, на приваренную к ней пятиконечную звездочку
да на две березки, растущие рядом.
5. ВОДОВОЗОВ
Полыхала биржа труда, Сережка Тюленин, прицепив знамя к кирпичной
трубе, мочился - крупным планом - прямо на это знамя, голая Любка Шевцо-
ва танцевала перед голыми же онанирующими немцами, недострелянные моло-
догвардейцы занимались в могиле - в предсмертных судорогах, мешая их с
судорогами любви - любовью, а я чувствовал, понимал, я уже знал точно,
что мои дамы совершенно, абсолютно, стопроцентно фригидны, что раздева-
лись они со скукою, по привычке, по чужому чьему-нибудь заведению, а
возбуждения от этого испытывали не больше, чем в бане, что им еще безус-
ловнее, чем мне, до феньки занудная идеологическая порнушка, и что, если
и способны они покончать, причем, так покончать, что домик прошлого ве-
ка, пионерский клуб "Факел", содрогнется и уйдет под асфальт Садового,
оставив по себе одну струйку легкого голубоватого дыма - то уж совсем от
другого, и вот это-то категорическое несоответствие интересов при-
сутствующих происходящему с ними - словно партсобрание нудит! раздражало
меня до крайности, и я снова не выдержал, вскочил, заорал: хватит! Пога-
сите х..ню! Давайте уж к делу! Ну?! Чего вы от меня потребуете за про-
пуск из поганого вашего государства?! и, что интересно, экран тут же по-
тух, и свет загорелся, и голые дамы - совершенно невыносим был вид фиа-
лок, соратниц Ильича, с их висящими пустыми оболочками высохших грудей,
с реденькими кустиками седых лобковых волос - голые дамы уставились на
меня эдакими удивленно-ироническими взглядами: ишь, мол, какой шустрый
выискался! - взглядами, подобными которым немало перещупали меня в раз-
ных начальственных кабинетах. Чего мы от тебя потребуем? презрительно
выпела одна, хорошенькая комсомолочка с налитыми грудями - но и она, я
знал точно, была так же фригидна, как остальные, вид только делала. Чего
мы от тебя потребуем, того ты нам все равно дать не сможешь! - и, пере-
катившись по ковру, тряхнула, подбросила на ладошке мои совершенно тря-
пичные гениталии - дамы издевались надо мною, хотели унизить мужское
достоинство - но мне и достоинство до феньки было, особенно перед ними;
я отлично знал про себя, что, когда надо, все у меня окажется в порядке,
и Настя это почувствовала и ударила побольнее.
Не в том дело, товарищи, сказала и вышла к камину, локтем белым, пол-
ным на полочку, как на трибуну оперлась, потеснив пару основоположников,
не в том дело: стот или не стот! А в том, что не стот, как вы убедились
- необрезанный! В то время, как владелец его вот уже около года пытается
уверить нас, что он еврей! Дамы тут же неодобрительно зашевелились, за-
шикали с пародийным акцентом: ев'гей! ев'гей! ай-ай-ай как нехо'гошо!
ай-ай-ай как стыдно! аб'гамчик! ев'гей! и тут мне точно стыдно стало,
потому что припомнил я стандартный текст заявления, адресованного в
ОВИР: все документы пропали во время войны, а теперь меня разыскал стар-
ший двоюродный брат моей матери, Шлоим бен Цви Рабинович! - текст,
собственноручно написанный, собственноручно подписанный, текст отречения
от мамы, от отца, деда, прадеда, от собственной, как говорит Крившин,
крови, а Настя уже ставила вопрос на голосование: ну что? будем считать
г'гажданина необ'гезанным ев'гейчиком? Конечно! завопили дамы, словно
снова в ворота влетела шайба. Раз он сам этого захотел! Раз ему ев'гей-
чиком больше н'гавится - пусть! пусть! Единогласно, резюмировала Настя и
начала излагать постыдную мою историю: как заказал я через знакомых вы-
зов, как стал проситься к вымышленному этому Шлоиму бен Цви, как
единственного сына, Митеньку, решил кинуть на произвол судьбы - и тут в
капитановых руках оказался кружевной платочек, и у дам по платочку - от-
куда они их повытаскивали? из влагалищ, что ли, или из прямых кишок? - а
только запахло духами, отдающими серою, и дамы завсхлипывали, засморка-
лись, запричитали: Митенька, Митенька, маленький Митенька, бедненький
Митенька, бледненький Митенька, Митя несчастненький, Митя уж-жас-
ненький!.. - словно кому-то из них и впрямь было дело до маленького мое-
го мальчика - не на р-равных! играют с волками! егеря! но не дрогнет ру-
ка! обложив нам! дорогу флажками! бьют уверенно! на-вер-р-р-р-ня-ка! Да,
товарищи, продолжила Настя, на произвол жестокой судьбы! Жестокой! заго-
лосили дамы. Ой как жестокой! Без папочки! Сироткою! В нищете! И нет,
чтобы оставить младенчику денюжку на яблочки, на молочко, этот ев'гей,
этот, с позволения сказать, отец-подлец выманил у бывшей своей жены - не
знаю уж, как: видно, пользуясь мягкостью женского нашего сердца, и капи-
тан Голубчик помяла ладошкою левую грудь, выманил у нее бумажку об отка-
зе от алиментов, и если б нам не просигнализировали, а мы, в свою оче-
редь, не проявили соответствующей случаю бдительности, бедный сиротка,
Митенька (тут снова пахнуло серными духами, снова возникли кружевные
платочки), бедненький Митенька мог бы оказаться в цветущей нашей стране
совсем без молочка и совсем без яблочков! и Настя буквально захлебнулась
в рыданиях. Ай-ай-ай, закачали головами дамы. Ох-хо-хо! запричитали,
ц-ц-ц! зацокали. Без молочка! без яблочков! И он хочет, пусть даже и
ев'гейчик, чтобы после этого мы его отпустили?! патетически воскликнула
унявшая рыдания капитан. Он на это надеется?!
