В Холодной Горе не было этапа смертников, только блок "Г", стоящий
отдельно от других, размером примерно в четыре раза меньше, чем
остальные, кирпичный, а не деревянный, с плоской металлической крышей,
которая сияла под летним солнцем, как безумный глаз. Внутри - шесть
камер, по три с каждой стороны широкого центрального коридора, и каждая
камера почти вдвое больше камер в четырех других блоках. Причем все
одиночные. Отличные условия для тюрьмы (особенно в тридцатые годы), но
обитатели этих камер многое бы отдали, чтобы попасть в любую другую.
Честное слово, они бы дорого заплатили.
За все время моей службы в качестве надзирателя все шесть камер не
заполнялись ни разу - и слава Богу. Максимум - четыре, там были белые и
черные (в Холодной Горе среди ходячих мертвецов не существовало
сегрегации по расовому признаку), и все равно это напоминало ад.
Однажды в камере появилась женщина - Беверли Макколл. Она была
черная, как дама пик, и прекрасна, как грех, который у вас никогда не
хватит пороха совершить. Она шесть лет мирилась с тем, что муж бил ее,
но не могла стерпеть и дня его любовных похождений. Узнав, что муж ей
изменяет, она на следующий вечер подкараулила беднягу Лестера Макколла,
которого приятели (а может быть, и эта очень недолгая любовница)
называли Резчик, наверху, на лестнице, ведущей в квартиру из его
парикмахерской. Она дождалась, пока он расстегнет свой халат, а потом
наклонится, чтобы неверными руками развязать шнурки. И воспользовалась
одной из бритв Резчика. За два дня перед тем, как сесть на Олд Спарки,
она позвала меня и сказала, что видела во сне своего африканского
духовного отца. Он велел ей отказаться от ее рабской фамилии и умереть
под свободной фамилией Матуоми. Ее просьба была такова зачитать ей
смертный приговор под фамилией Беверли Матуоми. Почему-то ее духовный
отец не дал ей имени, во всяком случае она его не назвала. Я ответил,
что, конечно, тут нет проблем. Годы работы в тюрьме научили меня не
отказывать приговоренным в просьбах, за исключением, конечно, того чего
действительно нельзя. В случае с Беверли Матуоми это уже не имело
значения. На следующий день, примерно около трех часов дня, позвонил
губернатор и заменил ей смертный приговор пожизненным заключением в
исправительном учреждении для женщин "Травянистая Долина": сплошное
заключение и никаких развлечений была у нас такая присказка. Я был рад,
уверяю вас, когда увидел, как круглая попка Бев качнулась влево, а не
вправо, когда она подошла к столу дежурного.
Спустя лет тридцать пять, не меньше, я увидел это имя в газете на
страничке некрологов под фотографией худощавой чернокожей дамы с облаком
седых волос, в очках со стразами в уголках оправы. Это была Беверли.
Последние десять лет жизни она провела на свободе, говорилось в
некрологе, и она, можно сказать, спасла библиотеку небольшого городка
Рейнз Фолз. Она также преподавала в воскресной школе, и ее любили в этой
тихой гавани. Некролог был озаглавлен: "Библиотекарь умерла от сердечной
недостаточности", а ниже мелкими буквами, словно запоздалое объяснение:
"Провела более 20 лет в тюрьме за убийство". И только глаза, широко
распахнутые и сияющие за очками с камешками по углам, оставались
прежние. Глаза женщины, которая даже в семьдесят с чем-то, если заставит
нужда, не раздумывая достанет бритву из стаканчика с дезинфицирующим
средством. Убийц всегда узнаешь, даже если они кончают жизнь пожилыми
библиотекарями в маленьких сонных городишках. И уж, конечно, узнаешь,
если провел с убийцами столько лет, сколько я. Всего один раз я
задумался о характере своей работы. Именно поэтому я и пишу эти строки.
