бедняга моя.
Выслушав всю эту ерунду, кум Кузя и Леха Хоботов закатили
глаза, сложили руки на груди и стали глядеть в потолок, выражая
тем самым свою печаль по поводу одиночества каменной ноги, Я не
выдержал и засмеялся.
-- Что тут смешного? -- нахмурился шурин.-- Окаменелая нога
валяется в крапиве, ей одиноко, холодно, неуютно.
-- Жалко ногу,-- сказал я,-- но просто смешно слушать все это
вранье.
Шурин Шура -- Папашка, ну, уморили! Кому нужен Папашка,
который вяжет носки, подставляет свою морду под удары летающей
руки! Это не Папашка -- это дубина стоеросовая!
-- Почему же нельзя прикинуться? -- сказал шурин.-- Я
скромный.
-- Нельзя, никак нельзя прикидываться,-- сказал я.--
Настоящий Папашка -- это остров, тонущий в озере, это ночь,
которая давит на сердце, это два дергача.
Сам не знаю для чего, я вскочил с места, подлетел к шурину и
слегка дернул его за нос.
-- О! -- закричал ошеломленный Шура, а я побежал к двери, и
сразу же ринулась за мной летающая Лехина рука. Забыл,
забыл-таки Леха Хоботов, что я -- москвич! Уж не знаю, что
хотела сделать со мною его рука -- поймать ли, задержать, дать
по шее, но не был бы я москвичом, если б вдруг на пороге не
прищемил дверью Лехину конечность, а дверь заклинил на крючок.
В непролазной, прочной и безымянной тьме добежал я до берега
и увидел светлую лодку на черной воде. Я прыгнул на свое
бамбуковое место, и "Одуванчик" сразу вынес меня на середину
реки. Я и весла-то взять не успел, а "Одуванчик" уже летел по
реке подальше от шуршуриного дома.
Есть на свете такие люди, которые умеют убегать. Сидят,
сидят вместе со всеми за дружеским столом, едят, пьют, смеются
-- и вдруг вскакивают, хлопают дверью -- и бегут!
За ними гонятся, кричат, извиняются, уговаривают, а они
бегут, бегут, убегают. А потом уж падают в траву и плачут.
Мне такие люди не очень нравятся, но я, между прочим, и сам
такой человек. Не знаю почему, но порой я и сам так вскакивал и
убегал, прятался и плакал, а потом уж бежал дальше. Где бы я ни
был, где бы ни жил, я в конце концов обязательно оттуда убегал,
только скорость убега была разной -- то помедленней, то
побыстрей.
Вот и сейчас я убегал, но не плакал, а смеялся. Мне было
легко и весело, и, если б настигла меня сейчас летающая рука, я
бы ее немедленно утопил. Но летающая рука не настигла меня и не
могла настигнуть. Летающие руки обычно ленивы. Летать-то они
летают, но зачем им, скажите на милость, без толку летать? Ну,
настигнет, ну даст по зубам, а дальше-то что?
А ведь ночь была уже на земле. Полная, окончательная ночь.
Ничего светлого не светило в ней -- только серебряный
"Одуванчик" да немыслимый Орион.
Под Орионом перед "Одуванчиком" уже шевелился, уже мутно
набухал новый досолнечный туман. От берегов, от корней осин, из
осок выплывал он, но был еще легок и нежен, тающ и невесом.
"Э-э-э..." -- послышалось издалека.
"Капитан-фотограф зовет,-- подумал я.-- Эх, надо
возвращаться, бросать его нельзя. Я и так уж его обидел --
помешал вязать. Интересно, чего это я так восстал против
вязанья? Ну, сидел бы себе на носу лодки и вязал. А Орлов и
Клара? Их тоже жалко бросать. Настоящие они или поддельные --
все равно друзья. Да, жалко, что я построил самую легкую лодку.
Надо бы строить понадежней, покрепче, чтоб все влезли -- и
Орлов, и Клара, и капитан. А так -- неловко получилось,
построил для себя -- сам и поплыл".
Я развернул "Одуванчик", взмахнул веслом и скоро увидел свет
в окнах шуршуриного дома, два темных куста козьей ивы, как два
темных шара на берегу.
-- Ты куда делся? -- послышался голос, и в одном из кустов
вспыхнул огонек орловской папироски. -- Надоело в доме
сидеть,-- сказал я,-- решил покататься. -- А меня, что ж,
бросил? -- послышался голос капитанафотографа из другого куста.
Этот куст был плотней орловского, вместительней и гуще.
-- Да нет, что ты,-- ответил я.-- А насчет вязанья ты не
обижайся. Вяжи сколько душе угодно. Сиди на носу лодки и вяжи.
