В Германии была самая сильная компартия и самый ярко выраженный промышленный
пролетариат в Европе. Германская компартия и германский пролетариат были для нас
образцом пролетарской сознательности и солидарности. Коммунизм в свое время
пустил глубокие корни в душе немцев. Предполагалось, что Германия будет
следующим звеном в цепи "мировой революции". Кепка Тельмана была известна нам
так же хорошо, как и борода Карла Маркса. И вдруг!
Теперь немцы сражаются как черти, никто в плен не перебегает, а наша пропаганда,
забыв о "классовом подходе", поставила на всех немцев клеймо "фашист" и
призывает только к одному - "Убей немца!" Ведь пересадить всех коммунистов в
концлагеря Гитлер не мог. Этого не утверждает даже наша пропаганда. И вот теперь
нацизм цветет пышным цветом! Где-же коммунистическое сознание, пролетарская
солидарность, классовая борьба и т.д. проч.?
Недавно наша Академия перешла в новое помещение рядом с Академией Механизации и
Моторизации Красной Армии им. Сталина в Лефортово. Когда-то здесь было юнкерское
училище, затем артиллерийская школа. Здания довольно неуютные, пахнет казармой.
Зато для командования разрешена основная проблема - все мы находимся под одной
крышей, за одним забором, посреди комплекса зданий имеется учебный плац, а
где-то позади - гауптвахта.
В осенние дни можно часто наблюдать поучительную картину. По двору Академии
бродят несколько слушателей под конвоем таких-же слушателей часовых. С
арестантов сняты погоны и пояса, в руках у них метлы и совки. Они, не торопясь,
сметают в кучи листья, беспрерывно падающие с деревьев под ударами осеннего
ветра. Труд этот столь-же продуктивен, как наполнение водою бочки без дна. Но
арестанты не унывают и не торопятся. До обеда еще далеко, а в камере скучно.
Несколько неприятней, когда их строят в линию на расстоянии нескольких шагов
друг от друга и пускают собирать окурки по двору. Немного стыдно.
Проходящие по двору слушатели подбодряют своих попавших впросак товарищей: "А,
Коля, опять сидишь! За какие подвиги? Сколько заработал?" Другие останавливаются
и ищут глазами среди арестантов кого-либо из генеральских сынков. Все-таки
интересно - отец генерал, а сын по двору окурки под конвоем собирает.
Жертвы гауптвахты это обычно слушатели первого курса, многие из которых еще не
знакомы с армейской дисциплиной. Для них в основном и изобретено педагогическое
наказание в форме подметания листьев и сбора окурков. Этим у них отбивают охоту
к свободному мышлению и вколачивают чувство безусловного повиновения приказам
начальства. Они должны раз и навсегда запомнить, что на военной службе приказ -
это высший закон. В них воспитывается соответствующий безусловный рефлекс.
На дверях гауптвахты кто-то старательно вырезал ножом: "Я научу вас свободу
любить!"
Это теперь модная фраза в Армии. Генералы покрикивают эти слова на офицеров
после очередной проверки или инспекции, где обнаружена недостаточная дисциплина.
Сержанты в учебных подразделениях орут эти звонкие слова в лица солдатам в
сопровождении матерщины, а то и просто зуботычины.
Есть на это и тихий, но многозначительный, ответ: "До первого боя..." Не даром
по новому уставу офицеры идут не впереди своих рот, а позади их.
Да, не узнать теперь Армию! Многое изменилось за время войны, изменилось в самые
неожиданные стороны!
Многие из нас искренне возмущаются методом обучения солдат в запасных частях
перед отправкой на фронт. Там солдат учат почти исключительно строевой
подготовке, повиновению команде "направо" и "налево", отдаче чести начальству и
хождению в сомкнутом строю. Сплошь и рядом винтовки у солдат деревянные. Часто
солдаты попадают на фронт, ни разу не выстрелив из настоящей боевой винтовки.
Казалось бы что это абсолютная глупость?! Так ворчат и сами солдаты, но потом
привыкают и повинуются. Иногда это объясняется причинами местного порядка. Но
общие планы идут сверху и имеют свой глубокий смысл.
