Только развяжи торбу - и покупатели бегут сломя голову.
Через пять минут, облегченный на несколько банок консервов, но зато с полным
карманом денег, я снова подхожу к кассе. Еще через десять минут подо мной стучат
колеса. Я еду в Москву. Что там такое арабские сказки? Чепуха!
За окном вагона с высоты прямой как стрела насыпи Октябрьской дороги медленно
разворачиваются в панораме соломенные крыши деревень, чахлые поля в рамке
поблескивающих водой озер, взорванные железнодорожные станции, лежащие в грудах
обугленного кирпича. И все же на душе у меня легко. Вопреки всему наша Армия
идет вперед. Чаша весов истории медленно, но неуклонно опускается в нашу
сторону.
Еще недавно я был очевидцем нашего мощного прорыва на Карельском перешейке в
июне месяце. Часами содрогалась земля в сплошном реве артиллерийской подготовки.
Беспрерывной лентой, втягивая колеса над нашими головами, кружились
бомбардировщики и штурмовики. Бомбили, ровняли бетон ДОТов с землей и снова шли
на посадку за новым грузом бомб.
Еще совсем недавно весь КУКС взбудоражено гудел радостной вестью - союзники
наконец высадили десант на Атлантическом побережье. Несколько дней мы смертельно
боялись, что десант будет сброшен в море или что это только лишь очередной
дипломатический, а не военный маневр. Я не совещался с людьми в Кремле и не
знаю, что они думают. Но все мы читали советские газеты и в них настойчивые
просьбы о помощи, порой даже обвинение союзников в умышленном бездействии.
Будучи в непосредственной близости фронта, мы очень хорошо знаем, во что
обходится наступление или даже короткая сводка Информбюро: "На Нарвском участке
фронта без перемен". А в это время там ложатся до последнего солдата целые
дивизии в бесплодных попытках прорвать нарвскую оборону. Эстонские части
немецкой армии стоят на границах своей родной земли на смерть, крепче чем немцы.
Ленфронт истекает кровью, а Информбюро только не видит перемен. Важны
результаты, а не человеческие жизни. Так-же смотрят на это дело и западные
политики.
Мы только солдаты, а кровь гуще чем вода в графине на столе Большой Тройки.
Дипломаты клянутся друг другу в вечной дружбе, держа кирпич в рукаве, да ожидая
подходящего момента, чтобы стукнуть этим кирпичом своего вечного друга по
затылку. На то они и дипломаты! А мы только солдаты...
До момента высадки в Нормандии мы, советские солдаты, были очень благодарны
союзникам за пуговицы. Да, самые обычные зеленые пуговицы! Вместе с миллионами
пар обуви, шерсти и сукна для обмундирования, привыкшие к порядку иностранцы
послали нам в качестве бесплатного приложения также форменные пуговицы.
Настоящие советские пуговицы со звездой, с серпом и молотом, но заграничного
производства. Нередко случается, что во время сна солдаты отпарывают эти
пуговицы друг у друга. Дело в том, что эти пуговицы сделаны из пластмассы и их
не требуется чистить.
Теперь мы с напряжением следим за каждым движением союзных армий в Нормандии. По
мере развития плацдарма в нас еще больше крепнет уверенность в успехе и близкой
победе. В повседневных боях и труде притупляются чувства, но когда есть повод,
то эти чувства прорываются с удесятеренной силой. Вплоть до момента капитуляции
Германии не было другого события, которое бы так радостно волновало Армию, как
высадка союзников во Франции. Часто простые солдаты обращались к офицерам и
просили рассказать "как там идут дела на Западе".
Теперь мы благодарны союзникам не только за горы консервов, шинели и пуговицы,
но и за совместно пролитую кровь. Железные тиски захлестнулись на горле
гитлеровской Германии! Хоть и тяжело, хоть за окном вагона на каждой остановке и
протягивают руки голодные дети и женщины, но мы идем вперед к победе. У нас есть
уверенность в победе и еще больше уверенности в чем-то другом, светлом, что
придет на другой день после победы.
Говорят, что Сталин в ярости топал ногами в Кремле, когда узнал о высадке
союзников. Не знаю, как верить этому... Я со Сталиным водку не пил. Мы - солдаты
во всяком случае хлопали в ладоши.
Политики делят Европу, а мы - наш хлеб и нашу кровь.
