черной пластмассы и известковая пыль от мела. Мистер Карлсон вздрогнул,
будто я нанес повреждения его любимой мамочке. Это было для меня
открытием. Я снова ударил по доске. И снова.
- Чарли!
Что-то весело напевая себе под нос, уже не помню что, я продолжал
молотить по доске. Мистер Карлсон вздрагивал и подпрыгивал. Глядя на его
прыжки, я чувствовал себя все лучше и лучше. Трансакционный анализ, дети
мои.
- Чарли, я вижу, ты... Я повернулся к нему спиной и стал бить ключом
по выступу для мела. В доске уже была порядочная дыра. Куски мела упали
на пол, подняв облако белой и желтой пыли. В этот момент мистер Карлсон
попробовал схватить меня за руку.
Я повернулся и заехал ключом ему по голове. Всего один раз. Но было
море крови, он упал на пол, очки отлетели на несколько шагов в сторону.
Возможно, именно это разрушило все очарование: вид его очков, валяющихся
на перепачканном мелом полу, и его ставшее вдруг голым и беззащитным
лицо.
Похожее на лицо спящего человека, только залитое кровью. Я бросил
ключ на пол и, не оборачиваясь, вышел из класса. Я пошел в директорскую
и рассказал, что произошло.
Джерри Кессерлинг усадил меня в патрульную машину, а мистера Карлсона
отправили в центральный госпиталь, где рентген показал у него перелом
черепа. Я впоследствии узнал, что из его мозга вытащили четыре кусочка
лобной кости. И еще хорошо, что все закончилось именно так.
Потом были переговоры. Бесконечные переговоры со старым добрым Томом,
с Доном Грейсом, с моим отцом и со всеми перечисленными лицами во
всевозможных комбинациях. Кажется, единственный человек, кто не принимал
участие в решении моей судьбы, был наш сторож мистер Фазио.
Отец сохранял восхитительное спокойствие. Мама постоянно принимала
транквилизаторы, но ему все это было ни к чему. Он все время оставался
холоден как лед, и лишь по задумчивым взглядам, которые он иногда бросал
на меня, я понимал, что меня ожидает серьезный разговор с ним наедине.
Этот человек мог задушить меня голыми руками, сохраняя все то же
бесстрастное выражение лица.
Были длинные и трогательные извинения, которые не без удовольствия
выслушивали забинтованный мистер Карлсон и его жена, дама с каменным
лицом: "...Чудовищный проступок... Я не помнил себя... Не знаю, как
выразить свое сожаление..." Передо мной, правда, никто не извинялся за
то, что я был выставлен круглым идиотом и стоял пол-урока, потея и
пытаясь сдержать тошноту. Глупо было ожидать таких извинений, как и
извинений от Дика Кейбла или Даны Коллет.
Я провел пять часов в камере, пока отец и бьющаяся в истерике мама
("Почему ты сделал это, Чарли? Почему? Почему?") приходили к соглашению
с полицейскими, вносили деньги в залог, договаривались с мистером Кар
лсоном... Но с его женой найти общий язык не удалось, она продолжала
настаивать на том, чтобы мне дали как минимум десять лет.
По дороге домой отец бросил мне сквозь стиснутые зубы, что я должен
буду зайти в гараж, как только переоденусь.
Пока я натягивал джинсы и старую рубашку, я не переставал думать об
этом приглашении. Мне хотелось, как это обычно бывает в таких случаях,
выйти на дорогу и уехать куда-нибудь подальше. Но сейчас что-то во мне
отчетливо протестовало. Я был приглашен, и я должен пойти.
В конце концов, нам действительно есть что сказать друг другу.
Итак, я пошел в гараж.
Там пахло плесенью, машинным маслом, но чистота была необыкновенная.
Папочка занимался этим сам. Гараж был его местом, в нем было все
необходимое и ничего лишнего. К стене была прислонена косилка. На прочно
вбитых в стену гвоздях аккуратными рядами были развешаны инструменты для
ухода за садом и лужайкой. Шляпки гвоздей образовывали идеальную прямую.
Аккуратность, граничащая с идиотизмом. Тачка стояла в углу, а рядом
лежали тщательно перевязанные бечевкой пачки старых журналов: "Аргози",
"Блюбук", "Тру", "Сэтэдэй Ивнинг Пост".
