"внешние отношения лиц, благодаря которым они передвигаются с места на
место".
Внешние отношения он предлагал сократить, считая их маловажными. К
"внешнему" была отнесена борьба Гамлета с Гильденстерном и Розенкранцем,
ссылка в Англию, учение в университете. После гетевских изменений принц
перестал быть студентом, чуждым придворной жизни, приехавшим в Эльсинор
только на похороны отца и стремившимся обратно в Виттенберг; Горацио вместо
университетского товарища Гамлета стал сыном наместника Норвегии.
Сцены, рассказывающие о смелости и решительности героя, объявлялись
написанными лишь для "внешних отношений" и вымарывались. Из пьесы уходило
все противоречащее гетевскому пониманию.
Трудно было отнести к безволию кражу и подделку королевского приказа:
"высоконравственное существо, лишенное силы чувства", не могло бы,
торжествуя, отправить друзей детства на плаху; при абордаже - первым
прыгнуть на палубу пиратского корабля.
Конечно, эти сцены не основные в сюжете, но "основное" и
"несущественное" в шекспировском искусстве - понятия относительные, и обычно
их применение более характеризует критика, нежели само произведение.
Сокращения были необходимы не только для укорачивания спектакля, но и
для подчинения всего происходящего одной теме. Такой темой стало
противоречие между благородством мышления и неспособностью к подвигу.
Два века сценического существования "Гамлета" не знали такого понимания
этой трагедии. Почему же оно возникло именно теперь?
Кончался восемнадцатый век. Сгорела Бастилия: зарево осветило небо
Европы и угасло. Народы запомнили, как качались на пиках головы аристократов
и расцветали листья на Дереве свободы. Восставали народы, и уходили армии.
Величайшие надежды сменялись величайшими разочарованиями.
При свете нового дня стало видно, как возводятся стены мануфактур,
более прочные, чем стены Бастилии, и дети у фабричных машин узнавали
рабство, худшее, нежели феодальное. Дым заводских труб затягивал горизонт,
менялись уклады, не умолкал грохот ломки.
Ужасно было существование на задворках истории. В тесных клетках
немецких карликовых княжеств и нищих герцогств среди рухляди старинных
порядков еще сохранялся уже разрушенный историей строй. Все потеряло смысл в
этом отсталом общественном устройстве. все стало стыдным и мерзким.
Жалкое существование своей родины ощущал каждый мыслящий немец.
Положение казалось безвыходным: в народе не было сил, способных совершить
переворот. Оставались два выхода: подвиг или примирение. Примирение было
позорным, подвиг требовал не только силы мысли, но и героической воли.
Энгельс писал о Гете:
"В нем постоянно происходит борьба между гениальным поэтом, которому
убожество окружающей его среды внушало отвращение, и опасливым сыном
франкфуртского патриция, либо веймарским тайным советником, который видит
себя вынужденным заключить с ним перемирие и привыкнуть к нему. Так Гете то
колоссально велик, то мелочен; то это непокорный, насмешливый, презирающий
мир гений, то осторожный, всем довольный, узкий филистер".(К. Маркс и Ф.
Энгельс. Сочинения, т. V. М., Госиздат, 1929, стр.142.)
В этих словах выражена драматичность положения мыслителя, понимающего
гнусность современного общественного устройства, но не способного восстать
против его основ. Так возникло, противоречие бесстрашия мысли и характера,
неспособного к борьбе.
Гете встретился с датским принцем как с близким другом, обладавшим
душой не только понятной, но родственной. Страдания театрального героя можно
было понять как реальные, стоило изображенную в трагедии жизнь сопоставить
не с Англией шестнадцатого века, а с Германией рубежа восемнадцатого и
девятнадцатого веков.
Гете увидел в "Гамлете" противоречие, жизненное не только для него
самого, но и для большинства его современников. Трагедия елизаветинского
гуманизма оказалась сходной с драмой гуманизма иного времени. Люди,
стремившиеся к идеалу свободного и деятельного человека, увидели
невозможность осуществления своих стремлений без мятежа, без разрушения
основ общественного строя.
Но возможность переворота еще не заключалась в самой действительности,
а характеры мыслителей не обладали силой воли, необходимой мятежникам.
Во что же превращалась жизнь этого благородного, но лишенного
героической воли человека?
"Он мечется, бросается туда и сюда, пугается, идет вперед и отступает,
вечно получает напоминания, вечно сам вспоминает и наконец почти утрачивает
сознание поставленной себе цели..."
Так описывал Гете датского принца. Вероятно, это было не только
литературное исследование, но и исповедь.
Противоречие силы мысли и слабости воли было ведущим для целых
поколений Германии девятнадцатого века. Наследный принц Дании стал родным
всем, кто обладал, как им казалось, теми же свойствами душевного склада.
Один из моментов пьесы: Гамлет, занесший меч над Клавдием, но не
нашедший в себе внутренней силы убить убийцу, стал символом. Множество людей
узнали в этом символе себя.
История Гамлета превратилась в историю мыслителя, которому не под силу
великое деяние.
Стоило появиться этому определению, как вдруг почти сразу же имя
собственное стало нарицательным. Одно из свойств образа оказалось способным
дать нарицательное имя всему, что ходило по Германии той эпохи "как бы в
несколько разжиженном виде".
Одна из черт постепенно превратилась в единственную. Так возникло
понятие гамлетизма.
Теперь разбору подлежал уже не только "Гамлет", сочиненный Шекспиром,
но и гамлетизм, выведенный немецкими мыслителями из отдельных черт
переработанного ими образа и, что наиболее существенно, из современной им
действительности.
Август Шлегель писал: "Драма в ее целом имеет в виду показать, что
размышление, желающее исчерпать все отношения и все возможные последствия
какого-либо дела, ослабляет способность к совершению дела".
