возмездия, где кончается справедливость и начинается преступление. Кому приятно
смотреть на труп молодой женщины, валяющейся в придорожной канаве? Нижняя часть
тела обнажена, между ног ударом приклада загнана пивная бутылка. Войска
бесконечной лентой идут по шоссе. Все видят этот труп в канаве, большинство
отворачивается, но никому не придет в голову убрать его в сторону. Труп лежит у
дороги, как символ. Символ чего?
Тяжело судить обо всем этом! Ведь это варварство, заслуживающее наказания. Да!
Но если вы поставите виновника под суд, то окажется, что его семья, жена, дети,
дом - все убито, сожжено, превращено в пепел теми, кому мстит он теперь. Пепел
убитых стучит в его... сердце! Он будет в истерике рвать гимнастерку на груди и
с обезумевшими глазами кричать: "Убей меня, если веришь, что я не прав!.." Он до
глубины души верит, что он выполняет свой долг перед мертвыми, перед Высшей
Справедливостью. Он верит, что он прав. У меня несколько раз поднимался
пистолет... и опускался. Где критерий справедливости? Что хуже - вина или
возмездие?
Кругом много жестокости, бессмысленной жестокости. Немцы впоследствии будут
возмущаться этими жестокостями. Пусть спросят у Бога! Там что-то сказано о
наказанной гордыне.
Если немцам напомнить о миллионах, да миллионах, русских военнопленных,
замученных в Германии, то они найдут массу отговорок, объяснят это объективными
причинами. Но факт - это было? Было. Миллионы русских работали в Германии на
положении рабов - было это? Было! Некоторые пытаются объяснить это войной и
правом победителя. Но сегодня тоже война и победители мы. Да - мы!
Кто серьезно задумается о преступлении и наказании, пусть бросит на одну чашу
весов истории сумму русского горя и страдания, а на другую - немецкого горя и
страдания. Без сомнения, чаша русского горя перетянет. Попытайтесь
беспристрастно решить кто развязал эту эпопею горя и ужаса, имя которому война.
Простой русский солдат до глубины души уверен, что начали войну немцы. Он не
политик с сигарой в зубах и он не думает о кознях Коминтерна или о борьбе
Германии за мировые рынки и "лебенсраум". Он думает о своем сожженном доме,
уведенной в немецкую неволю жене, об умерших с голода детях...
Я охотно хотел бы видеть в каждом немце честного человека, каким он был для меня
до войны, которому я мог-бы пожать руку. Но факты, проклятые факты! Надо иметь
гражданское мужество смотреть фактам в лицо. У меня десятки раз обливалось
кровью сердце, когда я смотрел на эти факты. К сожалению, я бессилен вынести
свой приговор или оправдание. Пусть судит об этом Бог!
В последних числах апреля, в разгар уличных боев в центре Берлина, я был
неожиданно откомандирован в Москву.
Глава 3. ПЕСНЬ ПОБЕДИТЕЛЯ
1.
В мягкой полутьме зала, под огромными хрустальными люстрами, плывут убаюкивающие
волны музыки. Воздух в пролете мраморных колонн напоен теплом человеческого
тела, возбуждающим ароматом тонких духов, характерным дыханием жизни столицы. Я
засовываю пальцы за тугую кожаную портупею и жадно оглядываюсь по сторонам.
Мне не верится, что еще вчера под моими сапогами дрожали от взрывов камни
берлинских мостовых, что кругом меня падали, чтобы больше не подняться, люди в
серых шинелях. Мне кажется, что мой китель еще сохранил едкий запах Берлина -
смесь гари, известковой пыли и порохового дыма.
С эстрады льются знакомые слова фронтовой песенки - такие простые,
проникновенные и родные. Где я их слыхал в последний раз? Да, водитель танка
старший сержант Петренко! Молодой отчаянный парень, он часто пел эту песенку под
аккомпанемент аккордеона. Хороший был парень! Немного не дошел Петренко до
Берлина, сгорел заживо в танке в песках Бранденбурга.
Рядом со мной откинулся в кресле старший лейтенант Белявский. Встретив меня в
Академии, он сообщил мне, что у него на вечер есть билеты на концерт Заслуженных
Артистов СССР. "Пойдем, пойдем! Тебе немного провериться надо", - сказал он,
хлопнув меня по плечу. Таким образом на второй день после возвращения в Москву я
очутился в Колонном Зале Дома Союзов.
