солененькое - и Наталья, кажется, решила с организмом совладать и меня
не упустить ни в коем случае. Мы сидели в кино, и она сначала робко, не
зная, как я отреагирую, а потом, когда узнала - все смелее и настойчи-
вее, ласкала мою руку, но прикосновения мягких, нежных подушечек ее
пальцев, резко отличающихся от мозолистых, загрубевших подушечек гита-
ристки Альбины, отнюдь не отвлекали меня от экрана, и я с интересом сле-
дил за героями картины, которые, не зная, куда пристроить случайный
труп, долго возили его в багажнике машины и, наконец, устанавливали
снежной бабою с метлою в руках и кастрюлькою на голове где-то в горах, в
Швейцарии. Была я баба нежная, пела некогда Альбина, а стала баба снеж-
ная. В общем, фильм оказался хорош, из области черного юмора - даже
странно, что его крутили у нас: "No problems!.." - "Никаких проблем!.."
В логове, после кино, Наталья провоцировала целоваться, губы ее были
так же нежны и мягки, как подушечки пальцев, и так же мало производили
на меня впечатления. От природы довольно холодный, я никогда в жизни -
даже в шестнадцать - не терял головы от женских прикосновений и поцелу-
ев, никогда не отключался полностью, никогда не доходил до бесконт-
рольности - но сейчас меня самого удивила степень моего безразличия: ды-
хание не сбивалась, кровь не приливала к голове и, главное, не! ну, сло-
вом, индикатор возбуждения пребывал в абсолютном покое. Удивила, но по-
куда особенно не встревожила: мало ли что? похороны, устал. И только ча-
сом позже, в крившинской спаленке, когда Наталья завела руки за спину,
под свитерок, щелкнула пряжкою лифчика и, закатав свитерок вместе с лиф-
чиком под горло, выставила для обозрения, для поцелуев, для ласк большие
спелые груди, а я снова ничего, в сущности, не испытал - только тогда я
дал себе ясный отчет, не поддаваясь больше искушению объяснить индиффе-
рентизм особым состоянием после смерти сына и похорон, после долгой, на-
конец, болезни, что с этим делом отныне для меня кончено, что вот оно -
наказание, плата за отъезд, за свободу жизни, свободу творчества - и по-
холодел от ужаса. Бог с ними, мне не жалко этих радостей - я попользо-
вался ими довольно, но, оказывается, убивая Митеньку, глубоко в душе
хранил я надежду, что, уехав, сотворю где-нибудь там, в Америке, нового
сына, другого, потому что должен же быть у меня сын, должен быть кто-то,
кто переймет мою жизнь, мое дело - Водовозовъ и Сынъ - как же иначе?! Я
смотрел на наташкину грудь, гладил ее, проходя пальцем по нулевому мери-
диану, через сосок, который, давно взбухший, в секунды прикосновений
напрягался еще сильнее, вздрагивал, и из последних сил отчаянья пытался
возбудить себя, но не получалось, и только возникала в памяти другая
грудь, которая могла бы выкормить другого моего сына, другого другого,
грудь, выпростанная не из французского, купленного в "Березке" на чеки
Внешпосылторга, а из полотняного, за тринадцать рублей семьдесят копеек
дореформенных денег, с тремя кальсонными, обшитыми белой бязью пуговками
лифчика - грудь Гали, фрезеровщицы с ГАЗа, первой моей женщины.
У нее было нежное, чуть осунувшееся лицо, покрытое патиною страдания
- прекрасное лицо с огромными глазами - и я, студент-первокурсник, пол-
тора года вынужденный по хрущевской задумке работать в вонючем цехе у
вонючего станка - я отрывал взгляд от суппорта и долгими десятиминутиями
смотрел, ничего покуда в страдании не понимая, на темно-серые глаза,
опущенные к оправке, в которую, одну за одною, безостановочно, бесконеч-
но, с автоматизмом обреченности, вгоняла она гайки, чтобы прорезать ко-
ронный паз - я смотрел на Галю, а она, казалось, не обращала на меня ни-
какого внимания. Девок в цехе работало много: веселых, доступных, часто
- недурных собою, и я не раз, зайдя на второй смене, ближе к концу ее, к
полуночи, в инструменталку взять резец, заставал Люську-инструментальщи-
цу, сладострастно пыхтящую с отсидевшим три года слесарем Володькой Хай-
ханом за полусквозным, неплотно уставленным ящичками стеллажом, или ко-
го-нибудь еще, или даже несколько пар сразу, подпитых, подкуренных - но
к Гале не подходили, не клеились, и я поражался этому, потому что даже
тогда понимал, что никакому природному целомудрию не выстоять под ежед-
невным - годами - напором социальной среды.
