мебель, постель и стены,
мысль чтобы не пришла
старые тронуть темы.
Я тебя в дом введу
по скатертям ковровым...
Только имей в виду:
дом этот будет новым,
дом этот будет наш,
больше ничей! - да сына
нашего: ты мне дашь
сына и дашь мне силы
выдюжить, выжить. Жить
станем с тобой счастливо:
ты - вечерами шить,
я - за бутылкой пива
рукопись править. Дом
позже увидит, как мы
оба с тобой умрем,
вычерпав жизнь до капли,
как полетим над ним,
светлы манимы раем:
так вот тончайший дым
ветром перебираем.
Божьим влеком перстом,
Змея топча пятою.
я тебе строю дом.
Дом я тебе построю.
27.
Говорят, что в Минусинске
продают везде сосиски,
говорят, что колбаса -
вовсе там не чудеса,
что прилавки там порою
красной полнятся икрою,
винограду круглый год,
говорят, невпроворот...
Мне б и верилось, да только
говорят: княгиня Ольга
там кого-то верно ждет.
28.
Мы так любили, что куда там сутрам,
любили, как распахивали новь.
На два часа мы забывались утром,
и пили сок, и снова за любовь.
Но седина коснется перламутром
твоих волос, и загустеет кровь.
Я стану тучным и комично мудрым,
мы будем есть по вечерам морковь -
протертую, конечно: вряд ли нам
простой продукт придется по зубам
(вот разве что - хорошие протезы).
Что заплутал, я чувствую и сам,
но не найду пути из антитезы
к синтезы гармоничным берегам.
29.
Я не то что бы забыл -
никогда я и не ведал:
нет ни в Библии, ни в Ведах
слова странного "Амыл".
За окошком свет зачах,
обрываются обои,
навзничь мы лежим с тобою
только что не при свечах.
Город медленно затих,
время - жирным шелкопрядом
мы лежим с тобою рядом,
и подушка - на двоих,
привкус будущей судьбы,
запах розового мыла...
От гостиницы "Амыла"
две минуточки ходьбы.
30.
Я позабыл тебя напрочь, мой ласковый друг:
как бы ни тщился, мне даже лица не припомнить,
а в пустоте переполненных мебелью комнат
зеркало в зеркале: мячик пространства упруг.
Времени бита нацелена точно: она
не промахнется. Удар будет гулким и сильным.
В комнатах эховых, затканных сумраком синим,
мячик взорвется. Но дело мое - сторона.
Дело мое сторона, и уж как ни суди -
я непричастен к такому нелепому миру.
Мне уже тошно глядеть на пустую квартиру
и безразлично, что будет со мной впереди.
Времени бита нацелена - это пускай,
мячик пространства взорвется - и это неважно.
Я позабыл тебя: вот что, любимая, страшно.
Я же просил, я молил тебя: не отпускай!
31.
Вероятно, птица Сирин -
Ту-154.
Алюминиев и надмирен,
он летает в нашем мире.
До Тагарки от Таганки
донести меня он может.
Не курить, но кур останки
по пути еще предложит.
От Москвы до Абакана
семь часов - и ваших нету.
Лишь хватило бы кармана:
птица Сирин жрет монету.
Что монета? - сор бренчащий,
перебьемся - груз посилен.
Только ты летай почаще,
птица Сирин!
32.
Берегись, мол: женщину во мне
разбудил ты! - ты предупредила.
Если б знал ты, что это за сила,
ты бы осторожен был втройне.
"Берегись"? Тревожно станет мне,
но с улыбкой я скажу: беречься?
Ведь беречься - можно не обжечься.
А какой же толк тогда в огне?
33.
Непрочитанный "Вечеръ у Клэръ".
Неразгаданность Гайто Газданова.
Но за это - восторг новозданного
и отсутствия рамок и мер,
но за это - счастливый покой,
что обычно рифмуется с волею,
но за это - молчание с Олею
вперемежку с пустой болтовней.
Череда полузначащих слов
в закутке, от людей отгороженном.
Болтовня, что гораздо дороже нам
всех написанных в мире томов.
34.
Лишь в пятницу расстались. Нынче - вторник,
а я уже завзятый беспризорник,
и где он, потерявший совесть дворник,
который нас под утро разбудил?
Где Домниковой дом, улыбка Вали?
где водка, что мы вместе выпивали?
и уж поверю, видимо, едва ли,
что где-то есть гостиница "Амыл".