Во время антракта после первого отделения концерта мы выходим в фойе. Пробыв два
месяца на передовой, я опять смотрю на Москву изголодавшимися глазами. После
кратковременного отсутствия резко бросается в глаза то, чего не замечаешь,
постоянно живя в столице.
Основная масса зрителей это офицеры - работники Наркомата Обороны и частей
Московского Гарнизона, слушатели Военных Академий, фронтовики очутившиеся на
несколько дней в Москве и пользующиеся случаем попасть на концерт. Практически
вся физически здоровая часть мужского пола носит военную форму. На человека в
гражданском смотрят или как на безнадежного калеку или как на подозрительного
человека. Много инвалидов войны - в той же военной форме, но без погон. Многие
из мужчин, даже в гражданском платье, имеют ордена или колодки боевых орденов.
Авторитет военного звания за годы войны поднялся на невиданную высоту. До войны
офицерское звание было мало популярным, на офицеров смотрели как на лодырей и
дармоедов. В годы войны офицерский корпус пополнился массой офицеров запаса.
Армия стола неотъемлемой частью каждой семьи. На военную службу стали смотреть
как на необходимую и почетную обязанность. Внешние и внутренние реформы в Армии
и в стране заставили всех пересмотреть свои взгляды на военное звание. Сегодня
боевой офицер был самым почетным человеком.
Если до войны гражданские с некоторым пренебрежением смотрели на военных, то
теперь картина как-раз обратная. Люди в темно-синих шевиотовых костюмах кажутся
существами второго порядка. Большинство из них выглядит измученными и бледными.
Лихорадочная ненормированная работа не прошла бесследно. На лицах и одежде
большинства женщин та-же серая обезличивающая печать хронического недоедания,
повседневных забот и тревог. Голод и холод, напряженная одуряющая работа,
нехватка во всем элементарно-необходимом разучили этих людей радоваться и
улыбаться. Лица у всех безразличные, бледные, усталые. Даже молодежь потеряла
свою былую непринужденность и всепобеждающую юношескую беззаботность довоенных
лет.
Усталость войны видна в тылу гораздо яснее, чем на фронте.
Отдельную группу составляют так называемые "наркоматчики", - хорошо одетые,
сытые и самодовольные до тошноты. В городе их можно безошибочно узнать по
светло-коричневым кожаным пальто, в которые они все неожиданно облачились в одну
ночь. В 1943 году американцы вместе с сотнями тысяч автомашин, поставляемых по
ленд-лизу, в качестве спецодежды для шоферов прислали эти кожанки. Автомашины
пошли по назначению на фронт, а кожаные пальто застряли в Москве в качестве
спецодежды для ведущих работников Наркоматов. Для фронтовых шоферов это излишняя
роскошь, а у советских ответработников еще со времен революции детская слабость
ко всякого рода кожанкам.
По Москве ходит слух, что американцы не мало удивляются, встречая советских
деловых представителей выряженными в шоферские спецовки. Может быть по наивности
они считают это пролетарской скромностью советских боссов.
Бесцельно побродив по фойе среди блеска орденов и бледных голодных лиц, мы с
лейтенантом Белявским подходим к стеклянной витрине буфета. За стеклом навстречу
нам сверкают астрономическими ценами самые изысканные деликатесы, какие только
были в Москве в лучшие довоенные годы. Но цены! Стыдно смотреть, как люди,
покрутившись у буфета как у музейной витрины, облизывая губы и глотая слюну,
поворачивают назад с пустыми руками.
"Хорошо хоть мы без дам", - стоически замечает Белявский, - "И на черта все это
выставлено?! Уж лучше бы не раздражали воображение."
Во втором отделении концерта коронным номером выступает Государственный джаз под
руководством Заслуженного Артиста РСФСР Леонида Утесова. Утесов - популярнейший
в Советском Союзе руководитель джаза, на которого возложена щекотливая задача
подогнать западноевропейскую джазовую музыку к часто меняющимся потребностям
социального заказа. Его интерпретация джаза попеременно воодушевляет аудиторию
то фокстротом на стахановские мотивы, то маршем, громящим зарвавшихся
империалистов. Сегодня он с помощью тромбонов и саксофонов вколачивает осиновый
кол в могилу фашистской Германии.