Как-то зимою, после второй смены, я встретил Галю на остановке и, сам
не ожидая от себя такой смелости, сказал: пошли вместе. Провожу. Пронзи-
тельно трогательным было покорное ее согласие, и мгновенье спустя я по-
нял причину вынужденного целомудрия Гали: она сильно, заметно хромала.
Ну и что ж! пытался я оправдать свое невнимание, ибо отступать уже каза-
лось неудобно. Подумаешь! не в хромоте дело! а снег поскрипывал под но-
гами в неровном, синкопированном ритме.
За тонкой перегородкою ее комнатки - вот, как сейчас Крившин - похра-
пывали бабка и мать, и патина страдания исчезала, стиралась с галиного
лица, видного даже в полной тьме жарких наших ночей, и мне удивительно,
неповторимо хорошо было тогда, и я преисполнялся гордости, едва Галя вы-
тягивала губы, чтобы шепнуть в самое ухо: ты первый! Ты у меня первый и
единственный! и я до сих пор злюсь на себя за то, что всякий раз, когда
вспоминаю ее, в голову непрошено и неостановимо лезет старый анекдот про
прекрасную лицом, но безногую кассиршу, которая приводит мужика - вер-
нее, он ее, держа за руку, привозит на тележке в укромный уголок, к за-
бору, где заранее приколочен гвоздь: мужик для удобства сексуального
контакта вешает кассиршу (по ее просьбе) за специальную петельку на
пальто, а когда все кончается и он водружает девицу назад на тележку,
безногая красотка, рыдая, начинает причитать: ты первый, ты первый! - и
на его удивленный взгляд поясняет: ты первый снял меня с гвоздика!
Я помню себя, дурак дураком стоящего на тротуаре, мнущего в потном
кулаке жухлые стебли цветов, которыми, пытаясь успокоить совесть, встре-
тил Галю у больницы после аборта и которые она отказалась принять - сто-
ял и смотрел, как удаляется она, особенно сильно прихрамывая, и, хоть и
не обернулась ни разу - ясно вижу удивительное ее лицо, удивительное и
отныне абсолютно, невосстановимо для меня чужое. Но мог ли я поступить
по-другому, мог ли снять ее с гвоздика? - у меня были планы, идеи, у ме-
ня было дело, и, если угодно, не сам я его себе выбрал, выдумал - Бог
призвал меня к нему, не знаю зачем, но, вот, понадобились Ему не только
души, а и железная эта рухлядь, автомобили, раз вложил Он в меня именно
такой талант, а не Он ли Сам и говорил: жено, что Мне до тебя? не Сам ли
говорил: оставьте все и идите за Мною! - так что я просто не имел права
столь рано, столь опрометчиво связывать себя. Пережить галину хромоту,
которою безмолвно упрекал бы меня каждый встречный, мне достало бы сил,
но Галя была из другого круга, другого существования, была из тех, кто
обречен провести жизнь у станка или конвейера, и, хотя с гуманистичес-
кой, личностной точки зрения оправдать бессрочную эту каторгу невозможно
- с точки зрения профессиональной, инженерской - без таких людей стало
бы производство, то есть, чтобы я мог творить, чтобы мои автомобили, ра-
дуя глаз и душу, радуя Бога в конце концов! разбегались по путаной пау-
тине дорог, нужны миллионы галь-хромоножек, годами, десятилетиями проре-
зающих одни и те же пазы в коронах одних и тех же гаек!
Наталье уже море было по колено и подай, что хочу, и всем поведением,
да и словами она требовала, чтобы ее взяли: ничего, мол, не боится, ни-
чего с меня не спросит, отец, мол, спит и не услышит, - а я бы и рад, но
не мог: нечем! - и, не сказав ни слова, потому что не знал, что выду-
мать, а правде бы она не поверила, вырвался, выбежал из квартиры, из до-
ма, завел логово и, скрипя зубами, гонял остаток ночи по Москве, имея за
спиною обиженную женщину, не ставшую женщиной, еще одну врагиню на всю
жизнь.
