Все стройно пожали плечами.
-- Но, проснувшись, она может и... ну, беспорядков
наделать!
В ответ согласно закивали головами.
-- Для чего же тогда ее будить? -- это был главный вопрос
Петропавла.
Стройный хор голосов с готовностью ответил:
-- Есть такое слово -- "надо"!
-- А как, -- осторожно поинтересовался Петропавел, --
мыслятся мои действия дальше... после того, как я, допустим, ее
поцелую? Общество пришло в замешательство.
-- Дальше?.. -- взял на себя инициативу Гном Небесный. --
Что же дальше... поцелуете, разбудите -- и все, насчет
остального ничего не известно.
-- Да как же, -- бросился Петропавел в атаку, -- можно
предлагать совершить действие, последствия которого неизвестны?
А если эта Уродина, проснувшись, нас всех тут пережрет!..
-- Пусть попробует! Я сам ее зарежу и сожру, -- охотно
пообещало Дитя-без-Глаза, а Белое Безмозглое печально
констатировало: -- Ну, пережрет -- так пережрет. Будем дальше
жить -- пережранными.
Петропавел собрался с духом и сделал заявление:
-- Никакой Спящей Уродины я целовать не стану.
Общество посовещалось. Вперед выступил Ой ли-Лукой ли:
-- Или целуй и буди Спящую Уродину, или катись отсюда!
-- Я выбираю второе! -- обрадовался Петропавел.
-- Тебе никто не предлагал выбирать. -- Ой ли-Лукой ли
хмыкнул. -- Второе предложение сделано для того, чтобы
деликатнее сформулировать первое. Мы же все-таки не хамы и
понимаем, что минимальное число возможностей -- две, а не одна.
-- Так Вы издеваетесь! -- понял Петропавел.
-- Да ничуть! -- хором ответили ему, а Гном небесный
продолжил за всех: -- Дело в том, что первое предложение не
существует без второго, равно как и второе -- без первого.
-- Значит, предложение здесь одно, а не два?
-- Думай как знаешь, а Спящую Уродину целовать все равно
придется. Иначе нельзя.
Обреченность в голосе Гнома Небесного насторожила
Петропавла.
-- Почему же придется? -- спросил он с некоторым испугом.
-- Потому что иначе тебе суждено навеки остаться тут, -- и
Гном Небесный тяжело вздохнул.
-- Вы убьете меня... насмерть? -- с ужасом спросил
Петропавел.
Гном Небесный слабо улыбнулся:
-- Ты неисправим! У нас никого не убивают насмерть. А
кроме того, тебе ведь уже сказали, твоя паршивая жизнь никому
тут особенно не нужна: и своя-то никому не дорога!.. Просто
Спящая Уродина загораживает тебе путь домой: вот и необходимо,
чтобы она пробудилась и освободила дорогу.
-- Но я не проходил мимо Спящей Уродины по пути сюда! -- в
голосе Петропавла оставалась маленькая надежда.
-- Путь сюда -- это у нас не то же самое, что путь
обратно: тут вообще не бывает путей обратно.
Петропавел стиснул зубы от невозможности жить и мыслить
по-старому. И, сдавая позиции, он уже по-другому, жалобно и
тихо, спросил:
-- А большая она -- эта Уродина?
-- Не то слово! -- отвечал ему хор. -- Она немыслимой
величины, неописуемой! Ее и вообще-то видно только с расстояния
километров в... несколько, а по мере приближения взгляд уже не
охватывает ее целиком.
-- И что же, -- ужаснулся Петропавел, -- ее в какое-то
определенное место целовать надо? В... уста? -- с трудом
произнес он.
-- Да нет, -- пощадили его, -- целовать все равно куда:
куда придется -- туда и целуй. Даже если с этих нескольких
километров ты выберешь себе точку, к которой будешь двигаться,
то в пути ты эту точку потеряешь: на ней не удастся постоянно
удерживать внимание. Если ты, конечно, не маньяк... Так что --
целуй как получится.
-- Ну, разве что... -- частично согласился Петропавел. --
Может, только чмокнуть с размаху -- и дело с концом... Где она
лежит, эта ваша Спящая Уродина? Где-нибудь поблизости?
