движущихся точек имеет свой собственный свет, и вот почему воронам так
нравится это видеть. Это действительно незабываемое зрелище.
- Ты видел это сам, дон Хуан?
- Каждый, кто научится становиться вороной, может видеть это. Ты
увидишь это сам.
В этом месте я задал дону Хуану неизбежный вопрос:
- Я действительно стал вороной? Я имею в виду: любой, кто посмотрит
на меня, примет меня за обычную ворону?
- Нет, ты не можешь думать так, когда имеешь дело с силами о_л_л_и_.
Такие вороны не имеют смысла. И однако же, чтобы стать вороной - это самое
простое из всех дел. Это почти как фокус. В этом мало пользы. Как я уже
сказал тебе, дымок не для тех, кто ищет силу. Он только для тех, кто
старается видеть. Я научился становиться вороной, потому что эти птицы
наиболее эффективны из всех. Никакие другие птицы не беспокоят их, за
исключением, может быть, более крупных голодных орлов. Но вороны летают
группами и могут защитить себя. Люди не беспокоят ворон также, и это
важный момент. Любой человек может распознать большого орла, особенно
необычного орла, или другую крупную необычную птицу, но кому есть дело до
ворон? Ворона в безопасности. Она идеальна по размеру и по природе. Она
может безопасно проникать в любое место, не привлекая внимания. С другой
стороны можно стать львом или медведем, но это довольно опасно. Такие
существа слишком велики, слишком много требуется энергии, чтобы
превратиться в такого. Можно также стать ящерицей или тараканом или даже
муравьем, но это еще более опасно, поскольку крупные животные охотятся за
мелкими.
Я стал спорить и сказал, что то, что он говорит, означает возможность
действительного превращения в ворону, в таракана или во что-либо еще, но
он настаивал на том, что я не понимаю.
- Нужно долгое время, чтобы научиться быть действительно вороной, -
сказал он, - но ты не меняешься и не перестаешь быть человеком. Это нечто
другое.
- Можешь ты мне сказать, что это такое - нечто другое, дон Хуан?
- Нет, сейчас ты уже знаешь сам это. Может быть, если бы ты не боялся
так сойти с ума или потерять свое тело, ты понял бы этот чудесный секрет,
но, может быть, тебе нужно ждать до тех пор, пока ты потеряешь свой страх,
для того, чтобы понять, что я имею в виду.
11
Последнее событие, которое я записал в моих полевых тетрадях, имело
место в сентябру 1965 года. Это было последнее из учений дона Хуана. Я
назвал его "специальное состояние необычной реальности", потому что оно не
было продуктом ни одного из растений, которыми я пользовался раньше.
Казалось, что дон Хуан называл его путем тщательного манипулирования
с намеками на самого себя. Иначе говоря, он вел себя передо мной так ловко
и таким манером, что создал ясное и устойчивое впечатление, что он в
действительности был не он, но кто-то подражающий ему. В результате чего я
испытал глубокое чувство конфликта. Я хотел верить, что это был дон Хуан,
и все же не мог быть в этом уверен. Подоплекой этого конфликта был
сознательный ужас столь острый, что он расстроил мое здоровье на несколько
недель. После этого я думал, что будет мудрым кончить тут же мое учение. Я
никогда с этих пор не был участником вновь. Однако, дон Хуан не перестал
рассматривать меня, как своего ученика. Он рассматривал мой уход лишь как
необходимый период рекапитуляции, еще один шаг учения, который может
длиться бесконечно долго. С этого времени, однако, он никогда больше не
злоупотреблял своим значением.
Я написал подробный отчет о моем последнем опыте почти месяц спустя
после того, как он произошел. Хотя я сделал многочисленные заметки о
периоде затишья на следующий день в часы огромного эмоционального
возбуждения, которое предшествовало наивысшей точке моего ужаса.
Пятница, 29 октября 1965 года.
