подошел к Тридевятой Цаце и обнял ее, испытав тактильный обман.
-- Вот видите, -- обратился он сугубо к Петропавлу, -- у меня
только одна невеста. -- Тут он снова начал вычерчивать мелом
какую-то схему -- на сей раз прямо на каменной спине Спящей
Уродины, но Петропавла рядом уже не было.
Он вошел в широкий коридор, вырубленный Бон Жуаном на
славу. По стенам коридора тянулась искусная резьба, колонны
были тщательно отполированы. Тут и там у стен виднелись
скамеечки, манившие отдохнуть. Но Петропавел шел быстро, почти
не обращая на все это внимания. Когда коридор кончился, он
ступил на небольшую зеленую лужайку.
Трава на ней становилась все реже и реже: вот уже начали
мелькать паркетные плиточки... паркет. Кое-где на нем, правда,
виднелись еще отдельные травинки, но исчезали и они.
"Неужели? -- Петропавел боялся даже подумать о доме, как
боялся думать все время, пока пребывал в этой дикой, в этой
нелепой местности, даже названия которой он так и не узнал! --
Неужели я... дома? Дома, где никто не будет больше терзать меня
странными своими вопросами и смущать странными своими ответами,
где никто больше не будет упрекать меня в недостатке каких-то
никому не нужных качеств и считать отважным идиотом. Дома!.. Я
забуду все это, как страшный сон, как наваждение, я выброшу это
из головы!"
Он вернулся.
По знакомой комнате ходили родные люди. Они приводили
помещение в порядок. Взрыв пирога с миной наделал дел, но
уборка уже заканчивалась. Накрывали на стол: пора было ужинать.
Он вернулся.
Часы на стене заиграли свою музыку.
-- Который час? -- спросили из соседней комнаты.
-- Девять, -- прозвучало в ответ. Он вернулся.
На кухне звенели чашки. Там смеялись, заканчивая
приготовления к ужину. Кажется, чья-то шутка имела успех. Пахло
ванилью, как в детстве.
Он вернулся.
Действия домашних были быстрыми, точными и уверенными.
Изредка обменивались только самыми необходимыми словами --
такими же быстрыми, точными и уверенными.
...Он наклонился и сорвал у самых ног своих маленькую
зеленую травинку -- последнюю память о ЧАЩЕ ВСЕГО. Огляделся:
не видел ли кто. Никто не видел. Он повертел травинку в руках и
поднял глаза.
-- Травинка, -- сказал он. -- Из ЧАЩИ ВСЕГО.
-- Ну что ты стоишь с ней? Выбрось и помоги расставить
стулья по местам.
-- Травинка, -- повторил он, -- из ЧАЩИ ВСЕГО.
...И вдруг, прижав травинку эту к самому своему сердцу, он
побежал...
Паркету не было конца, но первые растения уже пробивались,
потом то тут, то там -- все реже и реже -- замелькали только
отдельные паркетные плиточки -- и кончились.
Как далеко, оказывается, было до лужайки -- маленькой
зеленой лужайки у входа под арку! Но вот и лужайка.
Подозрительно гудят арочные своды: нужно спешить... Он помчался
вперед по каменному коридору, мимо скамеечек и глянцевых
коринфских колонн. Что-то обваливалось за его спиной -- обломок
камня сильно ударил по ноге. В двух шагах от него упала колонна
-- только бы успеть! Бон Жуан прекрасно умел любезничать, но
инженерного расчета было в нем, пожалуй, маловато: коридор явно
не был сработан на века... Рушились стены, камни заваливали
проход, становившийся все более узким.
Не широкими, как в первый раз, но тесными -- ах, какими
тесными! -- воротами приходилось проникать ему теперь в этот
мир...
И рухнул коридор. Петропавел едва успел выскользнуть из
совсем уже узкого прохода с противоположной стороны. Облегченно
вздохнув и даже не обернувшись, он побежал по равнине. Его
Большой Выбор был сделан, а обвал отрезал пути назад. Впрочем,
что такое "вперед" и "назад", "вправо" и "влево", "вверх" и
"вниз", он уже не понимал.
По равнине во весь опор проскакал
Всадник-с-Двумя-Головами, на ходу обернувшись и приветливо
помахав ему рукой. Петропавел улыбнулся в ответ, потом упал
вперед и, соблюдая все заповеди Летучего Нидерландца, полетел
невысоко над Землей...
