Никто никому не смотрит на погоны и не думает о козырянии. У всех в голове
что-то другое. Выражение лица у большинства людей в коридоре значительно
отличается от обычных армейских офицеров, где казарменная муштра накладывает
свою одуряющую печать на души и лица людей. Здесь же какой-то неуловимый налет
интеллигентности.
Неподалеку двое офицеров, выворачивая губы, разговаривают на каком-то обезьяньем
языке. Погоны у всех самые разнообразные - начиная от авиационных и кончая
пехотой. Тут-же мелькают черные кителя военно-морского флота. Но что
удивительнее всего - это значительное число женщин и девушек в форме. До сих пор
женщин в единичном порядке принимали в кое-какие военные школы ради рекламы.
Тут-же похоже на что-то другое. Куда это я попал?
Я чувствую себя несколько неловко и решаю пришвартоваться к берегу. Начинаю
оглядываться в поисках подходящего причала. У одного из окон замечаю старшего
лейтенанта в гимнастерке и бриджах светло-песочного цвета. Ага, это один из
наших! На мне точно такая же форма. Кроме Ленинграда я такую форму нигде не
встречал.
Когда запасливые американцы готовились к высадке в Северной Африке, то они
заготовили огромное количество прохладного и шелковистого светло-песочного
ластика для обмундирования своих солдат. Африканского ластика оказался избыток и
они по дружески передали его своим русским союзникам. Наше догадливое
командование одарило тропическими костюмами самый холодный участок фронта -
Ленинградский фронт. По этой экзотической одежде мы без труда определяем своих
друзей-ленинградцев.
"Послушай, старшой", - обращаюсь я к песчаной гимнастерке, - "Ты тоже из
Ленинграда?"
"Да, с Карельского", - отвечает старший лейтенант с готовностью. Видимо он также
чувствует себя потерянным в этой шумной среде и рад даже незнакомому
собеседнику.
"Ну, как дела?"
"Да пока ничего. Кажется зацепился," - говорит он, но несмотря на утвердительный
ответ в его голосе слышится разочарование.
"Куда попал?" - участливо спрашиваю я, - "И вообще что тут за пансион
благородных девиц? Я только сегодня прибыл и ничего не пойму".
"Тут сам черт не разберется. Меня, например, венгром окрестили. Пропади она
пропадом эта Венгрия!" - с еще большим разочарованием продолжает песочная
гимнастерка.
Мое удивление растет еще больше.
"Эх, вот если бы на английское отделение попасть!" - вздыхает старший лейтенант.
- "Туда без блата не попадешь. Надо генеральским сынком быть. Видал вон трутся?!
У всех записочки в кармане".
Он кивает головой на дверь с табличкой: "Начальник Учебной Части", около которой
жмется кучка офицеров в щеголеватых хромовых сапогах и сшитых на заказ кителях.
Вид у них, действительно, отличается от фронтовых офицеров.
"Так, так... А куда здесь, собственно, голову пихать? Чтобы не просчитаться..."
- опрашиваю я.
"Ты какие языки знаешь?"
"Немного немецкий, немного английский. Русский кое-как..."
"Не будь дураком и говори, что знаешь только английский. Английское отделение
лучше всего", - поучает меня будущий венгр.
Из разговоров приблизительно выясняется, что таинственное учебное заведение
готовит кадры для работы заграницей. Название этого учебного заведения никто из
новичков толком не знает. Поболтав с офицером-летчиком, слушателем
Военно-Воздушной Академии имени Жуковского, который, пользуясь какими-то
сильными связями, пытается добиться своего перевода с 111-го курса Академии на
первый курс загадочного пансиона я убеждаюсь, что место это действительно
привилегированное.
В продолжении последующих дней я заполняю многочисленные анкеты, щупающие мое
прошлое до десятого колена и вопрошающие нет-ли у меня родственников или
знакомых заграницей, нет-ли у меня родственников на "территориях, временно
оккупированных гитлеровскими захватчиками", не принадлежал ли я к антипартийным
группировкам или не собирался ли я им сочувствовать, не сомневался ли я в
правильности линии Партии. Вопросов, интересующихся моими возможными
отрицательными сторонами, гораздо больше, чем вопросов о положительных
качествах, доступных человеку. Все эти анкеты я уже привез в запечатанном пакете
из Ленинграда, но тут мне дают их заполнять снова.
