Иван Клима
Рассказы
С чешского
Иван Клима
Рассказы С чешского Думается, художественный стержень всего написан-
ного Иваном Климой - его память, немеркнущая память человека, проведшего
четыре года детства в Терезинском гетто, на этой последней остановке пе-
ред газовыми камерами Освенцима, задушившими его родных и близких. Но
эта память в рассказах и романах писателя преображается, переплавляется
в нечто такое, что не ужасает, не пугает читателя, а окутывает его неким
мистическим флером, некой ирреальной пеленой печали, смягчающей сверхче-
ловеческий трагизм жизни, ее конечную предопределенность - даже вне за-
висимости от тех или иных исторических обстоятельств. Память - это фон
его произведений, на нем может происходить что угодно: любовь, измены,
самые малозаметные события жизни с их незатейливыми радостями.
"Я не стараюсь ни вспоминать, ни забывать прошлое, но думаю, даже са-
мые страшные воспоминания, если человек сумеет преодолеть их, в конце
концов могут превратиться в свою противоположность", - утверждает писа-
тель. Он преодолел свои воспоминания тем, что превратил их в искусство,
причем поистине современное искусство, в котором нет места натуралисти-
ческим описаниям ужасов нашего века. Только оно, искусство, - по
собственному определению автора - еще способно остановить мгновение и
оставить след, не подвластный времени.
Возможно, ему на помощь пришло его врожденное жизнелюбие - ведь несп-
роста в большинстве названий новелл и романов Климы варьируется слово
"любовь" во всей его многозначности: "Любовники на одну ночь", "Любовни-
ки на один день", "Мои первые влюбленности", "Любовное лето", "Любовь и
мусор" и т. д.
Произведения Климы богаты метафорами, философскими раздумьями о жизни
и смерти, но чаще всего они подаются сквозь призму мягкой иронии над са-
мим собой и своими героями, в которых, как правило, проступают черты са-
мого автора. Для его художественного метода столь же характерна мисти-
ческая образность с ее глубокой и красочной символикой. Так, всю жизнь
преследующий Климу образ длинной процессии людей со звездами на груди,
среди которых и его мать с его сестрой на руках, в рассказе "Город"
предстает перед ним мистическим видением маскарада со скачущими арлеки-
нами и пьеро, с ангелами в черном облачении, шагающими на ходулях. Ибо
жизнь для Климы - нескончаемый маскарад или непрестанное представление
эквилибристов над пропастью. Миражи, мистические картины, как отголоски
прошлого, сменяются пробуждением, просветлением разума, в итоге - надеж-
дой и выходом из тупика: даже смерть со звездным ее ликом оказывается
уже не такой страшной, ибо к человеку, неправедно на нее обреченному,
нисходит ангел, нежный и добрый, помогающий душе воспарить на небеса, а
телу - мягко опуститься в грешную землю.
Клима убежден в мессианском предназначении литературы, искусства. "Я
осознал удивительную мощь литературы, человеческой фантазии вообще, ее
способность воскресить мертвых и не дать умереть живым".
Эта вера помогла ему пережить события 68 года и все, что за ними пос-
ледовало,
- нелегкую судьбу писателяѕпарии, книги которого были изъяты из всех
библиотек страны. Активный участник "пражской весны", издатель наиболее
прогрессивных журналов того времени ("Литерарни новины", "Литерарни лис-
ты", "Листы"), а затем в период "нормализации" диссидент, правозащитник,
руководитель "самиздатского" журнала "Обсаг" ("Содержание"), Клима вы-
нужден был публиковать свои произведения за рубежами страны - в США, Ка-
наде, Англии. И лишь "бархатная революция" 1989 года вернула его твор-
чество на родную почву.
Н. ШУЛЬГИНА
2
Канатоходцы
Был пасмурный и ветреный июльский вечер, когда я на своем допотопном
велосипеде марки "Эска" подъехал к деревянной дачке Оты. Дачка стояла в
излучине реки, походившей в этих местах скорее на усмиренный ручей. Вода
плескалась о каменистые берега, тихонько шумела листва осин. Все вокруг
дышало такой безмятежностью и покоем, что вмиг вспомнились мои погибшие
друзья.