-- О, путь к ней долог и труден! -- отозвался теперь уже
один Гном Небесный. -- Этот путь хорошо знает только
Слономоська. Но и к Слономоське путь долог и труден.
-- А кто такая Слономоська? -- захотел узнать Петропавел.
-- Не кто такая, а кто такой, потому что Слономоська --
это мужчина. Он представляет собой помесь Слона и Моськи, если
тебе это что-нибудь говорит. -- Гном Небесный вздохнул. -- В
пути к нему можно и погибнуть -- одна Дама-с-Каменьями чего
стоит!
-- Редкий характер! -- вмешался Бон Жуан. -- Огонь!..
-- И что же, мне одному придется идти? -- с тоской спросил
он.
-- А чего тут идти? -- Пластилин Мира -- младенец с
честным лицом был в своем амплуа. -- Пять минут -- и ты на
месте!
Петропавел демонстративно отвернулся от него обратился к
Гному:
-- Значит, иначе никак?
Тот развел руками.
-- Ну, ладно. -- Петропавел решил проявить стойкость духа
и беспечно спросил: -- В какую мне сторону идти?
-- Да в любую, -- беспечно же ответили ему.
-- Тогда -- привет! -- и он двинулся куда попало.
-- Постойте! -- окликнули его голосом Белого Безмозглого.
Он обернулся. -- Я хотело бы освободить Вас от одной трудности.
Скажите, сколько будет дважды два четыре?
Все заинтересованно смотрели на Петропавла.
-- Дважды два... четыре? -- замялся тот. -- Дважды два...
это четыре и будет.
-- Так-то и Ежу понятно! -- воскликнул Ой ли-Лукой ли и
предложил: -- Позвать Ежа?
Петропавел помотал головой: смышленого Ежа он уже однажды
видел.
-- Этот вопрос не имеет смысла, -- сказал он.
-- Еще как имеет! -- возразило Белое Безмозглое. -- И
ответ на него есть -- даже несколько ответов! Например,
такой... -- Белое Безмозглое опасно зевнуло, но все обошлось,
-- дважды два четыре -- будет зеленая дудочка!
-- Или колбасная палочка! -- из могилы выпорхнул и,
часто-часто махая маленькими сильными руками, устремился
куда-то крохотный человечек.
-- Или колбасная палочка, помните это! -- согласилось
Белое Безмозглое, а все, провожая улетавшего человечка
взглядами, заволновались: "Летучий Нидерландец!.. Мы же забыли
его там с Шармен! Бедняга!" -- По-видимому, они любили Летучего
Нидерландца.
Над могилой появилась голова Шармен. Петропавел сорвался с
места и пулей помчался вслед за летящим невысоко над землей
Летучим Нидерландцем, чье общество все-таки устраивало его
больше, чем общество Шармен. В голове его под управлением
колбасной палочки звучала зеленая дудочка -- и что делать с
ними, Петропавел не знал. А под аккомпанемент этой зеленой
дудочки понеслась за ним странная песня, начатая Ой ли-Лукой ли
и подхваченная всеми:
Спасибо нашей родине
за Спящую Уродину!..
Лирическое преступление
Меня всегда ужасно занимало то место в "Золотом ключике",
где Буратино протыкает носом нарисованный очаг. Будь я на месте
Алексея Толстого -- чего, конечно же, быть не может, а
все-таки! -- я бы уж побольше, чем он, накрутил вокруг этого
нарисованного очага. Я бы населил открывшуюся за ним страну
такими героями, о которых никто никогда не слышал, я бы
поместил их в такую реальность, которая даже отдаленно не
напоминает нашу!..
Есть такая новелла -- не помню, кто ее написал, может быть
и я, -- про Художника, нарисовавшего весь мир. Вот эта новелла.
"Художник долго смотрел на яблоко и нарисовал его. Вместо
одного яблока стало два. Художник перевел глаза на часы и
нарисовал их. Вместо одних часов стало двое. Когда Художник
нарисовал все, что было в доме, он вышел на улицу. Там он
нарисовал улицу -- и вместо одной улицы стало две. Художник
прожил долгую жизнь и успел нарисовать все, что было в мире.
Так вместо одного мира стало два.