Задолго, часа за полтора до открытия и за два до рассвета, стоял я у
ОВИРа, поджидая Настю, капитана Голубчик, и вот она появилась в коричне-
вой своей дубленочке, помахивая сумкой, и приветливо качнула рукою - у
меня камень с души свалился - здороваясь и приглашая войти. Оказавшись в
кабинете, куда она провела меня под завистливыми взглядами ватаги ожида-
ющих решения евреев, я протянул свидетельство о смерти Митеньки - Голуб-
чик схватила бумажку жадно, словно изголодавшийся - кусок хлеба, и, не
выпуская, другой рукою нашарила в ящике заполненный бланк разрешения,
датированный днем рождения-смерти моего сына.
У самых дверей настиг меня оклик: капитан Голубчик протягивала пакет,
какие обычно выдают в прачечных и химчистках. Я машинально взял его и
вышел. В логове развязал шпагат, развернул бумагу, догадываясь уже, что
увижу под нею. Действительно: вычищенная, выстиранная, выглаженная, ле-
жала там моя одежда, несколько недель назад оставленная при позорном
бегстве в домике на Садовом.
14. КРИВШИН
Когда я проснулся, Наталья преспокойно посапывала в моей постели, а
Волка уже не было: он явился позже, часов в одиннадцать. С прис-
тальностью маньяка вглядывался я в подушку, пытаясь угадать отпечаток
второй головы, и, так и не угадав, но и не уверившись в его отсутствии,
долго исследовал потом, когда Наталья ушла на занятия, простыню в поис-
ках разгадки тайны минувшей ночи.
Возбужденный, словно в лихорадке, Волк принес, сжимая в руке, как из-
голодавшийся - кусок хлеба, бумажку разрешения и стал второпях кидать в
чемодан немногие свои вещи, что хранились у меня. Попросил денег на би-
лет и на визу - мы еще прежде с ним уговаривались - и сказал, что попро-
бует улететь послезавтра, благо - гол, с таможнею никаких дел. А к мате-
ри? удивился я с оттенком укора. Ты ж собирался съездить к матери, поп-
рощаться. Не могу, ответил Волк. Не успеваю. Со дня на день начнется
следствие, и тогда уж меня не то что за границу - переместят в точку,
равноудаленную ото всех границ вообще. Сбил кого-нибудь? Волк отрица-
тельно мотнул головою и на полном серьезе, тоном не то исповеди, не то
заговора пустился рассказывать про домик на Садовом, про стенгазету "Ша-
баш", про дядю Васю с деревянным копытом, про "Молодую Гвардию", про
Настю Голубчик, про то, как готовил и осуществлял сыноубийство и все та-
кое подобное. Ах, вот оно в чем дело! - случайный виновник трагической
гибели своего ребенка, которой, конечно же, всерьез никогда не желал, не
мог желать! сейчас Водовозов платил бредом, кошмаром, безумием за непод-
контрольные промельки страшных мыслей, страшных планов, - вот оно в чем
дело! - и я по возможности осторожно и до идиотизма убеждающе принялся
разуверять Волка, объяснять про последствия менингита, про результаты
ГАИшной экспертизы, про то, наконец, что наше сугубо, до дураковатости
трезвое государство в принципе, по определению, не станет держать на
службе ведьм и прочую нечисть, потому что никакой романтики и чертовщины
оно у себя не потерпит - но Волк только ухмылялся, глядя, как на сумас-
шедшего, на меня, а потом и сказал: ну хорошо же, смотри! Я принесу тебе
вещественные доказательства, и убежал вниз, а я, опасаясь, не наделает
ли он чего, не бежать ли за ним вдогонку, я, кляня себя за вчерашнее
против него, больного человека, раздражение, перебирая в голове имена
знакомых: нет ли у кого своего психиатра, - сидел растерянный посреди
кабинета. Водовозов вернулся, держа в вытянутых руках заплатанные джин-
сы, ботинки, носки, еще что-то - трусы, кажется - протянул мне все это с
победной улыбкою: дескать, теперь-то ты видишь, в своем я уме или не в
своем? - но я не стал расспрашивать, какое отношение имеют бебехи к то-
му, что он мне рассказал - у меня просто не осталось уже сил выслушивать