Я помню скандал с анкетой, которую заполнил для институтского Спецотдела один из
моих бывших товарищей - студентов. На вопрос о дате рождения он ответил: - "1918
год". На последующий вопрос: "Чем Вы занимались в момент революции в 1917
году?", он четко написал - "Был на подпольной работе". По этому поводу его
несколько раз вызывали на собеседование в НКВД.
Несколько дней я сдавал экзамен по немецкому и английскому языкам. Не
выдержавших языковые экзамены сразу отстраняли от дальнейших экзаменов и
отчисляли обратно по прежнему месту службы. Исключение составляли щеголеватые
"блатыри" с сильными рекомендациями. Все они поступали на 1-ый курс и для них
были послабленные требования. Остальная же масса строго сортировалась, исходя из
условий зачисления, в случае солидных знаний на старшие курсы, или в противном
случае, отчисления.
После анкетного чистилища в форме Мандатной Комиссии и языковой проверки в
порядке важности следовали экзамены по Марксизму-Ленинизму. К двадцати шести
годам я успел выдержать по этому предмету с полдюжины нормальных и три
Государственных экзамена. В гражданских институтах, где студенты были довольно
либеральными, вместо "марксизм-ленинизм" можно было часто слышать выражение
"марксизм-онанизм".
Затем следовали уже совсем пустяковые с классовой точки зрения экзамены по
философии и диамату, всеобщей истории и истории военного искусства, русскому
языку и экономической географии.
Все эти процедуры я проделывал довольно безразлично. Неизвестно когда война
кончится, но, во всяком случае, она уже перешла критическую точку и идет к
концу. Моя цель - после окончания войны как можно скорее избавиться от военной
формы. С другой стороны, это училище могло задержать, если вообще не приковать
меня к Армии. Для большинства молодежи училище было средством для получения
определенной профессии, которая могла-бы кормить их после войны. Меня этот
вопрос мало интересовал. Но Армия есть Армия, здесь царит приказ и если
приказано, то нужно повиноваться.
Стоит ясное, жаркое лето. "На Москва-реке застыли караваны барж груженых лесом -
всю войну Москва отапливается исключительно дровами, даже паровозы ходят на
дровах. Кругом как-то слишком тихо и спокойно. Единственное развлечение
доставляют комендантские патрули, проверяющие документы на каждом шагу. Меня они
осматривают особенно подозрительно - на плечах защитные фронтовые погоны, а
брожу с видом бездельника.
Однажды я зашел на свою старую квартиру и для разнообразия переоделся в
гражданское платье. Пройдя несколько шагов по улице, я почувствовал странное
ощущение неловкости, повернул назад и снова натянул военную форму. Страна с
оружием в руках, страна в солдатской шинели. В форме как-то лучше.
Когда я попал из Москвы в Армию, то рушились все мои личные планы. Когда я
возвращался сюда, то бессознательно полагал, что жизнь войдет в прежнюю колею.
Но жизнь шагнула вперед, да и я, увидев фронт, внутренне переродился. Теперь,
бесцельно бродя вокруг зубчатых стен Кремля, сонного и безжизненного в мареве
летнего солнца, я ощущал только скуку, да пустоту в душе. Ясно чувствовалось
одно - надо кончать войну. А пока идет война - нет и не будет места личной жизни
и личным интересам.
После Мандатной Комиссии и сдачи экзаменов я был вызван к Начальнику Учебной
Части - полковнику Горохову. За большим столом сидел маленький человек с синими
кавалерийскими погонами и выбритым как биллиардный шар черепом. На хитром лисьем
лице щурились бесцветные водянистые глазки.
"Присаживайтесь, товарищ капитан", - вежливо ответил он на мой рапорт и кивнул
головой на стул напротив стола.
Прием довольно отличный от обычной армейской дисциплины. Пахнет университетской
кафедрой и рассеянными профессорами. Полковник перебирает тонкими худощавыми
пальцами с плоскими ногтями мои многочисленные морально-политические
характеристики, боевые аттестации, анкеты, экзаменационные ведомости.