Для Кремля не важно, если солдат умрет, но гораздо хуже, если солдат не будет
повиноваться. Исходя из этого, планируется обучение. Самое важное, чему следует
обучить солдата - это безусловное повиновение. Умри, а приказ выполни! Поэтому
элементарное обучение солдата начинается с истребления в нем всякого стимула к
самостоятельному мышлению. Солдата приучают чувствовать себя только лишь
безотказной единицей в строю, в системе, в том целом, что создает Армию и
Государство.
Получив боевой приказ, означающий верную смерть, солдат может подумать, что это
бессмыслица и поколебаться. Поэтому его заранее приучают делать бессмысленные
вещи и повиноваться. Солдат перед отправкой на фронт гоняют изо дня в день с
деревянными винтовками по команде "на плечо", т. е. как ходят только на параде.
в таком духе их дрессируют на морозе от зари до зари: направо, налево, на плечо,
к ноге... После такой многочасовой "боевой подготовки" их заставляют с песнями
идти за километр в столовую, возвращают несколько раз назад к исходному пункту и
требуют, чтобы пели громче. По пути в столовую всю роту несколько раз кладут в
снег и приказывают ползти вперед "по-пластунски". Солдаты голодны, а в столовой
ждет заманчивая вода с капустой и кусок черного хлеба. Можно подумать, что все
это глупость?!
Нет, нет... Это очень хорошо продуманные и спущенные сверху директивы. Это
нововведение последнего времени на базе изучения предыдущего опыта
морально-воспитательной работы в Армии. Это диалектический закон о том, что все
движется, все изменяется. Кремль знает, что он делает!
В середине зимы я попал во внутренний караул по Академии. Старшекурсники обычно
несут команду и развод караула, слушатели младших курсов стоят на постах. По
караульному расписанию я оказался начальником караула по гауптвахте.
Половина моих арестантов, общим количеством человек около пятнадцати, сидела за
двойки по экзаменам, остальные - за нарушение дисциплины. После утренней
"зарядки", в форме сбора окурков по территории Академии, арестантов под
винтовками ведут на завтрак. Обычно это делается после того, как позавтракает
весь состав Академии. Здесь арестанты чувствуют себя хозяевами положения. Повара
щедро наваливают им полные миски рисовой каши со сливами, какао они таскают с
кухни целыми ведрами. Хотя слушателям Академии и полагается 9-я, так называемая
"академическая" норма, но большинству слушателей ее не хватает, добавков не
полагается. Единственные, кто сыт до отвала - это арестанты. Повара знают, что
после завтрака их пригонят колоть дрова для кухни - значит нужно накормить
"рабочего человека".
Один из моих арестантов с самого подъема объявил забастовку. Когда других
арестантов вывели на сбор окурков, он коротко заявил: "Я такими вещами не
занимаюсь". Когда я вернулся специально за ним на гауптвахту и предложил ему
идти на завтрак, то он только небрежно отмахнулся: "Я такого кушать не могу!".
"Бедный парень!" - подумал я, - наверное у него желудок не в порядке".
"Может тебе курить нечего - так я пошлю кого-нибудь на рынок за махоркой?" -
участливо предложил я. Хотя курить арестованным запрещается, но... свои люди.
Конвойные частенько бегали на рынок за куревом для заключенных. Может завтра с
самим такой грех приключится.
"Нет, спасибо", - ответил мой арестант. - "Я махорки не курю. Хочешь - закури?!"
Он протянул мне раскрытую пачку "Казбека". Большинство из нас курило махорку, в
изобилии продаваемую инвалидами на каждом углу. Табачное довольствие в тыловых
армейских частях, даже в Академиях, не положено, а покупать папиросы в "Люксе"
не по карману офицерам даже при наличии лимитной книжки и скидки на 15 %.
Лимитные книжки мы обычно продавали деревенским бабам, охочим до ситца.
Жалование у большинства из нас 600-800 рублей, на руки приходится половина. Тут
не раскуришься "Казбеком" по 80 рублей пачка.
Позже от арестантов, коловших дрова на кухне, я узнал, что забастовщик уже
второй день ничего не ест, и что он ожидает "папы", как иронически заявили
дровоколы. Когда после обеда все арестанты были водворены в свою квартиру под
замком, я ближе присмотрелся к арестанту, ожидавшему "папы".