30 сентября 1965 года я должен был увидеть дона Хуана. В коротких
неглубоких состояниях необычной реальности, которые продолжали иметь
место, несмотря на мои намерения и попытки покончить с этим или снизить
их, как предлагал дон Хуан. Я чувствовал, что мое состояние становится все
хуже, поскольку продолжительность таких состояний все время увеличивалась.
Я начал остро сознавать звук аэропланов. Звук их моторов, когда они
пролетали надо мной, неизбежно захватывая мое внимание, и фиксировали его
до такой точки, что я чувствовал, что я следую за аэропланами, как если бы
я был внутри него или же летел вместе с ним. Это ощущение было столь
раздражающим. Моя невозможность стряхнуть его производила глубокое
нетерпение во мне и неудобство.
Дон Хуан, внимательно выслушав эти детали, заключил, что я страдаю от
потери души. Я сказал, что у меня были эти галлюцинации уже с того
момента, как я стал курить грибы. Но он настаивал на том, что они были
новым приобретением. Он сказал, что раньше я боялся и воображал
бессмысленные вещи, но что сейчас я действительно околдован.
Доказательством был звук улетающих аэропланов, который уносил меня с
собой.
- Обычно, - сказал он, - звук ручья или реки может позвать
околдованного человека, который потерял свою душу, и увести его прочь к
смерти.
Затем он попросил меня описать всю мою деятельность до того, как я
стал испытывать такие галлюцинации. Я перечислил ему все, что я делал,
так, как смог это вспомнить. И из этого моего рассказа он заключил, где
было место, на котором я потерял свою душу.
Дон Хуан, казалось, был полностью захвачен этим. Состояние совершенно
необычное для него. Это естественно увеличило мое восприятие. Он сказал,
что у него нет определенной идеи относительно того, кто поймал мою душу,
но кто бы это ни был, он намеревался, без всякого сомнения, погубить меня
или сделать меня больным. Затем он дал мне точные инструкции относительно
"боевой формы". Это специальная позиция тела, которую следует выдерживать
в то время, как я остаюсь на своем благоприятном месте. Я должен был
поддерживать это положение, которое он назвал формой...
Я спросил его, для чего все это, и с кем я должен воевать. Он
ответил, что он собирается увидеть, кто взял мою душу. И обнаружить,
нельзя ли ее вернуть назад. Тем временем мне следует оставаться на моем
месте до его возвращения. Боевая форма, сказал он, была, фактически,
предосторожностью, если что-нибудь случится в его отсутствие. Ее следует
использовать, если меня атакуют. Она состояла в следующем: нужно было
схватить рукой щиколотку и ляжку моей правой ноги и топать левой ногой в
виде танца, который я должен исполнять, встречая лицом к лицу атакующего.
Он предупредил меня, что эту форму следует принимать лишь в моменты
исключительной опасности, но в то время, когда опасности нет в виду, я
просто должен сидеть, скрестив ноги на своем месте. При обстоятельствах
исключительной опасности, однако, сказал он, я должен обратиться к одному
из последних средств защиты: швырнуть объект во врага. Он сказал мне, что
обычно швыряется объект силы, но поскольку я не обладаю таковым, то я
должен использовать любой небольшой камень, который уляжется мне в ладонь
правой руки. Камень, который я смогу держать, прижимая его к своей ладони
большим пальцем. Он сказал, что такая техника должна использоваться лишь,
если мне без всякого сомнения будет угрожать потеря жизни. Швыряние
объекта должно быть сопровождено боевым криком, кличем, который должен
правильно направить объект к его цели. Он очень возбужденно рекомендовал,
чтобы я был осторожным и сознательным в смысле выкрика, а не использовал
бы его так просто - но лишь при условии чрезвычайной опасности.
