таким расчетом, чтобы можно было поверить в его абверовский патриотизм и
готовность пойти на любую подлость ради этого патриотизма. Ибо старая лиса
Лансдорф не поверил бы ни в какой иной патриотизм, кроме карьеристского,
служебного рвения. Решился на риск Иоганн не сразу, а после того, как
ознакомился с блокнотом Лансдорфа, вернее, с одной записью в нем,
сделанной четким, несколько старомодным почерком: "Советские
военнопленные, находясь в лагерях, продолжают автоматически сохранять
нравы и обычаи, свойственные их политической системе, и создают тайные
организации коммунистов, которые и управляют людьми.
Длы выявления таких "руководящих" лиц службы гестапо имеют в среде
заключенных осведомителей - наиболее ценный проверенный материал для
разведывательно-диверсионных школ.
Но службы гестапо, чтобы сохранить этот контингент только для своей
системы, всячески скрывают его, заносят в целях маскировки в списки
неблагонадежных и даже подлежащих ликвидации.
Необходимо смело, интуитивно выявлять такой контингент в лагерях всех
ступеней и, вопреки сопротивлению гестапо, зачислять в школы".
Эту запись Лансдорф, очевидно, занес в блокнот, чтобы инструктировать
сотрудников абвера, направляемых в лагеря военнопленных для отбора
курсантов.
Вайс сделал из нее соответствующие выводы и решился поговорить с
Лансдорфом, надеясь, что это откроет ему возможность участвовать в отборе
"контингента". Он, как говорится, рискнул всем, чтобы достичь всего.
Раскрыть сеть гестаповских осведомителей - разве ради этого не стоило
рискнуть жизнью? И он рискнул, хотя и догадывался о проницательности и
неусыпной подозрительности Лансдорфа.
Но ведь поведение Вайса было убедительным, вполне достоверным. Разве
не естественно наивное, нахальное стремление юного немца выслужиться? И
разве не естественным был испуг Иоганна? Что тут странного? Шофер-ловкач,
прижившийся при своем хозяине, и вдруг - в самое пекло. Конечно, он был
испуган. Другое дело, что Иоганн испугался, когда понял, что ему предстоит
быть сброшенным на парашюте к своим, тогда как сейчас его место здесь,
среди врагов. Но Лансдорф, конечно, приписал его испуг обыкновенной
трусости.
Вайс мог вызвать подозрение и тем, что совался в тайные дела высоких
начальников. Но ведь и это так естественно. Наглец? Конечно. Он и не
скрывал этого. Скромный довольствовался бы шоферской баранкой.
Почему сказал Лансдорфу, что знает русский язык? А разве он скрывал
это? В анкете все есть, он ведь ответил на сотни различных вопросов.
Майора Штейнглица не интересовали его познания. Иоганн ему и не
навязывался, но пришел момент, когда нужно о них напомнить. Опасно? Да,
опасно. Но ведь тот, у кого он научился русскому языку, был не из тех
русских, с которыми воюют немцы. Модный художник, убежавший от русской
революции. Все это есть в анкете.
И волновало сейчас Иоганна другое. Сумеет ли он быть немцем, увидев
советских людей, брошенных в фашистские концентрационные лагеря? Как он
будет смотреть в глаза тем, кто и здесь не утратил гордости, чести,
преданности отчизне? Его обучили многому. И, кажется, он оказался неплохим
учеником. Трудно быть немцем среди фашистов, это требует высшего
напряжения всех душевных сил. И все же он стал немцем, для фашистов он
свой. Но где взять силы, чтобы быть фашистом среди советских людей? Как
вести себя? К этому его не готовили, не обучили его этому. Даже и
предположить он не мог, что придется пойти на такое самоистязание. И пойти
не потому, что приказали, а по своей инициативе, потому что это сейчас
наиболее целесообразно, нужно, необходимо.