Отец стоял посреди гаража, одетый в старые вылинявшие форменные брюки
и рубашку, в которой он ездил на охоту. Я заметил, что он стареет на
глазах. Раньше у него была прекрасная спортивная фигура, но избыток пива
привел к выпячиванию брюшка. На носу даже с такого расстояния были видны
лопнувшие сосуды, и морщины вокруг глаз и у рта казались глубже, чем
обычно.
- Что делает мама? - спросил он.
- Спит.
Она стала много спать последнее время, после того, как стала пить эти
таблетки. Дыхание ее стало кислым и сухим.
- Прекрасно, - он кивнул, - это то, что нужно, не правда ли?
Он начал снимать ремень, сообщая мне при этом:
- Я собираюсь содрать с тебя шкуру.
- Нет, - ответил я. - Ты этого не сделаешь.
Он замер в недоумении:
- Что?
- Если ты попробуешь приблизиться ко мне с этой штукой, я выброшу ее
к чертовой матери.
Голос мой дрожал и срывался.
- Я давно собираюсь это сделать, с тех пор, как я был маленьким, а ты
швырял меня на землю, а потом лгал маме... Ты бил меня по лицу, как
только я сделаю что-нибудь не так, не давая шанса исправить ошибку. Я
собираюсь это сделать с той самой охоты. Помнишь, что ты сказал? Ты
сказал: "Я отрежу ей нос, если застану в постели с кем-нибудь".
Он смертельно побледнел:
- Ты ничтожество, безмозглое и бесхарактерное существо, и эти бредни
прибереги для психиатра. Незачем обливать меня своими помоями.
- Ты скотина! - я уже перешел на крик. - Ты просрал свою семью,
своего единственного сына. Твоя жена сидит на колесах, она скоро станет
законченной наркоманкой. Ну, попробуй, возьми меня, если можешь! Да ты
просто пьяный мерзавец, черт возьми!
- Лучше остановись, Чарли, - произнес он. - Пока вместо желания
наказать тебя ты не вызвал у меня желания тебя убить.
- Попробуй! - заорал я еще громче. - Я хочу убить тебя уже несколько
лет! Я ненавижу тебя! Ублюдок!
Он медленно двинулся на меня. Все это напоминало кадры какого-то
кинофильма. Он сжал в руке свой морской ремень. Затем замахнулся им, но
я успел нагнуться, и пряжка, скользнув по моему плечу, с громким стуком
ударилась о тележку.
Я смотрел на выпученные глаза отца и вспоминал, что именно так он
выглядел, когда злился на меня за разбитые стекла. Неожиданно меня
заинтересовал вопрос, не имел ли он привычки так вытаращивать глаза,
когда занимался любовью с мамой. Боже, неужели она лежала под ним и
смотрела в эти отвратительные глаза? Эта мысль потрясла меня так, что я
замер и не успел уклониться от следующего удара.
Пряжка разорвала мне щеку, и кровь - почему-то было очень много
крови, больше, чем можно было бы ожидать - полилась из раны. Я ощущал ее
тепло на лице и шее.
- Боже, - произнес он, - о, Боже.
Он взялся за пряжку, но теперь я был готов. Я успел схватить конец
ремня и потянуть его на себя. Он этого явно не ожидал. Отец потерял
равновесие, и стоило мне потянуть сильнее, как он грохнулся на пыльный
бетонный пол.
Возможно, он забыл, что мне уже не четыре года. И не девять, когда я
сидел в палатке и сдерживал свое желание пописать, пока он обсуждал
всякие гадости со своими друзьями. Возможно, он забыл, что маленькие
мальчики вырастают. И при этом они помнят все. И хотят сожрать своих
отцов живьем. Ударившись о пол, он издал странный звук, нечто вроде
хрюканья. Он расставил руки, чтобы упасть на них, и я выхватил наконец
ремень. Я ударил его по широкой заднице цвета хаки. Не думаю, чтобы я
нанес достаточно сильный удар, но он закричал, скорее от неожиданности.
Я улыбался. Щека невыносимо болела, кровь продолжала идти из нее.
Он поднялся на ноги.
- Чарли, прекрати этот цирк. Лучше поедем к доктору. Тебе нужно
зашить щеку.