Лишь в пятницу расстались. Срок недавний,
а я уже пишу все неисправней,
и ветер непременно б хлопал ставней,
когда бы хоть одна в Москве была.
И как в картинку к школьной теореме,
я вглядываюсь пристально во время,
в глазах круги, поламывает темя
и мысль моя калится добела.
Лишь в пятницу расстались. Что же дальше?
Одно я знаю точно: чтоб без фальши.
Ведь счастью, вероятно, будет край же -
и вот тогда - не подведи нас вкус!
Я, в сущности, антирелигиозен,
но вот прогноз неимоверно грозен.
Конечно, мы погибнем. Но попросим,
чтоб нас простил распятый Иисус.
35.
Мысль, до слезы комическая:
жизнь проживать в кредит.
Аэродинамическая
гулко труба гудит.
Аэродинамическая
грозно гудит труба.
Белое вижу личико я -
это моя судьба.
Стекла в окошке названивают,
ветер гудит сквозной.
Видимо, что и названия нет
сделанному со мной.
Чем же потом расплачиваться?
Счастье, конечно, но -
девочка вдруг расплачется, я
стану глядеть в окно.
Будущее предрекаемо ли,
коль уже сделан шаг?
Бога для пустяка не моли,
кто мы Ему? - пустяк.
В туши ресниц твоих выпачкал я
нос, а мы оба - лбы.
Аэродинамическая
злая труба судьбы.
36.
О льняное полотно
стерты локти и коленки,
и уже с тобой по стенке
ходим мы давным-давно,
как старуха и старик:
чтоб не дай Бог не свалиться.
Ну а лица, наши лица! -
все написано на них:
эти черные круги
под счастливыми глазами...
Вы не пробовали сами?
Вот же, право, дураки!
37.
Я никак не могу отвязаться от привкуса тлена
в поцелуе твоих удивительно ласковых уст...
Дикий ужас проклятия: не до седьмого колена,
но до пор, пока мир этот станет безлюден и пуст.
В беспрерывном бурчаньи земли ненасытной утроба,
в беспрерывном бурчаньи, бросающем в пот и в озноб.
У постели твоей на коленях стою, как у гроба,
и целую тебя, как целуют покойников: в лоб.
Все мне чудится в воздухе свеч похоронных мерцанье,
все от запаха ладана кругом идет голова...
Столкновение с вечностью делает нас мертвецами,
и одной только смертью, возможно, любовь и жива.
38.
Промозглая сырость, и сеется снег
над серой Москвою.
Кончается день, завершается век
грязцой снеговою.
Идешь, и не в силах поднять головы,
и жизнь незначительнее трын-травы,
а люди, что рядом шагают, - увы,
подобны коновою.
Шаг влево, шаг вправо - и крут разговор,
но прост до предела.
И кто-то прощально кричит "Nevermore",
и валится тело,
и девочка, волю давая слезам,
грозит кулачком неживым небесам,
и все понимают по синим глазам:
она не хотела.
Она не хотела, никто не хотел,
но, веку в угоду,
развязку придумал дурной драмодел,
не знающий броду.
Кончается век, не кончается снег,
и вряд ли найдется еще человек,
который пойдет на подобный побег
в такую погоду.
39.
Словарь любви невелик.
Особенно грустной, поздней.
Сегодня куда морозней
вчерашнего, но привык
к тому я, что так и есть,
что тем холодней, чем дальше.
Вблизи все замерзло. Даль же
туманна, и не прочесть
ни строчки в ней из того
нетолстого фолианта,
где два... ну - три варианта
судьба нам дала всего.
40.
Сымпровизируй, пожалуйста,
утренний чай на двоих.
Только давай уж не жаловаться
на пустоту кладовых.
Флаги салфеток крахмальные
в кольца тугие продень.
Кончилась ночь, моя маленькая,
и начинается день.
Кончилась ночь, моя миленькая,
скоро на службу пора.
Хлопает дверь холодильника.
День начинают с утра.
41.
Помнишь пласнику Брубека:
"Пять четвртей"?..
Все мы никак не врубимся -
ловим чертей,
все убегаем заполночь
в сети подруг
в ступе дурного сна толочь
встреченность рук.
Помнишь, как пола Дезмонда
пел саксофон -
словно в ночи над бездною
сдавленный стон?
Ежели помнишь - стало быть
помнишь и то,
как просто надевала ты
в полночь пальто,
только всего и дела-то:
ветер, стынь...
Право, и не припомню я
ночи лютей:
выстуженная комната.
