из древнейших русских имен, красивым и несправедливо на взгляд Дмитрия
Трофимовича забытым, гораздо более русским и красивым, чем, например,
расхожее Лев. Назвал вопреки робкому ужасу собственной жены и нату-
ральной угрозе, звучавшей в голосе предсельсовета Попова, когда послед-
ний прямо-таки отказывался записать подозрительное имя в регистрационную
книгу, а потом, все же записав, нажаловался уполномоченному НКВД старше-
му лейтенанту Хромыху, и тот вызывал Дмитрия Трофимовича и запугивал.
Подозрительное имя, кроме славянофильской отрыжки эмиграции, и впрямь
содержало и некий эмоциональный заряд, некий смысл, посыл, который,
словно досмертный талисман, хотел передать отец Волку: установку на жес-
токость, на жесткость, на собственные силы - словом, на выживание - и
Волк это чувствовал и с самого младенчества отказывался отзываться и на
материнские, опасливо обходящие не христианское, дьявольское имя ласко-
вые прозвища, и, тем более, на разных вовочек, волечек и володь, с кото-
рыми непрошено пыталась прийти на помощь незлая сама по себе учительница
Зинаида Николаевна, прийти на помощь, ибо нетрудно представить, до чего
семилетние коли и вити могут довести мальчика Волка, придравшись к тому
одному, что он Волк; если даже сбросить со счетов положение еврика, фа-
шистика и вражонка народа, в котором автоматически, по рождению, оказал-
ся младший Водовозов - положение тяжелое до того, что один из волковых
одноклассников (по простому имени Василий), племянник известного неког-
да, позже расстрелянного сталинского наркома, так был затравлен в школе,
что не оправился и до сих дней и, попав несколько лет назад за дисси-
дентство в Лефортово, раскололся и заложил всех товарищей, а девочка Ва-
ля, двумя годами старшая Волка, в пятом классе, буквально за три недели
до пресловутого марта пятьдесят третьего, покончила собою, повесилась
или, по ново-троицки, завесилась; впрочем, может, просто такие они были
люди.
3. ВОДОВОЗОВ
Пока я запирал логово, Настя терпеливо ждала, потом взяла под руку,
крепко прижалась, так что сквозь куртку и ее дубленку почувствовал я ре-
зиновую упругость грудей, и, сведя меня на тротуар, набрала несколько
кнопочек на кодовой панельке. Щелкнул соленоид за дверью, и та, подпру-
жиненная, медленно распахнулась, приглашая войти. Небольшой вестибюль:
стенгазета, доска приказов, гипсовый бюст на фанерно-сатиновой тумбе,
гардероб со швейцаром. Приветик, дядя Вася! Девочек еще никого нету?
спросила Настя. А ты не видишь? поведя глазом по пустым вешалкам, отве-
тил с ласково-фамильярной грубоватостью дядя Вася, герой-инвалид: грудь
в медалях, деревяшка вместо ноги. Младенчика доставили? Не волнуйся,
Настенька, все как в аптеке. Ну-ка показывай, показывай, кого привезла
сегодня! и уставился на меня.
Настя расстегнула кнопочки на моей куртке, потянула молнию - тут
только я разобрался в странности обыденной на первый взгляд обстановки:
шабаш! Название стенгазеты - с профилем, как положено, с положенною же
цитатою - было "Шабаш"! И еще: рядом с санбюллетенем "Профилактика вене-
рических заболеваний", на котором разные бледные спирохеты под микроско-
пом и все прочее, висела доска почета: тоже на первый взгляд самая обыч-
ная: "Мы придем к победе коммунистического труда" или что-то похожее, но
большие цветные фото представляли исключительно женщин и выглядели куда
непристойнее, чем снимки разных герлз на японских и шведских календарях:
туалеты всех этих дам, номенклатурных, начальствующих, о чем свиде-
тельствовали, кроме выражения лиц, депутатские значки, красные муаровые
ленты через плечо, ромбики, колодки правительственных наград, - туалеты
были изъянны, незавершены, расстегнуты, распахнуты, расхристанны, оголяя
где совсем, где кусочком срамные места. Капитанский китель Насти, напри-
мер, надет был (на фото) внакидку прямо на тело, а из-под кустистой, во-
лосатой мышки выглядывал "макаров" в кобуре; у ЗАГСовой поздравляльщицы
муаровая лента шла между тоже обнаженными, обвислыми грудями, к одной из
которых, прямо к коже, пришпилена медалька "За доблестный труд" - и да-
лее в том же роде. Меня аж передернуло от пакостности, но ничего, решил
я. Раз уж такая цена - придется платить не торгуясь, все равно дешевле,
чем скальпель, да и вернее, кажется, а в вестибюль уже прибывали дамы с
фотографий, и каждая, отдав дяде Васе шубу и охорошившись у зеркала,
подходила ко мне, а Настя знай представляла: Волк. Вера. Волк. Леночка.