- Ты ни к чему не способен, раз собственный сын может сбить тебя с
ног. Тебя во флоте только и научили, что выслуживаться.
Эти слова взбесили его, и он бросился на меня, но я успел ударить его
в лицо. Он поднял руки, закрывая лицо, и тогда я отбросил ремень и
ударил его в солнечное сплетение. Он согнулся. Брюшко его было мягким,
даже более мягким, чем это могло показаться. Я ощутил горечь
разочарования. Я понял в тот момент, что человек, которого я на самом
деле ненавидел, был вне пределов моей досягаемости, скрытый наслоением
прожитых лет.
Отец выпрямился, глядя на меня. Выглядел он сейчас скверно, лицо было
абсолютно бледным, только красная полоса на лбу, там, куда я попал
ремнем. - О'кей, - произнес он и, обернувшись, снял со стены грабли.
- Если ты хочешь такого разговора...
- Что ж, хочу.
Я снял со стены топор, взвешивая его в руке.
- Сделай только шаг, и я снесу тебе голову к чертям. Некоторое время
мы стояли, глядя друг на друга. И ей-богу, не слишком много любви и
нежности было в наших взглядах. Потом он повесил на место грабли, и я
последовал его примеру.
Он не сказал: "Сын, если бы пять лет назад ты был способен на такое
поведение, ничего этого бы не было... Поедем лучше в бар, выпьем по
кружечке пива". И я тоже не сказал, что я сожалею о случившемся. Все
произошло так, как и должно было произойти. Просто потому, что я вырос.
Теперь я понимаю, что действительно хотел убить его. Его, и никого
другого. И этот труп на полу под ногами у меня - классический пример
смещенной агрессии.
- Хватит, - сказал отец, - нужно заняться твоей щекой.
- Я и сам как-нибудь доберусь до врача.
- Я отвезу тебя.
Так он и поступил. Мы отправились в Брунсвик, и доктор зашил мне
щеку, сделав шесть стежков. Я рассказал ему, как имел неосторожность
споткнуться в гараже, упасть и пораниться о каминную решетку, которую
чистил в этот момент мой папочка.
Маме было рассказано то же самое. Мы никогда больше не возвращались к
этой теме. Вообще, с этого дня мы едва контактировали с отцом, хотя
продолжали жить под одной крышей. Он больше не пытался учить меня жить,
и я неплохо обходился без него... Как, впрочем, и он без меня.
В середине апреля мне опять было позволено посещать школу. Хотя меня
предупредили, что дело все еще рассматривается, и я должен каждый день
показываться мистеру Грейсу. При этом им казалось, что это -
благодеяние, и я должен испытывать благодарность.
Но я не чувствовал себя осчастливленным. То, как на меня смотрели в
коридорах, и как обо мне говорили в учительской, и то, что никто, кроме
Джо, не общался со мной - все это угнетало меня.
Да, друзья, положение было скверное. И если что-то менялось, то
только к худшему. Зато я получил и хорошо усвоил много полезных уроков.
Я понял, как нужно разговаривать с людьми, чтобы они тебя воспринимали.
Отец повесил грабли на стену после того, как увидел в моих руках топор.
А иначе он проломил бы мне череп, не задумываясь.
Я не вспоминал больше об этом гаечном ключе, черт с ним, это не
слишком действенное орудие. Но я знал о пистолете, который лежал у отца
в ящике стола. И с конца апреля начал носить его с собой в школу.
Глава 30
Часы показывали двенадцать тридцать.
- Итак, вы дослушали до конца печальную историю Чарльза Деккера,
подытожил я, - вопросы есть?
Из угла полутемной комнаты раздался негромкий голос Сюзанн Брукс:
- Мне жаль тебя, Чарли.
Похоже, эти слова сняли какое-то наложенное на меня проклятие.
Дон Лорди уже второй раз за день смотрел на меня так, что вспоминался
фильм "Челюсти". Сильвия докуривала последнюю сигарету из своей пачки.
Пэт Фитцджеральд закручивал крылья самолета. Обычное лукавое выражение
его мордашки сменилось сейчас какой-то странной отстраненностью, словно
его черты были вырезаны из дерева. Сандра Кросс была погружена в свои
мысли. Даже Тед, казалось, задумался о чем-то своем.
- Если больше вопросов нет, давайте перейдем к заключительной части