"Пять четвертей".
42.
К сонету я готовлюсь, точно к смерти:
с шампунем ванна, чистое белье,
смиренный взор... А, впрочем, вы не верьте,
поскольку я немножечко вые...
Не может быть! А как же холод Тверди,
сухое горло, в легких колотье,
а как sforzando Requem'а Верди?
А вот никак! и дело - не мое!
Хотите, поделюсь секретом с вами?
Я попросту шагаю за словами,
топча тропинок пыльное былье,
и ничего не знаю. Знаю только,
что в Минусинске ждет княгиня Ольга,
и не было б стихов, не будь ее.
43.
Осталось семь стихотворений,
и книга все, завершена.
Не слишком толстая она,
но есть в ней пара озарений,
нестертых рифм пяток-другой,
игра понятьями, словами,
но главное - беседа с Вами,
единственный читатель мой,
единственный мой адресат
в том городке периферийном,
который счастье подарил нам
и этим - вечно будет свят.
44.
Минорное трезвучие
мажорного верней.
Зачем себя я мучаю
так много-много дней,
зачем томлюсь надеждою
на сбыточность чудес,
зачем болтаюсь между я
помойки и небес?
Для голосоведения
мой голос слишком тощ.
Минует ночь и день, и я,
как тать, уйду во нощь
и там, во мгле мучительной,
среди козлиных морд,
услышу заключительный
прощальный септаккорд.
И не ... печалиться:
знать, где-то сам наврал,
коль жизнь не превращается
в торжественный хорал,
коль так непросто дышится
и, коль наперекор
судьбе, никак не слышится
спасительный мажор.
45.
Минутка... копеек на 40
всего разговор потянул,
но сразу рассеялся морок,
а город, который тонул
в почти символическом мраке
как будто бы ожил, и в нем
дорожные пестрые знаки
зажглись разноцветным огнем.
И девочка, словно из дыма,
но в автомобильной броде
легко и неостановимо
под знаками мчится ко мне.
46.
Как сложно описать словами шар,
особенно - в присутствии ГАИ,
но можно загребать руками жар
и в случае, когда они свои.
Весьма тревожно выглядит пожар,
весьма неложно свищут соловьи,
но тошно под созвездием Стожар
признаться в негорячей нелюбви.
Во Франции словечко есть: clochar,
которые - плохие женихи...
Как гнусно разлагаются стихи
мои...
47.
Разлука питает чувство,
но может и истощить.
Касательно же искусства
имею я сообщить:
питает ли, не питает -
тут черт один разберет...
Но сахар, известно, тает,
когда его сунешь в рот.
Свобода ассоциаций,
бессонницы дурнота
заставят не прикасаться
во всяком случае - рта:
орального аппарата.
Ну надо ж придумать так!
Видать, постарался, мата
чурающийся мудак.
Разлука и есть разлука -
немилая сторорна.
Отчасти разлука - скука,
отчасти она - луна,
которую равно видно
со всех уголков земли.
Не слишком веселый вид, но
попробуй развесели
себя ли, тебя ль, когда мы
за несколько тысяч верст...
И образ Прекрасной Дамы
прикрыл половину звезд.
48.
Далеко Енисей,
далеко Нева.
У окошка сидит
Оля Конева,
у окошка сидит
да на белый свет
все глядит-глядит.
Только света - нет.
Ой ты Олечка
свет Васильевна,
моя звездочка
негасимая,
улыбнись светлей,
разгони тоску,
приезжай скорей
в стольный град Москву.
Я тебя по кольцу
по Садовому
поведу-понесу
к дому новому,
где одно окно
на полгорницы
и всегда оно
светом полнится.
Усажу тебя
ко тому окну
и в глазах твоих
потону-усну.
49.
Тревожит меня твой кот,
как будто, его любя,
ты в руки даешь мне код
к познанью самой себя.
Пророчит кот, ворожит
над сальной колодой карт:
она от тебя сбежит,
едва лишь настанет март.
50.
Оркестр играет вальс. Унылую аллею
Листва покрыла сплошь в предчувствии зимы.
Я больше ни о чем уже не пожалею,
Когда бы и зачем ни повстречались мы.
Оркестр играет вальс. Тарелки, словно блюдца,
Названивают в такт. А в воздух густом,
Едва продравшись сквозь, густые звуки льются,
Вливаются в меня... Но это все - потом.
А будет ли потом? А длится ли сегодня?
Мне времени темна невнятная игра,
