встречного, а раз или два мать, совершенно запыхавшись, присаживалась на
ступеньки тихой лестницы, привлекала к себе упиравшуюся Терезу и целовала
ее, судорожно прижимаясь губами. Потом, когда уже знаешь, что это были
последние поцелуи, в голове не укладывается, как можно было так ослепнуть,
чтобы не понять этого, пусть даже ты и был тогда совсем мал. Двери иных
комнат, мимо которых они проходили, были открыты, чтобы выпустить
застоявшийся воздух, а из дымного марева, которое, словно после пожара,
наполняло комнату, выступала чья-то фигура, стоявшая на пороге, и либо своим
немым безучастием, либо кратким "нет!" говорившая, что приюта не найдется и
здесь. Теперь, задним числом, Терезе казалось, что мать настойчиво искала
пристанища только в первые часы, так как примерно после полуночи она уже ни
к кому не обращалась, хотя, с небольшими перерывами, не переставала до
рассвета кружить по коридорам домов, где ни подъезды, ни квартиры никогда не
закрываются - жизнь там кипит всю ночь и на каждом шагу попадаются люди.
Конечно, спешить они уже были не в состоянии, обе из последних сил
заставляли себя идти и на самом деле, наверное, едва брели, с трудом
переставляя ноги. Тереза даже не знала, побывали ли они с полуночи до пяти
утра в двадцати домах или только в двух, а то и в одном. Коридоры этих домов
хитро спланированы для наиболее выгодного использования площади, но в них
так трудно ориентироваться; должно быть, не раз они проходили по одному и
тому же коридору! Тереза смутно помнила, как они вышли из ворот дома, в
котором целую вечность искали пристанища, но точно так же ей казалось, что в
переулке они сразу повернули назад и снова устремились в этот дом. Для
ребенка все это, конечно, были совершенно непонятные мучения - то его крепко
держала за руку мать, то он сам держался за нее и шел, шел, не слыша ни
единого слова утешения; в то время, по недомыслию, девочка находила этому
только одно объяснение: мать решила от нее убежать. Поэтому Тереза крепче
цеплялась за мать, та вела ее за руку, но, безопасности ради, другой рукой
девочка хваталась за материнские юбки и время от времени ревела. Она не
хотела, чтобы ее бросили здесь, среди людей, которые, тяжело ступая,
поднимались впереди них по лестнице или, невидимые, приближались сзади из-за
поворота, спорили в коридорах друг с другом и вталкивали одни другого в
комнату. Пьяные, нечленораздельно распевая, бродили по дому, и хорошо еще,
что матери с Терезой удавалось проскользнуть мимо таких компаний. Поздно
ночью, когда надзор не такой строгий и люди уже не столь безапелляционно
настаивают на выполнении правил, они, верно, сумели бы приткнуться в
какой-нибудь заурядной ночлежке, мимо которых им случалось проходить, но
Тереза об этом не догадывалась, а мать более не жаждала покоя. Утром, в
начале прекрасного зимнего дня, обе они стояли, прислонись к стене какого-то
дома, не то дремали, не то просто забылись с открытыми глазами. Оказалось,
что Тереза потеряла свой узелок, и мать в наказание за невнимательность
принялась бить ее, но девочка не чувствовала и не замечала ударов. Потом они
потащились дальше по просыпающимся улицам - мать держалась за стены домов, -
вышли на мост, где мать, цепляясь за перила, стерла рукой весь иней, и
наконец добрались - Тереза тогда не удивилась, а сейчас не могла взять этого
в толк - до той самой стройки, куда матери ведено было явиться утром. Она не
сказала Терезе, ждать ей или уходить, и девочка поняла это как распоряжение
ждать, поскольку это отвечало ее желанию. Итак, она пристроилась на кучке