"Так Вы значит инженер?! Очень приятно", - начинает он приветливо. - "Инженеров
мы, вообще говоря, недолюбливаем. У нас уже есть несколько. Слишком много
самомнения и мало дисциплины. Как Вы представляете себе Вашу будущую карьеру?"
"Как этого потребует государство", - отвечаю я осторожно, но ни секунды не
колеблясь. На таких вопросах меня не поймаешь.
"Знаете Вы, что это за учебное заведение?" - спрашивает полковник.
Получив от меня неопределенный ответ, он медленно и с расстановкой говорит: "Это
- Военно-Дипломатическая Академия Генерального Штаба Рабоче-Крестьянской Красной
Армии. Вы должны знать, что по Уставу люди с высшим военным образованием,
окончившие Военные Академии, обязаны оставаться на пожизненную службу в Армии.
Государство тратит на ваше образование уйму средств и не может допустить, чтобы
люди потом занимались чем им вздумается. На Вас лично государство уже выбросило
порядочную кучу денег". При этом он смотрит в графу, где значится, что я окончил
Индустриальный Институт.
"Мне просто жалко опять тратить на Вас время и деньги", - продолжает полковник с
видом экономного домохозяина. - "Так вот, к чему я все это веду - если Вы будете
приняты в Академию, то выкиньте из головы всю гражданскую блажь и не мечтайте о
демобилизации".
Полковник видимо хороший психолог и знает наперед, кто о чем думает. Я сижу,
вытянувшись на стуле, с бесстрастным выражением на лице.
"Кое-кто, из подобных Вам, думают - война кончится, так хвост набок. Забудьте!
Мы уже таким хвост прикрутили! Нас Вы интересуете поскольку, судя по Вашим
документам и результатам экзаменов, у Вас солидная база знаний, необходимых нам.
С Вами будет меньше возни, чем с другими. Только поэтому мы и рассматриваем Ваш
случай".
После такого предисловия полковник переходит к деталям: "Для чего Вы. окончив
Индустриальный Институт, занимались еще иностранными языками?"
"Я считал эти знания необходимыми для инженера"...
"Да, но за каким чертом Вы еще кончали..." - он смотрит по бумагам, - "Первый
Московский Институт Иностранных Языков, да к тому же Педагогический? Что Вам -
должность инженера не нравилась?"
Полковник очень хорошо разбирается в тонкостях движения интересов и профессий
современного советского общества. Благодаря сравнительной легкости получения
высшего технического образования в годы моей учебы в технические ВУЗы попадало
значительное количество бросового материала. Столкнувшись с практической работой
и не получив морального и экономического удовлетворения, они засовывали дипломы
подальше в сундук и пускались на поиски более хлебной или менее ответственной
профессии. Это выяснялось исключительно частыми арестами среди инженеров за
малейшие технические ошибки и сравнительно низкой оплатой рядовых инженеров.
Многие женщины, получив высшее образование, предпочитали выходить замуж и
возиться у печки, чем работать ветеринарами и агрономами. Конечно, если это
допускала зарплата супруга. Если нет - снова кидались на поиски. Так и метались
люди с дипломами из угла в угол советской страны. Государство отвечает на это
соответствующими мерами - закреплением молодого специалиста на пять лет за одним
производством без права самовольного перехода и тюремным заключением за
нарушение этого закона.
"А откуда Вы знали языки?" - продолжает полковник. - У Вас что - бонны или
гувернантки были?"
Допрос как в НКВД! В годы моего детства иметь гувернантку это означало, по
тогдашней классификации, принадлежность к "бывшим людям". В настоящее время
слово "гувернантка" не является столь компрометирующим - в Москве можно видеть
по паркам массу детей кремлевской знати в сопровождении гувернанток,
разговаривающих с малышами по-французски или английски. Спихнув и обругав старую
знать, знать новая скоро пошла по тому же пути.
"Я учил языки параллельно в порядке экстерната. Позже я сдал экзамены за
последний курс и Госэкзамены в Московском Институте",- отвечаю я.