Пол в широком коридоре по центру блока "Г" был застелен линолеумом
цвета зеленых лимонов, и то, что в других тюрьмах называли Последней
Милей, в Холодной Горе именовали Зеленой Милей. Ее длина была, полагаю,
шестьдесят длинных шагов с юга на север, если считать снизу вверх. Внизу
находилась смирительная комната. Наверху - Т-образный коридор. Поворот
налево означал жизнь - если можно так назвать происходящее на залитом
солнцем дворике для прогулок. А многие так и называли, многие так и жили
годами без видимых плохих последствий. Воры, поджигатели и насильники со
своими разговорами, прогулками и мелкими делишками.
Поворот направо - совсем другое дело. Сначала вы попадаете в мой
кабинет (где ковер тоже зеленый, я его все собирался заменить, но так и
не собрался) и проходите перед моим столом, за которым слева
американский флаг, а справа флаг штата. В дальней стене две двери: одна
ведет в маленький туалет, которым пользуюсь я и другие охранники блока
"Г" (иногда даже Уорден Мурс), другая - в небольшое помещение типа
кладовки. Тут и заканчивается путь, называемый Зеленой Милей.
Дверь маленькая, я вынужден пригибаться, а Джону Коффи пришлось даже
сесть и так пролезать. Вы попадаете на небольшую площадку, потом
спускаетесь по трем бетонным ступенькам на дощатый пол. Маленькая
комната без отопления с металлической крышей, точно такая же, как и
соседняя в этом же блоке. Зимой в ней холодно, и пар идет изо рта, а
летом можно задохнуться от жары. Во время казни Элмера Мэнфреда - то ли
в июле, то ли в августе тридцатого года - температура, по-моему, была
около сорока по Цельсию.
Слева в кладовке опять-таки была жизнь. Инструменты (все закрытые
решетками, перекрещенными цепями, словно это карабины, а не лопаты и
кирки), тряпки, мешки с семенами для весенних посадок в тюремном садике,
коробки с туалетной бумагой, поддоны загруженные бланками для тюремной
типографии... Даже мешок извести для разметки бейсбольного ромба и сетки
на футбольном поле. Заключенные играли на так называемом пастбище, и
поэтому в Холодной Горе многие очень ждали осенних вечеров. Справа
опять-таки смерть. Олд Спарки, собственной персоной, стоит на деревянной
платформе в юго-восточном углу, мощные дубовые ножки, широкие дубовые
подлокотники, вобравшие в себя холодный пот множества мужчин в последние
минуты их жизни, и металлический шлем, обычно небрежно висящий на спинке
стула, похожий на кепку малыша-робота из комиксов про Бака Роджерса. Из
него выходит провод и уходит через отверстие с уплотнением в
шлакоблочной стене за спинкой. Сбоку - оцинкованное ведро. Если
заглянуть в него, то увидишь круг из губки точно по размеру
металлического шлема. Перед казнью его смачивают в рассоле, чтобы лучше
проводил заряд постоянного тока, идущий по проводу, через губку прямо в
мозг приговоренного.
Глава 2
1932 год был годом Джона Коффи. Подробности публиковались в газетах,
и кому интересно, у кого больше энергии, чем у глубокого старика,
доживающего свои дни в доме для престарелых в Джорджии, может и сейчас
поискать их. Тогда стояла жаркая осень, я точно помню, очень жаркая.
Октябрь - почти как август, тогда еще Мелинда, жена начальника тюрьмы,
попала с приступом в больницу в Индианоле. В ту осень у меня была самая
жуткая в жизни инфекция мочевых путей, не настолько жуткая, чтобы лечь в
больницу, но достаточно ужасная для меня, ибо, справляя малую нужду, я
всякий раз жалел, что не умер. Это была осень Делакруа, маленького,
наполовину облысевшего француза с мышкой, он появился летом и проделывал
классный трюк с катушкой. Но более всего это была осень, когда в блоке
"Г" появился Джон Коффи, приговоренный к смерти за изнасилование и
убийство девочек-близнецов Деттерик.