кирпича и увидела, как мать развязала свой узелок, достала из него пестрый
лоскут и повязала поверх платка, который не снимала всю ночь. Тереза так
устала, что ей даже в голову не пришло помочь матери. Не отметившись, как
обычно делается, в конторке и никого не спросив, мать поднялась по лестнице,
словно уже знала, на какую работу ее поставят. Тереза удивилась, так как
подсобницы занимались обычно внизу гашением извести, подноской кирпича и
другой несложной работой. Поэтому она решила, что нынче у матери работа
более высокооплачиваемая, и сонно улыбнулась ей снизу. Постройка была еще
невысокой - только-только завершили первый этаж, хотя высокие опоры для
дальнейшего строительства, правда еще без деревянных перемычек, уже
поднимались к голубому небу. Наверху мать ловко обошла каменщиков, которые
укладывали кирпич к кирпичу и, странным образом, ни о чем ее не спросили;
она предусмотрительно держалась слабой рукой за деревянную перегородку,
служившую ограждением, а внизу Тереза, в своей полудреме, поражалась ее
ловкости и думала, что мама приветливо поглядывает на нее. Но вот мать
подошла к небольшой груде кирпича, возле которой кончались перила, да,
вероятно, и помост, она, однако же, продолжала идти вперед на кирпичи, вся
ловкость словно бы вдруг оставила ее, она опрокинула кирпичные кучи и
рухнула в бездну. Множество кирпичей попадало следом, а через некоторое
время откуда-то сорвалась тяжелая доска и грохнулась на нее. В последнем
воспоминании Терезы мать распласталась на земле, раскинув ноги, в клетчатой
юбке, привезенной еще из Померании, неструганая доска почти целиком накрыла
ее, со всех сторон сбежались люди, а наверху, на лесах, что-то сердито
кричал какой-то мужчина.
Уже стемнело, когда Тереза закончила свою повесть. Рассказывала она
подробно, хотя это было не в ее привычках, и в самых прозаических местах,
например при описании каркасных опор, которые поодиночке вздымались к небу,
она замолкала со слезами на глазах. Теперь, десять лет спустя, она
совершенно точно помнила каждую мелочь, а поскольку последний раз она видела
мать живой там, наверху, и никак не могла убедительно донести до своего
друга этот образ, то, закончив рассказ, хотела еще раз вернуться к
злосчастному эпизоду, но запнулась, спрятала лицо в ладони и не сказала
больше ни слова.
Впрочем, в комнате Терезы бывали и часы повеселее. Еще при первом своем
посещении Карл приметил там пособие по коммерческой переписке и попросил его
на время. Тут же было условлено, что Карл выполнит содержавшиеся в книге
задания и отдаст их на проверку Терезе, уже изучившей пособие в той мере, в
какой это было необходимо для ее небольших работ. Теперь Карл ночи напролет,
заткнув уши ватой, лежал на своей койке в спальном зале, для разнообразия то
в одной позе, то в другой, то в третьей, читал книгу и каракулями записывал
в тетрадочке задания авторучкой, которой старшая кухарка вознаградила его за
то, что он составил и аккуратно оформил для нее большущий инвентарный
список. Он сумел обернуть себе на пользу даже беспокойство, которое
причиняли ему другие юнцы, так как в подобных случаях он просил у них
маленьких консультаций по части английского языка, что им вскоре надоело, и
они оставили его в покое. Частенько он дивился тому, что другие полностью
примирились со своим нынешним положением, совершенно не чувствуя его
временного характера - в лифтерах юношей старше двадцати лет не держат, -
ничуть не задумываясь над своим будущим и, несмотря на пример Карла, читая
разве что детективы, затрепанные и рваные, эти книжонки кочевали с койки на
койку.
