подтягиванием троса, проходящего сквозь кабину лифта, увеличивать обычную
его скорость, что, кстати, было запрещено правилами эксплуатации лифтов и
даже опасно. Карл никогда этого не делал, если вез пассажиров, но, когда
одни выходили наверху, а другие ждали внизу, он пренебрегал правилами и
сильными ритмичными движениями, как моряк, подтягивал трос. Он, впрочем,
знал, что другие лифтеры делали то же самое, и не хотел уступать им своих
клиентов. Некоторые постояльцы, проживавшие в отеле долгое время, что было
здесь довольно обычным явлением, иногда улыбкой показывали Карлу, что узнают
своего лифтера; Карл принимал этот знак расположения с серьезным видом, но в
душе был весьма польщен. Порой, когда движение спадало, он мог даже
выполнять мелкие поручения; если, например, кому-то из постояльцев не
хотелось лишний раз подниматься к себе в номер из-за какого-нибудь забытого
пустяка, тогда Карл в одиночку взлетал на своем лифте, который он в такие
минуты особенно любил, на нужный этаж, входил в чужую комнату, где, как
правило, лежали и висели на вешалках диковинные вещи, которых он в жизни не
видал, он ощущал специфический запах чужого мыла, духов, зубного эликсира и,
несмотря на туманные указания, без задержки спешил с нужной вещью назад.
Нередко он сожалел, что не может браться за более важные поручения, так как
для этого в гостинице были специальные служители и рассыльные, обеспеченные
для поездок велосипедами, а то и мотоциклами. Карл мог рассчитывать при
случае только на то, чтобы сбегать с поручением из номеров в рестораны или
игорные залы.
Когда после двенадцатичасовой смены он возвращался к себе - трижды в
неделю в шесть вечера и трижды в шесть утра, - он был до того усталым, что
сразу, не обращая ни на кого внимания, падал на койку. Она стояла в общей
спальне лифтеров; госпожа старшая кухарка, вероятно все же не столь
влиятельная, как он решил в первый вечер, пыталась, правда, раздобыть для
него отдельную комнатку и, скорей всего, преуспела бы в этом, но Карл, видя,
что тут возникает масса затруднений и что старшая кухарка то и дело звонит
по телефону своему начальнику, тому самому страшно занятому старшему
администратору, - Карл отказался от этой затеи и убедил старшую кухарку
ссылкой на то, что не хочет вызывать у других лифтеров зависть, получив
привилегию, которой покуда ничем не заслужил.
Покоя в этой общей спальне конечно же не было. Каждый по-своему
распределял свои свободные двенадцать часов на сон, еду, развлечения и
приработки, и суматоха здесь никогда не прекращалась. Одни спали, натянув
одеяло на голову, чтобы ничего не слышать; а если кого-нибудь все-таки
будили, он со злости поднимал такой крик, что вскакивали все, даже
перворазрядные сони. Полагая трубку предметом роскоши, чуть ли не каждый
юнец обзавелся оной, Карл тоже приобрел себе одну и вскоре к ней
пристрастился. Но на работе курить воспрещалось, поэтому в общей спальне
все, если только не спали, обязательно курили. В итоге каждая койка была
окутана облаком дыма, и все кругом тонуло в чаду. Невозможно было добиться -
хотя в принципе большинство с этим соглашалось, - чтобы ночью свет горел
лишь в одном конце спальни. Будь это предложение осуществлено, желающие
могли бы спокойно спать в темной половине помещения - оно было огромное, на
сорок кроватей, - тогда как остальные играли бы на освещенной половине в
кости или в карты и вообще могли бы заниматься всем тем, для чего необходим
свет. Желающий спать, если его койка находилась на освещенной половине, мог
расположиться на свободной койке в темноте, таких всегда было в достатке, и
никто бы не стал протестовать против временного использования его койки
кем-то другим. Но не бывало еще ночи, когда бы этот порядок соблюдался. К
примеру, обязательно обнаруживалась парочка, которая, покемарив в темноте,
желала, не вставая, поиграть в карты на уложенной между койками доске;
естественно, они включали ближайшую электрическую лампу, ослепительный свет
которой мигом поднимал спящих, если бедняги лежали лицом к лампе. Какое-то