В каждой смене охрану блока несли четыре или пять человек, но
большинство были временными. Дина Стэнтона, Харри Тервиллиджера и
Брутуса Ховелла (его называли "И ты, Брут", но только в шутку, он и мухи
не мог обидеть несмотря на свои габариты) уже нет, как нет и Перси
Уэтмора, кто действительно был жестокий, да еще и дурак. Перси не
годился для службы в блоке "Г", но его жена была родственницей
губернатора, и поэтому он оставался в блоке.
Именно Перси Уэтмор ввел Коффи в блок с традиционным криком: "Мертвец
идет! Сюда идет мертвец!"
Несмотря на октябрь пекло, как в аду. Дверь в прогулочный дворик
открылась, впустив море яркого света и самого крупного человека из всех,
каких я видел, за исключением разве что баскетболистов по телевизору
здесь, в "комнате отдыха" этого приюта для пускающих слюни маразматиков,
среди которых я доживаю свой век. У него на руках и поперек широченной
груди были цепи, на лодыжках - оковы, между которыми тоже болталась
цепь, звеневшая, словно монетки, когда он проходил по зеленому коридору
между камерами. С одного боку стоял Перси Уэтмор, с другого - Харри
Тервиллиджер, и оба выглядели детьми, прогуливающими пойманного медведя.
Даже Брутус Ховелл казался мальчиком рядом с Коффи, а Брут был
двухметрового роста, да и не худенький: бывший футбольный полузащитник,
он играл за лигу ЛСЮ, пока его не списали и он не вернулся в родные
места.
Джон Коффи был чернокожий, как и большинство тех, кто ненадолго
задерживался в блоке "Г" перед тем, как на коленях умереть на Олд
Спарки. Он совсем не был гибким, как баскетболисты, хотя и был широк в
плечах и в груди, и весь словно перепоясанный мускулами. Ему нашли самую
большую робу на складе, и все равно манжеты брюк доходили лишь до
половины мощных, в шрамах икр. Рубашка была расстегнута до половины
груди, а рукава кончались чуть ниже локтя. Кепка, которую он держал в
громадной руке, оказалась такой же: надвинутая на лысую, цвета красного
дерева голову, она напоминала кепку обезьянки шарманщика, только была
синяя, а не красная. Казалось, что он может разорвать цепи так же легко,
как срывают ленточки с рождественского подарка, но, посмотрев в его
лицо, я понял, что он ничего такого не сделает. Лицо его не выглядело
скучным - хотя именно так казалось Перси, вскоре Перси стал называть его
"идиотом", - оно было растерянным. Он все время смотрел вокруг так,
словно не мог понять, где находится, а может быть, даже кто он такой.
Моей первой мыслью было, что он похож на черного Самсона... Только после
того, как Далила обрила его наголо своей предательской рукой и забрала
всю силу.
"Мертвец идет!" - трубил Перси, таща этого человека-медведя за цепи
на запястьях, словно он и вправду думал, будто сможет сдвинуть его, если
вдруг Коффи решит, что не пойдет дальше. Харри ничего не сказал, но
выглядел смущенным.
- Довольно. - Я был в камере, предназначенной для Коффи, сидел на его
койке. Я, конечно, знал, что он придет, и явился сюда принять его и
позаботиться о нем, но я не представлял истинных размеров этого
человека, пока не увидел. Перси взглянул на меня, словно говоря, что все
знают, какой я тупица (кроме, разумеется, этого большого увальня,
который только и умеет насиловать и убивать маленьких девочек), но
промолчал.
Все трое остановились у двери в камеру, сдвинутой в сторону от
центра. Я кивнул Харри в ответ на вопрос: "Вы уверены, босс, что хотите
остаться с ним наедине?" Я редко слышал, чтобы Харри волновался - он был
рядом со мной во время мятежей шесть или семь лет назад и всегда
оставался тверд, даже когда пошли слухи, что у мятежников есть оружие, -
но теперь его голос выдавал волнение.
- Ну что, парень, будешь хорошо себя вести? С тобой не возникнет
проблем? - спросил я, сидя на койке и стараясь не показать виду и не
выдать голосом, как мне скверно: "мочевая" инфекция, о которой я уже
упоминал, тогда еще не набрала полную силу, но день выдался отнюдь не
безоблачным, уж поверьте.