Теперь при свиданиях Тереза тщательнейшим образом правила его работы;
порой у них возникали споры, Карл ссылался тогда на своего знаменитого
нью-йоркского профессора, но для Терезы это значило не больше, чем
грамматические познания лифтеров. Она брала у него авторучку и вычеркивала
места, в ошибочности которых была убеждена, Карл же педантично
восстанавливал текст в подобных сомнительных случаях, хотя в общем-то здесь
в таких делах не было более высокого авторитета, чем Тереза. Иногда, правда,
приходила старшая кухарка и неизменно решала спор в пользу Терезы, что,
однако, ничего не доказывало, ведь Тереза была ее секретарем. Вместе с тем
старшая кухарка примиряла обе стороны, ибо тут же готовили чай, приносили
печенье, и Карл должен был рассказывать о Европе, хотя старшая кухарка
поминутно его перебивала, она все время задавала вопросы и удивлялась,
благодаря чему Карл осознал, сколь многое на родине в корне изменилось за
сравнительно короткое время и сколь много перемен успело, вероятно,
произойти за месяцы его отсутствия и еще произойдет.
Карл пробыл в Рамзесе почти месяц, когда однажды вечером Ренелл
мимоходом сообщил, что перед гостиницей с ним заговорил человек по имени
Деламарш и расспрашивал о Карле. У Ренелла не было оснований что-либо
утаивать, и он рассказал правду: что Карл - лифтер, однако имеет шанс
получить местечко получше благодаря протекции старшей кухарки. Карл обратил
внимание на то, как предупредительно отнесся Деламарш к Ренеллу, пригласив
его нынче даже на товарищеский ужин.
- Я не хочу иметь с Деламаршем ничего общего, - сказал Карл, - а ты
будь с ним поосторожнее!
- Я? - сказал Ренелл, потянулся и поспешил прочь. Он был самым
миловидным и изящным мальчиком в гостинице, и среди лифтеров ходил слух -
неизвестно, кем пущенный, - что одна важная дама, уже долгое время
проживавшая в гостинице, целовала Ренелла в лифте. У тех, кто знал об этих
слухах, мурашки по спине бежали от волнения, когда эта самоуверенная дама,
наружность которой и мысли о подобном поведении не допускала, легкой
спокойной походкой, под воздушной вуалью, затянутая в корсет, шла мимо. Жила
она на втором этаже, и лифт Ренелла ей не подходил, но, ведь если другие
лифты заняты, такой постоялице не запретишь воспользоваться его лифтом. Вот
почему эта дама время от времени поднималась и спускалась на лифте Карла и
Ренелла, причем всегда только в смену второго. Возможно, случайность, но в
это никто не верил, и, когда лифт был занят дамой и Ренеллом, всей иеной
лифтеров овладевало плохо скрываемое волнение, иной раз приводившее даже к
вмешательству старшего администратора. То ли из-за этой дамы, то ли из-за
слухов, но, так или иначе, Ренелл изменился, стал еще более самоуверенным,
уборку лифта целиком переложил на Карла, который выжидал удобного случая для
серьезного объяснения по этому поводу, и в общей спальне не показывался.
Никто еще не порывал так резко с сообществом лифтеров, ведь по крайней мере
в вопросах службы все они держались друг друга и имели организацию, которую
признавала дирекция гостиницы.
Все это вспомнилось Карлу при мысли о Деламарше, пока он, как всегда,
исполнял свою службу. Около полуночи ему выпало небольшое развлечение:
Тереза, частенько радовавшая его маленькими подарками, принесла ему большое
яблоко и плитку шоколада. Они немного поболтали, даже перерывы - поездки
лифта - им не мешали. Разговор коснулся и Деламарша, и Карл заметил, что
вообще-то оказался под влиянием Терезы и считает Деламарша опасным человеком
лишь потому, что таким Деламарш представляется Терезе по его рассказам.
Однако, в сущности, Карл считал его просто мошенником, которого сделали
таким невзгоды и с которым все-таки можно найти общий язык. Тереза горячо
возражала против этого и после долгих уговоров потребовала от Карла обещания
больше не разговаривать с Деламаршем. Вместо этого обещания Карл начал
настаивать, чтобы она шла спать, так как полночь давным-давно миновала, а
когда она отказалась, пригрозил покинуть свой пост и отвести ее в комнату.
Когда она наконец собралась уходить, он сказал:
- Зачем ты так беспокоишься, Тереза? Чтобы тебе лучше спалось, я,
конечно, твердо обещаю, что заговорю с Деламаршем только в случае крайней