-- Насчет какого вязанья? -- послышался третий голос из
капитанского куста. Как ни странно, это была Клара.
Капитан что-то забормотал ей в ответ, я не мог расслышать,
разговор их увязал в кусту. Ясно было, что они пререкались.
-- Вылезай на берег,-- сказал Орлов.-- Пошли спать к шурину
на сеновал.
-- Да нет,-- сказал я,-- мы дальше поплывем. Эй, капитан,
садись на корабль.
-- Давай у Шуры переночуем,-- ответил капитан.-- А завтра
поплывем.
-- В лодке переночуем,-- сказал я.-- Не тяни, спускайся к
воде.
-- Эй вы! -- крикнула вдруг Клара.-- Плывите один, капитана я
не отпущу.
В капитанском кусту снова начались какие-то пререкания и
взволнованный шепот.
-- Видал? -- сказал Орлов.-- Она его уже не отпускает. --
Ерунда,-- отозвался капитан,-- никто меня не удержит. Завтра,
после обеда, поплывем.
-- Ну да, конечно,-- иронически протянул Орлов.-- Завтра,
после обеда.
Нет, брат, не жди капитана, плыви один.
-- Капитан...-- укоризненно сказал я.-- Капитан-фотограф,
милый, вяжи, делай что хочешь, только не покидай корабль. Мы
ведь с тобой только вперед идем.
-- Слушай, давай завтра. С Кларой хочется еще поболтать...
интересно, знаешь... борьба борьбы с борьбой... -- Может быть,
ты со мной, Орлов?
-- Да ведь я опоздал. А кто опоздал -- тот опоздал. Плыви
один, не теряй времени. Скоро и луна взойдет.
Я шевельнул веслом, отвел лодку от берега -- "Одуванчик"
заскользил мимо темных кустов.
-- Ну ты что, плывешь или на месте стоишь? -- спросил
Орлов.-- Я не вижу в темноте.
-- Боюсь оставить капитана,-- ответил я.-- Не гидра ли она?
-- Да ничего страшного,-- сказал Орлов.-- Все обойдется. Ну,
так ты что
-- плывешь или стоишь? -- Я еще не знаю,-- сказал я.-- Я
думаю. Сено, про которое я совсем забыл, сено, которым
наполнена была лодка, шевелилось и шуршало. Запах сухого
клевера и зверобоя, подмаренника и душицы охватывал меня. Я был
в середине огромного букета, собранного со всей земли.
-- Так ты что? Плывешь или на месте стоишь? -- негромко
повторил вдали Орлов.-- Плывешь или стоишь? Я не вижу в
темноте.
Раздумывая, как мне быть, сидел я в лодке, и течение несло
"Одуванчик" вперед, к Покойному озеру.
Глава XXXIII. ВОЛЧЬЯ ДРЕМА
Снова туман охватил мою лодку, а в тумане напала на меня
волчья дрема.
Я то прикрывал глаза и дремал, то вдруг просыпался и
озирался тревожно кругом, да не видел ничего -- туман.
Туман и волчья дрема -- это уже чрезмерно, слишком много
оболочек для небольшого сознания. Не разобрать, где ты сам-то
-- в тумане ли, в волчьей ли дреме?
Я не брал весла, вполне доверяя лодке, и, подремывая,
засыпая и пробуждаясь, сплавлялся по реке. Вдруг я открыл глаза
и увидел -- о боже мой! -- ладьи! Те самые старинные лодки с
деревянно вытянутой шеей, лодки, названием -- ладьи -- увидел
я. Больше я вроде не видел ничего, кроме этих длинношеих
широкобедрых лодок. Взор был прикован к ним.
Конечно, краем глаза, тем особенным краем, которым видишь
все, я заметил над туманом черноголовые островерхие еловые
вершины, а над ними какие-то белые стены, какие-то далекие
купола. Я не мог хорошенько рассмотреть стены и купола, потому
что имел право глядеть на них только лишь краем глаза.
Вообще-то я люблю смотреть краем глаза. Я нарочно учился
видеть все краем глаза, когда неудобно пялиться впрямую. За
долгие годы я, пожалуй, развил края своих глаз неплохо.
И вот -- в тумане ли, в волчьей ли дреме -- краем глаза я
увидел елки, а над ними -- белые стены, башни, и купола, но
впрямую мне были показаны ладьи.