Здесь, на земле, я слышу эти ласковые звуки, а друзья мои на веки
вечные объяты тишиной.
Так, верно, проявлялся мой опыт военного времени или склонность к
страдальчеству, свойственная моему возрасту: я никогда не мог целиком
отдаться удовольствию, радости или даже чувству усталости. Я будто неп-
рестанно осознавал взаимосвязь счастья и отчаяния, свободы и страха,
жизни и гибели.
Меня не покидало чувство, какое, верно, испытывает канатоходец: как
бы самозабвенно я ни глядел вверх, под собой я всегда ощущал пропасть.
Канатоходцев я видел только раз в жизни. Через год после войны. Они
приехали на четырех цирковых фургонах и на свободном участке нашей ули-
цы, где тогда кончался город - дальше простирались лишь кладбища и воен-
ные учебные плацы, - поставили три шеста. Один был такой высоченный, что
у меня, когда я смотрел на его верхушку, кружилась голова. Между двумя
шестами пониже натянули канат, под ним развесили сетку. На площадках,
венчавших шесты, разложили реквизит:
разного вида колеса, двуногий столик и одноногий стул, зонтик, обруч
и длинные эквилибристские жерди.
Я с нетерпением ждал выступления и потому пришел одним из первых.
Выбрал местечко на утоптанной груде глины, откуда, казалось, будет видно
лучше всего, и, закинув голову, следил за тем, как вибрирует канат и из
стороны в сторону качается самый высокий шест. Вскоре загорелись рефлек-
торы и громкоговорители стали хрипло изрыгать музыку. Ко мне тут же по-
дошла девушка в сверкающем голубом платье, с черными как смоль волосами
и таким прекрасным лицом, что я вмиг был сражен наповал. Девушка протя-
нула мне копилку, я подал ей десятикронку, и она, очаровательно улыбнув-
шись всем лицом и встряхнув головой
- диадема, приколотая к волосам, огненно запылала, - оторвала мне би-
летик.
Завороженный, я глядел, как она грациозно пробирается между зрителя-
ми, и чуть было не забыл, ради чего пришел сюда и жду с таким нетерпени-
ем. Наконец представление началось. Два рослых парня катались по канату,
прыгали, поворачивались, ловко обходя друг друга, жонглировали и даже
крутили сальто, но их трюки уже не настолько захватывали меня, чтобы за-
быть о девушке и не пытаться отыскать ее взглядом среди зрителей. Но
этого прелестного существа уже нигде не было - я различал лишь множество
лиц, обращенных кверху. Затем оба парня покинули канат, снизу раздался
барабанный бой, и я наконец увидел ее, мою прекрасную комедиантку: уже в
короткой серебряной юбочке и сверкающем трико она взбиралась на самый
высокий шест, под которым не было сетки; он торчал, как исполинское ост-
рие, изготовившееся вонзиться в черное небо. И все вокруг меня, тоже
чуть запрокинув голову, не спускали глаз с серебряной канатоходки, под-
нятой колдовским лучом света на самую верхушку шеста.
Там она остановилась, поклонилась, чтоѕто прикрепила, к чемуѕто неви-
димому протянула руки и, покинув единственную точку опоры под ногами,
взметнулась в воздух. Я вместе с остальными лишь шумно выдохнул, испу-
гавшись, что вотѕвот последует страшное падение, но акробатка, вероятно,
держалась за канат или трапецию, причем настолько тонкие, что снизу их
было не различить, и казалось, она держится на этой высоте какимѕто чу-
дом или ее легонькое тело возносят порывы ветра. В воцарившейся призрач-
ной тишине никто не осмеливался ни шелохнуться, ни даже вздохнуть, лишь
акробатка делала все более бешеные сальто и, становясь на руки и на го-
лову, продевала свое тело в сплетенные из собственных конечностей петли;
она возносилась, как ангел, как трепетно горящий феникс, она восхищала
своей ловкостью и силой, но, кроме восторга, я испытывал еще и тревогу,
ужас перед падением, казалось, что это не только моя тревога и вполне
объяснимое головокружение, вызванное возможным чужим падением, но что
меня пронизывают ее тревога, ее головокружение, и от этого хотелось пла-
кать. Пришлось закрыть глаза. Я открыл их, когда уже вновь громко забили
барабаны. И я увидел ее еще раз: она продвигалась в полнейшей черной
пустоте, держась неразличимого каната. Затем спустилась вниз.