Поступить иначе он тоже не мог. Его долг - оказаться сейчас там, где
опаснее всего быть человеком. И надо глубоко спрятать все человеческое,
забыть о том, что ты человек, советский человек. Ведь чем меньше он будет
проявлять нормальных человеческих чувств, естественных для каждого, тем
естественней он будет выглядеть перед советскими военнопленными. Они
должны видеть в нем фашиста, только фашиста, ненавистного врага. И какая
же пытка быть фашистом в глазах этих людей, остающихся настоящими людьми
даже там, где делается все, чтобы убить в человеке все человеческое, а
только потом физически уничтожить его!
Все это было страшно, и он даже не обрадовался, когда через несколько
дней фон Дитрих сказал, как бы между прочим, что Вайс получил повышение по
службе и будет числиться теперь переводчиком при втором отделе "Ц", но,
пока нет другого шофера, нужно подготовиться к длительной поездке. Нет,
Иоганн не обрадовался своему успеху в рискованной операции с Лансдорфом.
Не будет ли его победа поражением? Не переоценил ли он себя, хватит ли у
него металла в душе, чтобы выдержать те духовные инквизиторские пытки, на
которые он себя обрек?..
Но все это было в душе Иоганна, а ефрейтор Вайс в ответ поклонился
Дитриху и, по-видимому ошалев от счастья, нечленораздельно пробормотал,
что готов ему служить.
Очень хотелось побыть одному, но тут же Вайс подсказал себе, что
следует зайти к Лансдорфу, поблагодарить его, не забывая при этом
восторженно улыбаться.
Лансдорф принял его холодно и деловито. Молча выслушал восторженную
благодарность ефрейтора, кивком головы отпустил его. Но когда Вайс был уже
у самой двери, вдруг сказал многозначительно:
- У тебя немного длинный язык. Из-за него может пострадать шея.
- Господин Лансдорф, - с достоинством ответил Вайс, - полагаю, моя
шея пострадает только в том случае, если я не буду вам лично обо всем
докладывать.
- Именно это я и хотел сказать...
26
В канцелярии обер-шрайбер вручил Иоганну коротенькую почтовую
открытку. Приятель Вайса, некий Фогель, унтер-офицер зондеркоманды,
расквартированной в Смоленске, приглашал Вайса на рождество в Москву.
Сообщив об этом приглашении обер-шрайберу и заметив шутливо, что
русские так ленятся отдавать свои города, что приходится их поторапливать,
Иоганн предоставил обер-шрайберу в свою очередь возможность посмеятись над
медлительностью русских и затем удалился в гараж. Здесь он с помощью того
же московского носового платка, пропитанного химикалиями, проявил открытку
и расшифровал красновато-коричневые цифры, нанесенные косо и плотно
тончайшим пером: "Варшава, Новый свет, 40. Варьете "Коломбина". Николь.
Номер вашей квартиры. Возраст вашего отца..."
Иоганн отлично понимал, что сейчас полностью в распоряжении Дитриха,
и поэтому для поездки в город достаточно позволения одного Дитриха, но все
же счел необходимым попросить разрешения также у Штейнглица, чем еще
больше расположил его к себе. Не довольствуясь всем этим, Вайс явился еще
и к Лансдорфу, доложил, что едет в Варшаву, и спросил, не будет ли каких
приказаний, демонстрируя этим, что главным своим хозяином он считает
Лансдорфа, а не кого-нибудь иного.
Лансдорф поручил купить ему соляно-хвойных таблеток для ванн. Легкого
слабительного. Поискать в магазинах книги, изданные не позже девяностых
годов прошлого века. Пояснил;
- Я люблю только то, что связано с моей юностью. - Прикрыв глаза
бледными веками, добавил; - Она была прекрасна.
Дитрих попросил купить ему пирожных на Маршалковской в кондитерской
"Ян Гаевски", а Штейнглиц - кровяной колбасы. Денег майор не дал, но зато
дружески посоветовал Вайсу для профилактики зайти после посещения Варшавы
в санитарную часть.
Чин ефрейтора и медаль открыли перед Иоганном новые возможности.
Он остановил первую же попутную грузовую машину, приказал солдату
пересесть из кабины в кузов, дал шоферу пачку сигарет и велел гнать в
Варшаву "со скоростью черта, удирающего от праведника".