Гамлетизм становится обозначением рефлексии, подмены дела рассуждением,
Бывали исторические периоды, когда в моду входили старинные слова и
наряды других эпох. Современные идеи тогда выражались формами иного времени.
Траур датского принца стал маскарадным костюмом, в который начали рядиться
все, кто не способен был признать победившую реакцию, но еще более не
способен бороться с ней. В гамлетизм заворачивались, как в плащ. Одежда
казалась красивой и к лицу.
Когда речь заходила о "Гамлете" - о нем вспоминали все чаще и чаще, -
возникало одно и то же сравнение. Сравнение с зеркалом. Не с тем
"театром-зеркалом", о котором говорилось в самой пьесе, но с обычным
зеркалом - стеклом, покрытым с внутренней стороны амальгамой, дающим
возможность каждому, кто заглянет в него, увидеть собственное лицо.
"Мы знаем этого Гамлета так же, как знаем свое собственное лицо,
которое мы так часто видим в зеркале..." - писал Гейне.
"Если бы немец создал Гамлета, я не удивился бы, - так закончил свою
статью Берне. - Немцу нужен для этого лишь красивый, разборчивый почерк. Он
скопировал бы себя, и Гамлет готов".
Эта мысль стала традиционной. Разбирая пьесу, Гервинус писал уже как бы
от лица множества людей: "Картина, которую мы, немцы, видим в этом зеркале
перед собою, в состоянии испугать нас своим сходством. И не я один это
высказал: тысячи людей заметили и ощутили это".
Сравнение иногда становилось гиперболой. "Германия - Гамлет", - написал
Фрейлиграт о Германии кануна 1848 года.
Сравнение не только пугало сходством, но и ужасало обвинением.
Благородство души постепенно отодвигалось на задний план, на авансцену
выходила неспособность к действию. Все это становилось обозначением не
только порока одного поколения, но и болезни нации.
Казалось бы, гамлетизм нашел родину, вступил в пору расцвета. Однако
это представление ошибочно.
Другой конец Европы, другое время и другая нация. Лондон 1852 года.
"Тесье говорил, что у меня натура Гамлета и что это очень (по-)
славянски, - пишет Герцен. - Действительно, это - замечательное колебанье,
неспособность действовать от силы мысли и мысли, увлекаемые желаньем
действия, прежде окончанья их".("Литературное наследство". Герцен и Огарев.
Т. 1. М., АН СССР, 1953, стр. 362. Прозвище оказалось устойчивым. "Мой милый
северный Гамлет", - называл Герцена его французский друг, прощаясь с ним на
парижском вокзале в 1867 году (А. И. Герцен. Собрание сочинений, т. 2, стр.
511))
Гамлетизм относился в этом случае к славянской расе.
Можно добавить, что о Польше - Гамлете писал Мицкевич.
Теперь зеркало отражало совсем иные черты, хотя некоторые слова Герцена
напоминают слова немецких мыслителей (колебание, неспособность действовать),
но смысл всей фразы иной. Речь идет не о мысли, неспособной перейти в
действие, но о силе мысли, желании действовать, опережающем окончание мысли.
Колебание - не от безволия, а от силы мысли.
Чем же вызвано это "замечательное колебание"?
Имя Гамлета можно часто встретить у Герцена. Оно упоминается в
переписке, в различных статьях. Особенно глубоки связанные с ним
воспоминания в "Былом и думах": "Характер Гамлета, например, до такой
степени общечеловеческий, особенно в эпоху сомнений и раздумий, в эпоху
сознания каких-то черных дел, совершающихся возле них, каких-то измен
великому в пользу ничтожного и пошлого..."
Здесь и определение эпохи создания "Гамлета", и объяснение
непрекращающегося интереса к трагедии, усиливающегося в определенные
исторические периоды.
Речь шла уже не только о сомнениях, но и о причинах, вызывающих
сомнения. Эти причины - в действительности, где происходит измена великому в
пользу ничтожного. Понятно, что для Герцена ничтожное и пошлое - не какие-то
всеобщие категории человеческого духа, а общественные силы.
Рефлексия приобретала иной смысл. Для того, чтобы стала очевидна
неясность и самого этого слова, стоит сопоставить два отзыва о Герцене.
"Рефлексия, способность сделать из самого глубокого своего чувства
объект, поставить его перед собой, поклоняться ему и сейчас же, пожалуй, и
насмеяться над ним, была в нем развита в высшей степени", - записал в своем
дневнике Достоевский.
Но вот что писал об этом же свойстве Ленин:
"У Герцена скептицизм был формой перехода от иллюзий "надклассового"
буржуазного демократизма к суровой, непреклонной, непобедимой классовой
борьбе пролетариата". (В. И. Ленин. Сочинения, т. 21, стр. 257.)
Конечно, ни буржуазный демократизм, ни классовая борьба пролетариата не
имели отношения к "Гамлету", но сопоставление оценок позволяет увидеть,
насколько и рефлексия, и преобладание мысли над действием, и скептицизм
понятия относительные, в каждом отдельном случае выражающие несходные
явления, вызывающие различную общественную оценку.
Существенно и то, что скептицизм иногда являлся вовсе не идейной
позицией, но лишь формой перехода.
Так раскрывал характер датского принца Белинский.
В статье о Мочалове есть и цитата из "Вильгельма Мейстера", и в
отдельных местах согласие с толкованием немецкого мыслителя. Но общий смысл
отличен от гетевского.
"От природы Гамлет человек сильный, - писал Белинский, - его желчная
ирония, его мгновенные вспышки, его страстные выходки в разговоре с матерью,
гордое презрение и нескрываемая ненависть к дяде - все это свидетельствует
об энергии и великости души".