Я спросил его, что он имеет в виду под условием чрезвычайной
опасности. Он сказал, что выкрикивание боевого клича, это нечто такое, что
остается с человеком в течение всей его жизни: что это должно быть хорошим
с самого начала и что единственный способ начать это правильно, состоит в
том, чтобы сдерживать абсолютно естественный страх и колебания до тех пор,
пока не будет абсолютно наполнен силой, и тогда клич вырвется с
направлением и силой. Он сказал, что это условие очень серьезно и оно
совершенно необходимо, чтобы издать клич.
Я попросил его объяснить о силе, которая исходит из благоприятного
места. Это сила, которая издает крик. Если такая сила правильно
управляется, то боевой клич будет совершенен.
Я попросил его вновь, чтоб он сказал, что же, по его мнению, может
случиться со мной. Он сказал, что ничего не знает об этом и драматически
упрашивал меня оставаться прикованным к моему месту все то время, которое
потребуется, потому что это было единственной защитой, которую я имел
против всего, что могло случиться. Я испугался. Я попросил его быть более
точным. Он сказал, что все, что он знает, так это то, что я не должен
двигаться ни при каких обстоятельствах. Мне не следует входить в дом или в
кусты. Превыше всего, сказал он, я не должен издавать ни единого звука, не
говорить ни единого слова, даже ему. Он сказал, что я могу петь мои песни
мескалито, если я буду слишком испуганным. И затем он добавил, что я уже
знаю очень много обо всех делах и поэтому меня не нужно предупреждать, как
ребенка, о возможности правильного выполнения всего, что говорится. Его
призывы произвели состояние глубокого беспокойства во мне. Я был уверен,
что он ожидает, что что-то случится. Я попросил его сказать мне, почему он
рекомендует петь песни мескалито и что, по его мнению, может меня
напугать. Он рассмеялся и сказал, что я могу испугаться от одиночества. Он
вошел в дом и закрыл дверь за собой. Я посмотрел на свои часы. Было семь
часов вечера. Я сидел спокойно в течение долгого времени. Не было никаких
звуков из комнаты дона Хуана. Все было спокойно. Было ветрено. Я подумал,
не сбегать ли мне к машине, чтобы достать оттуда ветровое стекло, но не
осмелился этого сделать, нарушив совет дона Хуана. Мне не хотелось спать,
но я был усталым. Холодный ветер не давал мне возможности отдохнуть.
Четыре часа спустя я услышал, что дон Хуан идет вокруг дома. Я
подумал, что он, должно быть, вышел через заднюю дверь, чтобы помочиться в
кусты. Затем он громко крикнул мне:
- Эй, мальчик! Эй, парень, ты мне нужен здесь.
Я чуть не спрыгнул и не побежал к нему. Это был его голос, но не его
тон и не его слова, обычные для него. Дон Хуан никогда не кричал мне: "эй,
парень", поэтому я остался там, где я был, мороз пробежал у меня по спине.
Он вновь начал кричать, используя те же слова или вроде того фразы. Я
слышал, как он идет вдоль стены дома. Он запнулся о кучу дров, как если бы
он не знал, что она там лежит. Затем он подошел к веранде и уселся рядом с
дверью спиной к стене. Он казался более тяжелым, чем обычно. Его движения
не были медленными или неуклюжими, но просто более тяжелыми. Он уселся на
пол, вместо того, чтобы чутко опуститься, как он это делал обычно. Кроме
того, это было не его место, а дон Хуан никогда ни при каких
обстоятельствах не сидел ни на каком другом месте. Затем он вновь
заговорил со мной. Он спросил меня, почему я отказался прийти, когда я был
ему нужен. Он говорил громко. Я не хотел смотреть на него. Он начал
медленно раскачиваться слегка из стороны в сторону. Я изменил свое
положение, приняв боевую форму, которой он научил меня, и повернулся к
нему лицом. Мои мускулы были напряжены и странно застыли. Я не знал, что
заставило меня принять боевую форму, но может быть, это было потому, что я
считал, что дон Хуан старается сознательно напугать меня, создавая