время они еще ворочались, но в конце концов только и оставалось, что
заняться на свету игрой с опять-таки разбуженным соседом. И, само собой,
опять дымили все трубки. Конечно, кое-кто предпочитал спать, невзирая ни на
что, - Карл чаще всего был среди них, - так им приходилось накрывать или
укутывать голову подушкой; но разве можно спать, если глубокой ночью
ближайший сосед встает, чтобы до работы немного поразвлечься в городе, если
он, громко фыркая и брызгаясь, умывается у изголовья твоей койки, если не
только с грохотом натягивает башмаки, но еще и тяжело топает, втискивая в
них ноги - несмотря на хорошие американские колодки, почти все носили
слишком тесную обувь, - чтобы в конце концов по причине отсутствия
какого-нибудь пустяка в экипировке поднять подушку спящего товарища, а тот,
давным-давно разбуженный, только и ждал момента, чтобы наброситься на
ночного гуляку. Надо сказать, все они были спортсмены, молодые и в
большинстве крепкие парни, не упускавшие случая заняться спортивными
упражнениями. И, вскакивая среди ночи от страшного шума, можно было быть
уверенным, что обнаружишь на полу у своей койки двух борцов, а вокруг, в
ярком свете стоящих на постелях арбитров в сорочках и кальсонах. Однажды во
время такого ночного боя один из боксеров упал на спящего Карла, и первое,
что тот увидел, открыв глаза, была кровь, текшая из носа бойца, и в
считанные секунды, прежде чем он смог предпринять что-либо, залившая всю
постель. Часто все двенадцать часов отдыха Карл тратил на попытки хоть
немного поспать, хотя соблазн принять участие в беседах других был весьма
велик; но ему все казалось, что в жизни у остальных есть перед ним
преимущество, которое он должен компенсировать старательной работой и
некоторым самоотречением. Таким образом, хотя с точки зрения работы сон был
для него очень и очень важен, он не жаловался ни старшей кухарке, ни Терезе
на обстановку в общей спальне, ведь, во-первых, в общем и целом все парни
изрядно от этого страдали, но всерьез не жаловались, а во-вторых, мучения
спального зала были неотъемлемой частью его лифтерской должности, которую он
с благодарностью принял из рук старшей кухарки.
Раз в неделю при пересменке у него выдавались свободные сутки, которые
он частично использовал для одного-двух визитов к старшей кухарке и для
того, чтобы где-нибудь - в уголке, в коридоре и крайне редко у нее в комнате
- перекинуться несколькими фразами с Терезой, которую он подкарауливал в ее
краткие свободные минуты. Иногда он сопровождал девушку в город, куда ее
посылали со срочными поручениями. Тогда они почти бежали - Карл с ее сумкой
в руке - к ближайшей станции подземки, поездка занимала всего лишь
мгновение: поезд мчался, как бы не испытывая ни малейшего сопротивления, - и
вот уж пора выходить; вместо того чтобы дожидаться эскалатора, который
казался им слишком медлительным, они взбегали вверх по лестнице, перед ними
открывались площади, от которых звездообразно расходились улицы, мельтешила
сутолока потоком текущего со всех сторон транспорта, но Карл и Тереза рука
об руку спешили в различные конторы, прачечные, склады, магазины, где нужно
было выполнить "нетелефонные", а в общем не особенно ответственные поручения
или уладить недоразумения. Тереза скоро заметила, что помощью Карла
пренебрегать не стоит, напротив, во многих случаях именно она значительно
ускоряла дела. С Карлом ей не приходилось ждать, как часто бывало без него,
чтобы сверхзанятые деловые люди выслушали ее. Он подходил к конторке и до
тех пор стучал по ней костяшками пальцев, пока ему не отвечали; он кричал
поверх толпы на своем все еще правильном, легко отличимом среди сотни
голосов английском; он подступал к людям без колебаний, даже если они
спесиво удалялись в глубину просторнейших контор. Делал он это не из
молодечества и уважал любой протест, однако он чувствовал себя на высоте
положения, дающего ему все права, - гостиница "Оксиденталь" была солидным
предприятием, с которым шутки плохи, и, наконец, Тереза, несмотря на ее
деловой опыт, все-таки нуждалась в помощи.