Вот е-если бы, сладко, змеею, вползла в разговор одна из фиалок, ста-
руха, соратница Ильича, мать ее за ногу! вот если бы не-е было
Ми-и-итеньки - тогда другая картина, тогда катитесь, г'гажданин ев'гей-
чик на все четы'ге сто'гоны, 'гожайте там себе крохотных аб'гамчиков и
не мешайте ст'гоить светлое завт'га! Как же! завопила одна молоденькая.
Родит он там! У него ж вон смотрите: не стоит!.. Или уж алименты запла-
тите, все сполна, до совершеннолетия, четырнадцать тысяч согласно сред-
нему заработку и двадцать четыре копеечки! подкинула реплику ЗАГСовая
поздравляльщица - с лентой между грудями. Да где он их возьмет, четыр-
надцать-то тысяч?! понеслось со всех сторон. В подаче! Без работы! Поби-
рушка нищая! И в долг ему никто не поверит, изменнику родины! Ев'гейчику
необ'гезанному!..
Это они были, конечно, правы - четырнадцать тысяч, хоть себя продать,
взять мне было неоткуда: я, дурак, понадеялся на альбинино слово и зате-
ял отъездную галиматью, а Альбина, вишь, забрала отказ от алиментов об-
ратно! - и тут словно открытие совершая, словно эврику крича, выскочила
самая юная девочка, та, двенадцати или тринадцати лет, с едва наливающи-
мися грудками, с еле заметным рыжим пушком внизу живота - выскочила и
отбарабанила заранее заученный текст: так ведь он же, коль едет, сыноч-
ка-то все равно больше не увидит, разве на том свете. Сыночек-то для не-
го и так точно мертвенький! Конечно! уверенно подтвердила Настя. Точно
мертвенький. Дело техники, и, повысив голос, скомандовала в сторону две-
рей: давай, дядя Вася! клиент - готовый!
Несмотря на гаерскую атмосферу, которую вот уже с полчаса поддержива-
ли дамы, я заметил, как все они напряглись в этот момент, поджались,
задрожали внутренней дрожию, некоторые потянулись за бокалами - и тут
растворились двери, и дядя Вася в белом - заправский санитар - халате
вошел, копытом постукивая, в руках стерилизатор держа: небольшой такой,
знаете, в каких шприцы кипятят для уколов, возьми, произнес добродуш-
но-приказательно и открыл крышку. В стерилизаторе лежал медицинский
скальпель, ужасно похожий на тот, каким я собирался в крайнем случае за-
резать капитана Голубчик (труп - в клубничную грядку!), может, даже и
тот самый, извлеченный из бардачка логова, и я вдруг, припомнив давеш-
нюю, у гардероба, настину фразу про младенчика, уже, кажется, начал до-
гадываться, в чем дело, что за цели маскировали дамы бардаком своим ску-
ловыворачивающим - и действительно: в другом, рядом с камином, конце за-
ла оказались еще одни двери, и за ними открылась, белизною и бестеневым
светом сияя, операционная, и дамы, обступив, повлекли меня туда. На вы-
соком столе, под простынкою, сладко спал Митенька, и шейка его вымазана
была йодом, как для операции дифтерита, а дамы шептали в уши со всех
сторон: он под наркозом, он и не почувствует, он ведь для тебя все равно
как мертвенький! мертвенький! мертвенький! ты ж не торгуясь собирался
платить, не торгуясь! а дядя Вася мягко, но настойчиво совал и совал