Итак я возвращаюсь в Москву... Я переношусь мыслями назад и вспоминаю, как я ее
покинул.
Это было бесконечно давно. В одно прохладное осеннее утро я ехал с Женей в
поезде пригородной электрички, возвращаясь с дачи. Я вынул из кармана повестку
Военкомата с приказанием явиться для перерегистрации и сказал:
"Завтра утром пойду поставлю штемпель, а потом забегу к тебе - там изобретем
что-нибудь..."
"Гриша, но тебя же могут забрать..."
Голос Жени захлестнулся тревогой, карие бусинки глаз метнули на меня
обеспокоенный взгляд. За эту пару слов и секундный взгляд я был бесконечно
благодарен девушке.
"Э, чепуха! Не в первый раз", - ответил я.
На следующее утро в ватной солдатской телогрейке, в синих брюках, заправленных в
солдатские кирзовые сапоги и с неповторимой кепкой на голове я шагал в
Военкомат. По военному времени я был одет как джентльмен. Это было шиком военной
Москвы и не вызывало враждебных взглядов. В кармане у меня торчала увлекательная
книжка Конан-Дойля "The Sing of Four", которую я читал в Метро для практики в
английском языке.
Сдав свои документы в II-й части Военкомата, я примостился в угол и принялся за
увлекательный роман, помогающий коротать бесцельное время. Комната была
наполнена странным людом - бледные меловые лица, заросшие небритые щеки,
измятая, не по сезону легкая одежда. У дверей прислонились в ленивой позе двое
милиционеров. Я читаю про таинственного пигмея с отравленными стрелами, про
колченогого злодея и терпеливо дожидаюсь, когда мне вернут мой воинский билет со
штемпелем "перерегистрирован".
Через некоторое время в комнате появляется начальник 11-й части со списком в
руке. Он зачитывает фамилии, где-то посредине и моя фамилия. Я даже и не знаю,
что это за список. Когда начальник исчезает из комнаты, звучит команда
милиционеров: "Выходи стройся на улицу!"
Всех до одного бывших в комнате, в том числе и меня с пальцем между листами
книги, выгоняют на двор. Что за представление? Ведь это ко мне не относится - у
меня всемогущая "броня"! Я пробую сунуться налево - на меня смотрит дуло нагана.
Я направо - снова наган.
Никаких разговоров! - кричит один из милиционеров. - Пока тут - все заключенные!
Вот сдадим вас на пересыльный пункт - там будете вольные..."
Так и прошагал я через всю Москву под охраной милиционеров с наганами в руках.
Песен мы, правда, не пели.
Ошибка, скажете вы?! (Ничего подобного. Просто диалектика! Нехватка резервов для
фронта была колоссальной. Потребности тыла - не меньше. Тыл дает людям бронь от
мобилизации. А фронт ворует этих людей вместе с "бронью". В основе всего - план.
Военкомат по плану должен сдать сегодня пятьдесят человек на пересыльный пункт.
Начинают скрести по углам - берут из тюрем заключенных с небольшими сроками
заключения, в основном за прогулы и опоздания, под конвоем ведут их в Военкомат
и с тем же конвоем дальше на пересыльный пункт. Если план все-же не выполняется,
то нехватку пополняют, сунув среди арестантов несколько человек с "бронью". Из
под конвоя не сбежишь, а на пересыльном свои люди, не говоря уже о колючей
проволоке, часовых и плакате над воротами: "Привет новому пополнению!"
Так попал забронированный научный сотрудник Энергетического Ордена Ленина
Института имени Молотова в солдаты. Не помог ни Ленин, ни Молотов. Приключение
почище чем у Конан-Дойля! Жаль только, что с Женей не успел попрощаться.
Вскоре я уже браво маршировал на фронт и во всю глотку горланил: "Саловей,
саловей, пта-а-ашечка! Что же ты, сало-о-овушко не весело поешь..!"
Как по мановению руки фокусника в Армии исчезли все песни довоенного времени с
"вождями, пролетариями" и прочей дребеденью. Зато буйным сказочным самоцветом
расцвели русские походные песни чуть-ли не времен Измаила и Шипки. Далее те
солдаты, кто не мог петь, орали их изо всех сил. Просто потому что снова
разрешили петь про кони-ленты, старуху-мать, да молодку-невесту. Понял
кремлевский фокусник, что сердцу солдата кони-ленты, старуха-мать, да
молодка-невеста дороже бороды "Карлы Марксы".