Люди не знали, что делать с этим вторым миром, и назвали
его Искусство".
Второй мир. Искусство... Мир, существующий бок о бок с
нашим, соприкасающийся с нашим, порожденный им. Яблоко от
яблони, говорят, далеко не падает. Верно ли, что так? Наше
яблоко далеко укатилось: в такие пределы, где его не узнают уже
и гадают -- яблоко? мандарин? арбуз? дыня?..
И вроде бы, все знакомо, а незнакомо. И вроде бы, те же
улицы, те же дома, да не те. И вроде бы, те же люди -- такие
же, как мы с вами, ан -- нет. Что мы знаем о них? Да выходит,
совсем мало. Настолько мало, что у каждого есть возможность
представить их себе по-своему -- и не ошибиться... или
ошибиться -- кто тут судья! И никогда не знать: ошиблись мы или
нет, и никогда не узнать этого. Что же -- автор? Автор, вечно
скрытный и лукавый, искоса поглядывает на нас: всяко, мол,
бывает -- и так бывает, и эдак бывает. А бывает, что бывает
сразу и так и эдак или не так и не эдак. Вот и пойми его
поди!..
Да знает ли он сам-то, о чем пишет? Если же не знает --
зачем пишет? А мы зачем -- читаем?.. Может быть, неважно это:
знает, не знает?! Одного не знает -- другое знает: большее. Что
же большее, чем жизнь? Другие жизни! Те, о которых мы и
представления не имеем -- вообще не подозреваем, что они есть.
А они есть, эти возможные жизни, возможные миры. Они
причудливы, они непонятны. Иногда нам кажется, что в них все
так же, как у нас, иногда кажется, что не так. Но "не так" --
всегда, что бы нам ни казалось.
Об этом знал Александр Грин, придумавший странный мир и
населивший его странными людьми. Зурбаган, Лисс... Ассоль,
Грей... Нет таких городов и имен таких нет. Но что проку, если
есть на карте города, описанные иным каким-нибудь писателем, и
имена его героев мы встречаем на каждом шагу? Да никакого проку
нет от этого, потому что все равно и города, и имена -- другие!
И упаси вас бог задержаться в таком вот книжном городе дольше,
чем позволил автор... С вами начнет твориться такое, чего
никогда не могло бы твориться в реальном городе с тем же
названием. Город запутает, обманет, одурманит вас, бросит на
произвол судьбы и даже не вспомнит о том, что вы ходили по этим
мостовым и глядели на эти здания. И жители города не смогут
понять вас, станут глядеть странно и пройдут мимо, пожав
плечами: "Да кто это? Разве мы были когда-нибудь знакомы?"
...В этом городе прекрасных миражей,
где действительность не знает, что ей делать,
было столько уже разных виражей
на мостах и мостовых заледенелых!
Появлялось божество из-за угла,
и два призрака владели нищей нишей,
и судьба моя меня подстерегла
львиной мордой, неожиданно возникшей...
Это было -- я не помню, на каких
длинных улицах без всякого названья
и в каких-то переулочках глухих,
где встречались вы не с нами, мы не с вами,
где к утру уже от жизни кочевой
и от жизни вообще -- такая жалость! --
вдруг совсем не оставалось ничего,
сновиденья -- и того не оставалось!
Неважно, кто из нас написал это,-- важно другое: вы
навсегда чужой в этом городе, и если даже будет вам предложено
участвовать в чем-то, знайте: вас вовлекают в авантюру,
сущности которой вы никогда не поймете, как не узнаете никогда,
чем заняты одни герои, пока автор описывает других.
Нет более опасного заблуждения, чем уподобление книжной
действительности -- действительности реальной. Хитрые реалисты
придумали массу способов, чтобы заставить нас принять одну за
другую, сбить с толку правдоподобием. В конце концов огромными
тиражами начали выходить очень правдоподобные книги, искусно
имитирующие ситуации, в которых бываем мы с вами. Мы хохочем
или заливаемся слезами, но вот что странно: эстетической эмоции
мы при этом можем и не испытывать. Да, нам смешны герои, да,
нам жаль их, но и то и другое переживание может совсем не
отличаться от переживаний по поводу невзгод нашего соседа по