Волк. Галина Станиславна! и были среди них и молоденькие комсомолочки, и
партийки в самом соку, вроде Насти Голубчик, и недурно сохранившиеся под
пятьдесят, и даже одна совсем юная девочка, лет двенадцати или тринадца-
ти, председатель совета дружины, но попадались и совершенные старухи:
седые, полулысые: фиалки, соратницы Ильича, персональные пенсионерки со-
юзного значения, и хоть набралось последних сравнительно немного, от них
прямо-таки воротило с души. Дядя Вася, а что сегодня за кино? спросила
уже представившаяся поздравляльщица, и дядя Вася ответил: Молодая гвар-
дия. О-о-о-о-о! понеслось восторженное из укрытых покуда грудей, словно
шайбу забили на стадионе, и мне стало гаже прежнего, потому что я никог-
да не мог переносить единодушия масс, пусть даже таких небольших, как
скопилась в вестибюльчике.
Дядя Вася выполз из-за гардеробной стойки и, стуча копытом, распахнул
широкие двери, и кинозал - в подушках, сшитых вместе и разрозненных, в
коврах, в диванчиках, в софах, тахтах, широких креслах, уставленный под-
носами с питьем и закусью, мягко освещенный - кинозал принял нас в свое
чрево. Недолго думая, я прилег на подушки и стал посасывать ломтик саля-
ми с ближайшего подноса, а свет принялся лениво гаснуть, и экран замер-
цал титрами той самой картины, которую я не раз и не два видел в Но-
во-Троицком, в детстве, с отцом еще и с мамою, и в юности, в Горьком - и
дамы зашевелились, зашуршали одеждами, и чьи-то жирные пальцы потянулись
ко мне, лаская, расстегивая пуговицы, молнии - я держался изо всех сил,
понимая, что вынужден быть послушным - держался, стараясь сосредоточить
внимание на экране: там все шло, как и должно идти, и на меня даже нака-
тила эдакая ностальгическая волна, но тут неожиданная панорама с серьез-
ных лиц клянущихся молодогвардейцев открыла голые их - ниже пояса - те-
ла, блудящие, похотливые руки - все это под торжественные звуки торжест-
венных слов - а потом губы, произносящие слова, снова оказались в кадре,
но уже опустившись в него сами, и тянулись к волосящимся пахам, и про-
пускали между собою язычки, и те, жадные, начинали облизывать, обрабаты-
вать набрякшие гениталии того и другого пола, и клятва, и прежде ма-
ло-помалу терявшая стройность, пошла вразброд, вовсе сошла на нет, сме-
нилась тяжелым, прерывистым, эротическим дыханием! Я много пересмотрел в
свое время французских порноленточек и слишком хорошо знал, что действу-
ют они только первые минут десять, а потом однообразие происходящего на-
чинает навевать необоримую скуку, но тут и первые десять минут на меня
не подействовали, разве обратным порядком - и я с тоскою подумал, что не
сумею, пожалуй, расплатиться за право выехать, окажусь некредитоспосо-
бен, а глаза, привыкшие к полутьме, разглядывали в мелькающих отсветах
экрана старинный, за кованой решеткою, погасший камин в углу; на мрамор-
ной его полке бюстики основоположников, по семь каждого, один меньше
другого, словно слоники; ужасного вида щипцы и, наконец, метлы, целую
рощу метел, прислоненных к каминному зеву: ручки никелированные, с раз-
ными лампочками и кнопками; попутно глаза замечали и дам, которые, потя-
гивая датское пиво и фанту, посасывая сервелат, разоблачались в разных
углах, переползали, перекатывались по полу, образовывая текучие, меняю-
щиеся группки, перешептывались о какой-то ерунде, чуши: Мария, где тру-
сики-то брала? А, Мария? В пятьдесят четвертом. В каком - в каком? В
пятьдесят четвертом!