Четыре дня подряд выступали эквилибристы на нашей улице, и за это
время я не пропустил ни одного представления.
Мои сбережения ушли до последнего гроша, но я не жалел. Короткие ми-
нуты, когда я стоял лицом к лицу с артисткой, когда на меня был устрем-
лен обволакивающий взгляд ее темных глаз, когда я протягивал ей банкноту
и принимал из ее длинных сильных пальцев крохотный клочок бумаги, напол-
няли меня блаженством на весь оставшийся день. Я мечтал заговорить с
ней, сказать, как восхищаюсь ею, как кружится голова, когда я смотрю на
ее выступление. Но разве я мог решиться на это?
На пятый день я увидел, как мужчины, запихнув шесты и реквизит в цир-
ковые фургоны, стали запрягать лошадей. Конечно, надо было спросить, ку-
да они направляются, но что толку от их ответа? Купить билет на будущие
представления было не на что, а предложить отправиться с ними в путь - у
меня недоставало ни способностей, ни смелости. Я и вправду не обнаружи-
вал в себе ни капли комедиантской крови, ни следа эквилибристского та-
ланта. И потому лишь занял привычное место на груде глины и стал ждать,
не выглянет ли она случайно в окошко. Я решился бы помахать ей или даже
послать воздушный поцелуй. Но фургоны отъехали, и я так и не увидел ее.
Я долго думал о девушке.
О чем она мечтает, размышлял я, когда готовится к своему коронному
номеру на шесте? О прочной сетке под собою? О шесте столь низком, что с
него можно было бы без доли риска спрыгнуть в минуту головокружения,
грозящего смертью? Или о том, чтобы иметь крылья?
Но кого будоражила бы акробатика на пустяковом шесте или кого занима-
ла бы эквилибристика с крыльями? Мечтай она о крыльях, это значило бы,
что она мечтает лишь о своей гибели. Вот так, стало быть, я воспринимал
взаимосвязь высоты и головокружения, наслаждения и гибели, взлета и па-
дения.
С Отой мы учились в гимназии с третьего класса. После ее окончания
Ота пошел в инженерный вуз, я - на философский факультет, и наши пути
разошлись. Но в гимназии мы дружили, а в последних классах и вовсе сиде-
ли за одной партой.
Наши характеры и способности удачно дополняли друг друга. Я был ско-
рее тугодумом и ломал голову над вопросами потусторонней жизни и сущест-
вования Бога, а также, разумеется, над лучшим устроением мира сего. Ота
ничем подобным себя не обременял. Он был убежден, что человек однажды
вычислит все, а значит, и то, как мир сей возник и каким ему быть, чтобы
жилось в нем как можно лучше уже сейчас. Он давал мне править свои сочи-
нения и списывал контрольные по латыни, а я у него - задачки по физике и
письменные по природоведению.
3
На свою дачу он звал меня не раз и не два, но я никак не решался вос-
пользоваться его приглашением. И в этом году он прислал мне оттуда
письмецо, в котором опять просил приехать. Под его подписью незнакомым
почерком было выведено: "Обязательно приезжайте, с нетерпением жду Вас,
Дана".
Как могла ждать меня та, с которой мы ни разу в жизни не виделись?
Я прислонил велосипед к срубу колодца. Как странно, что я вдруг
здесь: перед чужим домом, в неведомой местности. Я всегда боялся быть
комуѕто в тягость. А Ота, ко всему прочему, здесь со своей девушкой.
Почему они пригласили меня?
Я потянул за шнур, на другом его конце чтоѕто звякнуло. Я мысленно
пожелал себе, чтобы их не было дома и я смог бы поскорее убраться восво-
яси.
Мне открыла худая черноволосая девушка с темными глазами и не поѕлет-
нему бледным лицом. На лице выразительно торчал большой нос вещуньи. Ми-
нуту она смотрела на меня с изумлением, потом улыбнулась: да, она уже