Толстенький развязный человечек паясничает на эстраде. На нем традиционный
артистический фрак с крахмальной грудью. В петлице вместо хризантемы
поблескивает орден "Трудового Красного Знамени". Потрясая руками в припадке
патриотической лихорадки, Утесов выжимает из потеющего оркестра последние капли
"Ленинградских волн".
Самые большие симпатии публики Утесов стяжал себе своим знаменитым конферансом:
"Живет моя семья богато и зажиточно! Сам я зарабатываю так тысяч двадцать...
Дочка немного подрабатывает, тысяч пять... Ну, конечно, и муж-инженер
помогает... Целых шестьсот целковых!" Аплодировали ему бешено, но этот конферанс
он довольно скоро прекратил. Говорят, что его потом порядком таскали по НКВД.
В зале наступает минутная тишина. В оркестре какая-то заминка, шепот, суетня.
Неожиданно за спинами зрителей вспыхивают дуговые лампы и перекрещиваются ярким
трепещущим пятном на эстраде. В кресте дуговых ламп стоит Утесов, в руке он
держит листок бумаги, рассыпавшиеся пряди волос падают на потный лоб. Маска
паяца сброшена и вся фигура толстенького человека дышит неподдельным
воодушевлением.
- "Товарищи! Друзья!" - раздается его голос.
Зал насторожился в ожидании. Затаили дыхание люди. Слышно как кто-то скрипит
креслом в задних рядах.
Чеканя слова, срывающимся голосом Утесов бросает медленно и с расстановкой в
настороженную тишину зала: "Приказ... Верховного... Главнокомандующего..!"
Замерли в томительном ожидании люди. Я слышу как стучит сердце в моей груди, как
судорожно сжал ручку кресла старший лейтенант Белявский. Приказ мог быть только
один.
"Сегодня, 2-го мая 1945 года, войска 1-го Украинского Фронта во взаимодействии с
войсками..." - звучит вибрирующий голос с эстрады.
Я не вижу откуда идет этот голос. Он трепещет в моей груди, он поднимается к
горлу как мой собственный голос. Вот она - Победа! Право, в содрогающихся
каменных шахтах берлинских улиц, в броневом колпаке, штабного танка, в
повседневной жизни солдата пафос боев и победы кажется куда проще и обыденнее,
чем среди мраморных колонн этого зала. Там - это только решение боевой задачи,
сводки с квадрата, движение цифр, металла, человеческих жизней. Здесь - это годы
напряженного ожидания, безграничная радость и гордость народа. Каждый шаг Армии
вперед воспринимается с болезненным трепетом как шаг к победе не ради самой
победы, а как конец дням страха за жизнь мужа, отца, брата. Сердца трепещут в
ожидании этого конца дням обезличивающего голода, беспросветной работы тыла для
фронта. У всех в сердцах одно - скорей бы конец. Скорей!
Люди тыла больны хроническим психозом. Они непоколебимо уверены, что день
победы, день окончания войны, мгновенно, как в детской сказке, не только
принесет с собой избавление ото всех кошмаров военного времени, но и даст что-то
большее, лучшее, чем они знали до войны. Этот массовый психоз последних дней
войны пульсирует в глазах каждого. Это невидимый и неощутимый флюид, заполняющий
надеждой опустошенные души людей. Стиснув челюсти, они идут к победе как бегун к
финишу, отдавая последние силы, видя только заветную черту. Коснуться в
последнем рывке грудью этой черты - и упасть замертво. Там будет хорошо. Там
сладкий отдых, там заслуженная награда за самоотверженный труд, за пот, за
кровь.
Я закрываю глаза, чтобы не видеть человека на эстраде.
Голос в тишине зала поднимается и крепнет: "Сегодня наши войска, после
ожесточенных и кровопролитных боев, овладели сердцем гитлеровской Германии -
городом Берлин..." Голос Утесова захлебывается в хриплом торжествующем вопле.
Движимый единым внутренним порывом зал, как один человек, поднимается на ноги.
Гром стихийных оглушительных аплодисментов потрясает мраморные колонны. Едва-ли
эти стены слыхали что-либо подобное. Старший лейтенант Белявский и я до боли