Настроение у Иоганна было отличное. Этакое залихватское
жизнерадостное ощущение удачи и, как после экзаменационной сессии в
институте, жажда праздности в награду за труд. И он позволил себе
"распуститься", запросто поболтать с шофером о том о сем... Что бы там ни
было, с делом, которое ему поручено, до сих пор он, пожалуй, справлялся, а
ведь ничто так не бодрит человека, как сознание исполненного долга.
И он уже считал себя настолько закаленным, неуязвимым, что даже
бесстрашно высказывал презрительные суждения о русских, не испытывая при
этом отвращения к самому себе.
И он задорно спросил шофера, сутулого, пожилого солдата с лицом,
изборожденным грубыми продольными морщинами:
- Ну что, скоро возьмем Москву - и конец войне?
Шофер, не поднимая усталых глаз, заметил угрюмо:
- Ты считаешь, что война с русскими уже кончается, а они считают, что
только сейчас начинают воевать с нами.
- А сам ты как думаешь?
- Хайль Гитлер! - сказал шофер и, не отрывая правой руки от баранки,
приподнял указательный палец.
По произношению Иоганн угадал в нем южанина.
Шофер подтвердил это предположение.
- Есть немцы, которые пьют только пиво, другие - только шнапс, но
есть и третьи - они любят вино. - Покосился на Вайса; - Да, я из Саара, а
ты, сразу видно, прусак.
- Да, я прусак, - в свою очередь подтвердил Иоганн. - Знаешь, как в
одной умной книге написано о Пруссии: "Пруссия не является государством,
которое владеет армией, она скорее является армией, которая завладевает
нацией".
Шофер сказал подозрительно:
- Для прусака ты что-то слишком образован.
- Это потому, что я племянник Геббельса.
- Правильно, - согласился шофер. - Только для полного сходства не
хватает, чтобы тебе ногу перешибли.
- Не теряю надежды.
- Русские тебе помогут.
- Не успеют: скоро им конец.
- Ты что, из похоронной команды, как твой дядя? Он их давно всех
похоронил.
Вайс сделал вид, что не понял опасного намека, осведомился:
- Ты, видно, старый солдат? В первую мировую сражался?
- Да. До Урала дошел.
- Ну! - удивился Иоганн. - Да ты герой!
Шофер спросил:
- А ты лесорубом когда-нибудь работал?
- Нет.
- Ну ничего, русские научат. Они нас на Урале научили лес валить. В
первую мировую не весь вырубили, на вторую оставили. Лесов там много, на
всех хватит.
- Ты что-то глупо шутишь, - строго заметил Иоганн.
- А я поглупел, - глухо сказал шофер. - Поглупел со вчерашнего дня,
как открытку поздравительную получил: по поводу смерти героя моего
последнего - младшего. А было у меня их трое. Три поздравительных на
одного отца - многовато.
- Кури, - Иоганн протянул пачку.
Шофер взял сигарету, сказал печально:
- Курю. Но не помогает.
Иоганн посоветовал:
- Просись на фронт, отомстишь за смерть сыновей.
- Кому?
- Русским.
- У меня их в шахте завалило, - сказал шофер. - Понял? В шахте!
Личная собственность рейхсмаршала Геринга эти шахты. Был приказ экономить
крепежный лес в связи с военным временем. Вот костями моих сыновей и
подпирали кровлю.
- Ради победы приходится приносить жертвы.
- Господину Герингу? Моих детей?
- Ты рассуждаешь как коммунист!
- Похоже? - Шофер склонился, что-то поправил на дверце, у которой
сидел Иоганн. Прибавил скорость, прижался к рулю и, не глядя на Вайса,
предложил: - Давай еще закурим.
Иоганн полез в кариан за сигаретами. И тут шофер, резко толкнув
Иоганна плечом, выбросил его из кабины. Машина, хлопая дверцей, помчалась
по шоссе.
Иоганну повезло: он упал в кювет рядом с дорожныи столбиком. еще
немного - и он разбился бы насмерть, ударившись об этот столбик.
Но хотя у Иоганна ныло все тело и в общем глупо было оказаться на