Ему было лет двадцать, но на его лице, изможденном и овеянном пренебрежительной
усмешкой ко всему окружающему, были ясно написаны все следы ночной жизни
столичного города. Такие лица часто встречаются в среде, где люди хотят слишком
многого от жизни. Бледная желтоватая кожа, мешки с синими кругами под глазами,
отвисшие углы рта, густо намазанные бриллиантином черные волосы, узкие выбритые
усики над верхней губой - последняя новинка американских кинобоевиков.
Стараясь возместить свое одиночество в первой половине дня, черноусый завязал
оживленную беседу с вернувшимися после работы арестантами. Надо отдать долг -
беседа была интересной. Он был исключительно в курсе дел всего закулисного
московского мира. О политике он говорил так, как-будто каждый день запросто
бывал в Кремле.
Заинтересовавшись разговором, я приказал часовому открыть дверь в камеру и
замкнуть наружный вход. Делалось это просто - часовой плотно засовывал свою
винтовку в ручку поперек входной двери. После этого мы вместе с арестантами
уютно расположились в коридоре, покуривая и болтая. Кто на скамейке, а кто
просто, поджав ноги, на корточках под стенкой.
Когда я еще раз поинтересовался почему он не кушает, черноусый с таким видом,
как будто этот предмет не заслуживает внимания, махнул рукой: "От такой пищи я
только заболею. Я подожду! Что вы думаете - я от звонка до звонка сидеть буду?!
Папа обещал зайти завтра к генералу".
Из арестантской ведомости я знал, что посажен он "на всю портянку" т.е. на 10
суток, из которых сидел только второй день. До последнего звонка было еще
далеко.
"Неужели ты дома лучше кушаешь?" - восхищенно спросил я и сделал большие глаза.
Мое наивное восхищение подействовало.
"Я дома только и вижу, что шоколад, да сливки", - ответил черноусый, еще больше
кривя губы. - "Торты в шкафу - бери когда хочешь. Это, конечно, днем. А вечером
я всегда в "Метрополе" или в "Москве". Там тоже покушать можно".
Он говорил таким само собой разумеющимся тоном, как будто предполагал, что
каждый из его собеседников проводит вечера в этих роскошных ресторанах,
предназначенных только для интуристов и "особой" публики. Большинство москвичей
знает о этих местах только то, что все оффицианты и обслуживающий персонал этих
ресторанов являются агентами НКВД и заходить туда простому смертному опасно.
Если кто-нибудь заходит туда несколько раз подряд, то затем его вызывают в НКВД,
предъявляют ему его счета из этих ресторанов, каждый из которых равняется
месячному заработку нормального человека, и вежливо просят подвести
дебет-кредит, отчитаться в своих доходах и расходах.
"У тебя папа наверное хорошо зарабатывает", - заметил один из арестантов.
"Да, не-е-ет", - снисходительно процедил сквозь зубы черноусый, - "Он в Це-Ка
работает..."
Окружающие ответили на это почтительным молчанием, продолжая посасывать
благовонный "Казбек" которым их щедро наделил отпрыск папы из Це-Ка.
До самого отбоя черноусый развлекает нас рассказами о том, как замечательно
танцует дочка маршала Тимошенко - голая, на столе или рояле, во время интимных
попоек в замкнутом придворном кругу. Он смакует грязные подробности столь-же
грязных амурных похождений кривоногого сына члена Политбюро Анастаса Микояна.
Самого Микояна он запросто называет "Стасик", его сына тоже какой-то
приятельской кличкой. Судя по тому, с каким знанием дела он воспроизводит все
детали, можно предположить, что и он сам участвовал в этих оргиях. Эти рассказы
без сомнения были бы очень поучительны для профессора невропата или следователя
по сексуальным делам.
Меня поражает, что все эти истории в точности совпадают с тем, что я уже не раз
слыхал от Жени. По-видимому, это не выдумка.
Столь же бесцеремонно черноусый открывает последние страницы запретной книги и
поведывает нам интимные детали из жизни самого Вождя. Мы узнаем, что за