- Вы должны всегда сопровождать меня, - говорила она порой, счастливо
смеясь, когда они возвращались, особенно удачно выполнив поручение.
Лишь три раза за полтора месяца жизни в Рамзесе Карл побыл в комнатке
Терезы подольше, по нескольку часов. Конечно, комнатка была меньше любой из
комнат старшей кухарки, немногочисленные вещи в ней сгруппированы были у
окна, но Карл, учитывая опыт спального зала, хорошо понимал ценность
собственного, сравнительно спокойного жилья, и, хотя прямо он не говорил об
этом, Тереза заметила, как ему нравится ее комнатка. У девушки не было от
него секретов, да и возможно ли иметь их от него после ее визита в тот
первый вечер. Она была незаконнорожденной, отец ее, строительный десятник,
вызвал к себе из Померании мать с ребенком; но - словно тем самым он
исполнил свой долг или ожидал кого-то другого, а не изработавшуюся женщину и
слабую девочку, которых встретил на пристани, - вскоре после их прибытия он
без всяких объяснений эмигрировал в Канаду, и с тех пор они не получили от
него ни письма, ни какой-либо иной весточки, оно и не удивительно - ведь обе
совершенно затерялись в трущобах восточного Нью-Йорка.
Однажды Тереза рассказала - Карл стоял рядом с нею у окна и смотрел на
улицу - о смерти своей матери. Они с матерью зимним вечером - Терезе было
тогда лет пять - каждая со своим узелком торопливо шли по улицам в поисках
ночлега. Сначала мать вела ее за руку - мела метель и идти вперед было
трудно, - потом рука ее обессилела, и она, даже не оглянувшись, отпустила
Терезу, которая теперь шла, цепляясь за материну юбку. Девочка часто
спотыкалась и падала, но мать, точно в забытьи, не останавливалась. А эти
метели на длинных прямых улицах Нью-Йорка! Карл-то еще не видел нью-йоркской
зимы. Если идешь против ветра, сквозь его круговерть, невозможно ни на миг
открыть глаза, ветер непрерывно залепляет лицо снегом, пытаешься бежать и не
двигаешься с места, впору прийти в отчаяние. Ребенку, естественно, полегче,
чем взрослому, он бежит под ветром и даже находит в этом удовольствие. Вот и
Тереза тогда не могла понять матери и была теперь твердо убеждена, что, если
бы в тот вечер вела себя с матерью поумнее - все же она была еще так мала! -
той не пришлось бы погибнуть столь жалкой смертью. Мать уже два дня была без
работы, в кармане не осталось ни цента, весь тот день они провели на улице
без крошки во рту, в узелках было только никчемное тряпье, которое они не
осмеливались бросить, быть может, из суеверия. На следующее утро матери
обещали работу на строительстве, но она опасалась - и целый день пробовала
объяснить это Терезе, - что не сумеет воспользоваться этой возможностью, так
как чувствует себя смертельно усталой, еще утром, к ужасу прохожих, она
обильно харкала кровью, и мечтала она только об одном - попасть куда-нибудь
в тепло и отдохнуть. И как раз в тот вечер найти такое место было
невозможно. Обычно дворник не давал им даже войти в парадную, где можно было
бы кое-как передохнуть от непогоды, а если и удавалось войти в дом, они
спешили по узким ледяным коридорам, поднимались по лестницам с этажа на
этаж, кружили по узким дворовым галереям, стучали во все двери подряд, они
то не отваживались ни с кем заговорить, то просили о помощи каждого