Они стояли у причала, на который наплывал "Одуванчик". Ладьи
шевелились. Они покачивались на волне, терлись друг о друга,
роняя в воду капли и щепочки. Они толкались боками, но самое
нечеловеческое было то, что они вытягивали шеи. У них
вытягивались шеи, и каждая увенчана была резною главой. Вот у
первой -- лебяжья была голова, вот -- рысья с кисточками на
кончиках ушей, вот -- карпья с толстой обиженной губой. На
деревянных шеях склонялись головы друг к другу, шептались на
ухо.
Мы приблизились. Мы проплывали от них не дальше вытянутого
весла.
"Одуванчик" как-то притормозил, клюнул носом, и рысья вдруг
отомкнулась губа.
[Image]
-- А мы тебя давно ждем,-- послышался хриплый и мяукающий
голос.-- Бесы с Багрового озера рассказали, что ты плаваешь
здесь. Нам и захотелось глянуть на самую легкую лодку в мире.
Дрогнули кисточки на кончиках ушей, сморщился лесной кошачий
нос, резным зеленым глазом глядела рысь на мою лодку. К лодке
были обращены ее слова. К лодке, а не ко мне.
-- Легкая лодочка, легкая,-- провещилась голова Лебяжья.-- Не
соврали бесы.
-- Бесы, бесы! -- недовольно хрюкнула Карнья.-- Заладили одно
-- бесы да бесы. А им, бедолагам, только и надо -- веревки в
воде мочить. Ты, "Одуванчик", не думай, что они рыбу ловят.
Какой дурак клюнет на такой ржавый крюк? Ездиют -- воду мутят.
Бесов я и слушать бы не стала. На кой мне черт слушать бесов?
Тут Карпья голова затряслась раздраженно. Она чмокала
толстыми губами и чуть не плевалась, вспоминая про бесов.
-- Бесы да бесы... тьфу... Если б не батюшка Аверьян
Степаныч, я б сюда и не приплыла. Чего мне самая легкая лодка в
мире? На кой она мне? Но Аверьян Степаныч сказало надо
поглядеть, и я приплыла. Аверьян Степанычу нельзя не доверять.
Сказал: надо, значит -- надо. А тут как раз его уважаемая
головушка прилетала рыжичков поглядеть и говорит: надо. Я и
приплыла. А уж потом, конечно, Папашка подтвердил. А бесов я и
слушать бы не стала, наплетут всегда с три короба.
-- Очень важно, очень важно,-- пропела Лебяжья девичьим
голосом.-- Очень важно, "Одуванчик", что ты понравился Папашке.
Он ведь у нас неугомонный, осердится -- беда. Вначале-то он
тебе еловый клык подсунул и вовсе утопить хотел, да уж потом
смягчился. Он отходчивый. А шурин-то Шурка никакой не Папашка.
Он самозванец и дурак.
Карпья голова снова раздраженно захлопала губами. Глаз у нее
налился кровью.
-- Шурин! Вот дубина! Я его давно терпеть не могу. Только и
ходит в Керосиново бутылки сдавать.
-- Очень важно! Очень важно! -- снова пропела Лебяжья.--
Очень важно, "Одуванчик", что ты всем нравишься. И мне
нравишься, такой худенький, слабенький, легонький. Только этот
тип, что сидит в тебе, мне не нравится. Плотный.
-- В лодках всегда кто-то сидит,-- задумчиво отозвалась Рысья
голова,-- неважно кто, такова лодочья судьба. Лодка сама по
себе, а в ней кто-то сидит. Это жизнь.
-- Все-таки неприятно, когда в тебе сидит черт знает кто,--
забормотала Карпья.-- Как-то раз этот самый шурин-то Шурка
попросил подвезти его в Керосиново, а в мешке-то у него полно
бутылок. Я сдуру согласилась, поплыли, а бутылочки-то
лязг-лязг, лязг-лязг. Противно было.
-- Этот Плотный не лучше шурина будет,-- сказала Лебяжья.-- Я
бы давно его выкинула и утопила.
-- Пустяки,-- заметила Рысья.-- Утопишь, а после сядет
кто-нибудь другой, еще плотнее. Да еще станет лодку веслом
понукать.
-- Лодка не лошадь,-- каркнула Лебяжья.-- Лодка сама по себе.
Выкинь его, "Одуванчик", да и утопи. Сидит в тебе -- только вид
портит.
-- А шурин-то, когда бутылки сдал,-- сказала Карпья,--
вздумал на обратном пути песни орать. Орал, орал, во мне-то
сидючи. А после стал про каменную ногу плакать. Жалко, дескать,
сиротинушку.
-- Я бы эту ногу на шею ему привязала -- и за борт,-- сказала
Лебяжья.
-- Пустяки, пустяки,-- вздохнула Рысья.-- Впрочем, шурин и