Попав на фронт, я нисколько не сожалел о тыле. На фронте были настоящие люди,
действительно вся здоровая часть нации. На фронте мы глодали сухари, запивая
растопленным в котелке снегом, днем ковали победу, а ночью, если не было марша,
мечтали о далекой любимой. Это была жизнь, ради которой стоило умереть.
И вот - сегодня я возвращаюсь в Москву. Вчера я даже не смел мечтать об этом.
Перед моими глазами невольно встает картина, когда я в последний раз думал о
Москве.
В солнечный весенний день на заброшенной поляне в лесах Карельского перешейка я
наткнулся на глубокую, поросшую молодой травой, воронку от снаряда. В глубине
ямы прозрачной чащей стояла зеленоватая болотная вода. Лесная вода, ясная как
кристалл, которую мы часто пили, осторожно черпая пилоткой, чтобы не замутить
ила. На дне воронки в лучах солнца переливался изумрудными красками миниатюрный
мир лесного озера. Головой в воде, раскинув руки в последней судороге жизни,
лежал труп вражеского солдата.
Когда я, пахая каблуками сапог по крутому краю, спускался вниз, комки земли
посыпались в воду. Заходила кругами лесная тихая вода, медленно в печальной
мертвой ласке шевеля волосы трупа. Я присел на корточки, подавленный этой
дружбой жизни и смерти. Наконец любопытство пересилило над уважением перед
мертвыми. Я осторожно расстегнул грудной карман серо-зеленого мундира и вытащил
истертую пачку бумаг.
Обычные солдатские документы с орлом верхом на дубовом венке, письма из дому и
наконец фотография милой белокурой девушки в светлом платье. Фотография была
аккуратно завернута в отдельную бумажку. На обороте тонким летящим почерком
написано: "Любимому от любимой", дата и название далекого немецкого города на
юге Райха. Я посмотрел на ласкаемые зеленой водой волосы мертвого, на юное лицо
неизвестной девушки с берегов Рейна. Теперь там цветут яблоневые сады и зеленеют
по склонам холмов виноградники. Когда-то в майские ночи ты ласкала эти волосы
любимого, теперь их ласкает лесная вода в просторах России.
Да, сложно переплетаются пути жизни. Я посмотрел на солнце в перламутре бледного
неба, на цветущую белой кашкой поляну, на безмолвную тишину леса кругом. Жизнь
не изменилась от того, что перестало биться сердце немецкого солдата.
Я вынул из планшетки записную книжку к, сидя на краю воронки, написал Жене очень
меланхолическое письмо:
"...Может быть завтра и я буду лежать где-нибудь лицом кверху и меня не будет
ласкать никто... Даже лесная вода..." Женщины любят романтику. Да и я тоже не из
железа. В конце концов я только человек, хотя на мне и солдатское сукно.
Не думал я тогда скоро увидеться с Женей. Писал просто так. Как пишут все
солдаты своим любимым. Ведь солдатские письма - это почти единственная отрада
для души. Многие, кому никто не пишет писем, грустят и тихо завидуют своим более
счастливым товарищам.
Сойдя с Комсомольского вокзала в Москве, посвистывая фронтовую песенку, сразу-же
нырнул в метро. Целый век я подарил государству. Теперь не будет большого греха,
если я урву пару минут для себя. Я прямо скажу в лицо каждому, кто поступил бы
иначе: ты - сверхкарьерист или просто дурак! Да и потом Женя не простит мне
никогда, что я предпочел ей какую-то Н-скую воинскую часть.
Дверь Жениной квартиры я нашел на замке. Сунув в щелку записку, я снова забросил
свое имущество за плечи и скомандовал сам себе: "Кру-гом!" Покончив с личными
делами, я зашагал дальше по делам государственным.
2.
Через полчаса я прибыл по адресу, указанному в командировочном предписании.
Я иду по длинному коридору и удивляюсь. Кругом меня возбужденно бегают люди в
военной форме, но вся обстановка скорее похожа не на армию, а на университет в
период экзаменационной горячки.
Разложив на подоконниках раскрытые книжки, люди возбужденно советуются, что-то
наспех повторяют, пишут шпаргалки и моментально отправляют их по назначению.