4. КРИВШИН
В пятьдесят четвертом ссылка отменилась, и Дмитрий Трофимович, как ни
уговаривали его остаться в МТС (что, может, и было бы в каком-то смысле
правильно для него и хорошо) забрал с собою сына, не забрал - до време-
ни, пока устроится - жену и переехал в Горький, где, наконец, с опозда-
нием на добрые пятнадцать лет, и поступил на ГАЗ, в техбюро, на де-
вятьсот пятьдесят рублей оклада. Жилья раньше чем через три-четыре года
не обещали - пришлось покуда снимать комнату в деревянном окраинном пе-
реулке, в полдоме, что принадлежал речнику-капитану, умирающему от рака
легких, и жене его, Зое Степановне, пятидесятилетней, курящей папиросы
Беломорканал и выпивающей, некогда, надо полагать, весьма хорошенькой.
Другие полдома занимали евреи, мать с сыном, Фанечка и Аб'гамчик, как с
утрированным акцентом и, возможно, несогласно с паспортными данными зва-
ла их Зоя Степановна. О Фанечке и Аб'гамчике, то есть, об их нацио-
нальных особенностях, на русской половине время от времени происходили
не вполне понятные Волку разговоры, в результате которых соседи окута-
лись некой таинственной дымкою, и, когда Волк видел их в саду, отделен-
ном от сада Зои Степановны негустым, невысоким, однако, глухим, без про-
хода, без калиточки забором, любопытство хорошенько разглядеть боролось
с почти на грани суеверного ужаса стеснением. Сад у Зои Степановны был
большой, росли там яблони, пара вишен, кусты юрги, малины, крыжовника,
черной смородины, и много цвело цветов, но двух только, крайне парадных,
громоздких разновидностей: гладиолусы и георгины. Ближе к осени, когда
полуживой, высохший капитан впитывал нежаркое солнце и строил планы на
будущее лето, когда поправится, Зоя Степановна собирала ягоды и яблоки -
Волк помогал ей с большой неохотою, по приказу отца - а из цветов сос-
тавляла гигантские, уродливые, похожие на башни нижегородского кремля
букеты и носила продавать на угол Кузнечной улицы. Еще в саду было нес-
колько огородных грядок, глубокий погреб со льдом, помойная яма, ком-
постная куча и водопровод.
Зимою, когда капитан, наконец, умер, Волк с абсолютной ясностью понял
то, что, в общем-то, смутно чувствовал и прежде: отец никогда не выпишет
мать - и дело вовсе не в Зое Степановне, вернее, как раз в Зое Степанов-
не, но место ее могла занять любая другая зоя степановна - просто эта
оказалась под рукою, как пятнадцать лет назад под рукою оказалась мать.
Впрочем, Волк отнесся к тому, что понял, едва не равнодушно, отмечая
только, что Зоя Степановна вкусно готовит на электроплитке яичницу-гла-
зунью: тонким слоем растекающийся, прорезаемый по мере приготовления бе-
лок успевал прожариться, а желтки оставались практически холодными.
В эмиграции - трезвенник, в Ново-Троицком, приблизительно с рождения
сына, Дмитрий Трофимович начал пить и чем дальше, тем пил больше и чер-
нее, и речи его становились все злобней и несвязнее. Теперь ежевечерней
компаньонкою стала ему Зоя Степановна - Волк забирался в такие часы в
отцовский сарайчик и мастерил. Через пару лет отец вышел на пенсию, Зоя
Степановна, доверху нагрузив тележку на велосипедном ходу икебанами,
отправляла его на угол Кузнечной, и Волк, возвращаясь из школы, шел
дальними переулками, чтобы, не дай Бог, не наткнуться на Дмитрия Трофи-
мовича: оборванного, небритого, торгующего цветами. Последние месяцы пе-
ред смертью отец уже, как говорится, не просыхал, и из-под его трясущих-
ся рук в сарайчике-мастерской выходили механизмы-монстры, механизмы-хи-
меры, механизмы, применения которым не нашел бы, пожалуй, и самый безум-
ный мозг.
Умер Дмитрий Трофимович неизвестно от какой болезни: от сердца, от
печени ли, от чего-то еще - от всего, короче - тем более, что к бесплат-
ной медицине относился с пренебрежением. Зоя Степановна сильно плакала,