Лирическое отступление
Я отступаю. После сумбурного выступления, решительного
наступления, бескровного преступления и тихого исступления я
отступаю. В отступлении моем нет ничего драматического: это
лирическое отступление.
Я отступаю. Всегда, когда в литературе герой успевает
выскочить из-под обломков, читатели запаздывают... Он
возвращается к своей литературной действительности, а мы
остаемся в реальной, которая тем и отличается от литературной,
что среди всех предлагаемых ею исходов нет ни одного
иррационального. В литературе же возможность для такого исхода
есть у писателя на крайний случай всегда. И если в жизни, попав
в тупик, мы можем выйти из него только ценой какой-нибудь
серьезной потери, то в литературе всегда остается последний
шанс -- на крыльях вылететь через печную трубу.
Может быть, это -- единственное, что следует знать,
обращаясь к литературе. Знание такое, по всей вероятности, и
определяет наше отношение к произведению как к не-жизни как к
чему-то иному-- подчиненному высшим законам Искусства. А все
Высшие Законы Искусства иррациональны.
Но я отступаю. Всякое повествование однажды кончается -- и
тогда писатель отпускает героев на свободу. Там они и будут
жить, уже не подвластные ничьей воле -- тем более воле
интерпретаторов, от которых они всегда сумеют ускользнуть. Ведь
интерпретаторы живут в иной реальности, -- правда, они не часто
понимают это. И начинают судить произведение обычным,
юридическим образом. Они задают очень много вопросов в надежде
выяснить, бывает ли так на самом деле и бывает ли так вообще.
Мне легко ответить на эти вопросы: ведь я отступаю. Я
говорю, что ничего этого не было и что это вообще не бывает на
самом деле. Потом я улыбаюсь и беру на себя смелость заявить от
имени каждого, кто причастен к искусству: всего этого не было и
всего этого вообще не бывает на самом деле. Такова уж
Художественная Неправда. Что же делать с Художественной
Неправдой? Оставим ее как она есть: воспринять литературное
произведение значит не понять его до конца, все время
обращаться к нему в надежде понять до конца... а не понять.
Ведь даже сами герои не всегда понимают себя -- и, когда
Петропавел, прижав зеленую травинку к сердцу, бежит туда,
откуда еще полчаса назад едва унес ноги, -- он, наверное, тоже
плохо понимает себя. Но мы не можем ему помочь. Самое большее,
на что мы способны, -- это проводить его до яркой лужайки...
ну, может быть, чуть дальше. Проводить его, проводить нашу
повесть...
Минувшая жизнь, имперфект и аорист,
-- подумайте, что за дела!..
Я вдаль проводил мою Повесть, как поезд, --
И Повесть, как поезд, ушла.
Зеленый фонарик далекой свободы
уже догорает -- и вот
затеплился красный фонарик субботы
и прежних домашних забот:
убрать со стола, заварить себе кофе
и долго смотреть из окна
на двор в голубях, на качели в покое,
на облако в виде слона...
И вдруг отойти от окна -- беспокоясь,
как с этого самого дня
невнятная совесть по имени Повесть
одна проживет, без меня.
И уже не имеет никакого значения, кто написал это: ведь я
отступаю. Важно вовремя сдать позиции.
Я отступаю на глазах у вас, любезные читатели, отступаю
просто: не сопротивляясь больше и ни о чем не жалея -- перед
этой вечной загадкой. Загадкой Художественности. Я отступаю.
Оглавление
Лирическое выступление
Глава 1. Пирог с миной
Глава 2. Засекреченный старик
Глава 3. Сон с препятствиями
Лирическое наступление
Глава 4. И да, и нет, и все-что-угодно
Глава 5. Головокружительный человек
Глава 6. Стократ смертен
Глава 7. Священный ужас по ничтожному поводу
Лирическое преступление
Глава 8. Лото на лету
Глава 9. По ту сторону понимания
Глава 10. Милое искусство, коварное искусство
Лирическое исступление
Глава 11. До и после бревна
Глава 12. Мания двуличия
Глава 13. Поцелуй, которого все ждали
Лирическое отступление
Оглавление
