знаешь, правда, Па?"
"Может быть", сказал он.
Мишур объяснил матери, "Эти самые ножи, и пастор, штука в том, что они
не могут быть в этой комнате одновременно с Алом-младшим".
"Но почему?", сказала она. "Он же собирался проделать эту операцию!"
"Ну, так теперь он точно этого не сделает", сказал Мишур.
Нож и костяная пила лежали на одеяле.
"Па", сказал Мишур.
"Только не я", сказал Па.
"Ма", сказал Мишур.
"Я не могу", сказала Фэйт.
"Ну ладно", сказал Мишур. "Кажется, придется мне стать доктором". Он
посмотрел на Алвина.
Лицо мальчика было смертельно бледным, что выглядело еще хуже, чем
когда на нем был горячечный румянец. Но он смог выдавить из себя что-то
вроде улыбки и прошептать: "Мне тоже так кажется".
"Мама, ты будешь сдвигать отрезанный кусок".
Она кивнула.
Мишур поднял нож и приложил его к нижней линии метки.
"Мишур", прошептал Ал-младший.
"Да, Алвин?", спросил Мишур.
"Я смогу терпеть боль и молчать, если ты будешь свистеть".
"Если я буду в это время резать, то насвистывать песню не смогу. Только
то, что взбредет в голову".
"Не надо песню", сказал Алвин.
Мишур посмотрел мальчику в глаза и решил, что он должен делать так, как
он говорит. В конце концов, речь идет о его ноге и если ему нужен
посвистывающий доктор, то он его получит. Мишур глубоко вздохнул и начал
свистеть, просто так, без всякой мелодии. Он снова приложил нож острием к
черной линии, и начал надрез. Сперва неглубоко, потому что услышал, как
Алвин со свистом втянул в себя воздух.
"Продолжай свистеть", прошептал Алвин. "До самой кости".
Мишур опять засвистел, и на этот раз сделал надрез глубоко и быстро. До
самой кости, в самой середине черты. Расширил надрез ножом. Затем сделал то
же самое по бокам, и сдвинул кусок мяса и мускулов назад. Кровь вначале
хлынула очень сильно, но почти мгновенно кровотечение остановилось. Мишур
решил, что кровь перестала течь так быстро, потому что Алвин что-то сделал
внутри себя.
"Фэйт", сказал Па.
Ма наклонилась и положила руку на окровавленный кусок мяса. Ал протянул
трясущуюся руку и обозначил клин на залитой кровью кости своей собственной
ноги. Мишур положил нож и поднял пилу. Когда он начал пилить, раздался
омерзительный звук, но Мишур продолжал пилить и свистеть, свистеть и пилить.
И очень скоро в руке у него оказался костяной клин. На вид он ничем не
отличался от остальной кости.
"Ты уверен, что это то самое место?", спросил он.
Ал медленно кивнул.
"Я вырезал его полностью?", опять спросил Мишур.
Ал просидел несколько секунд неподвижно, затем снова кивнул.
"Ты хочешь, чтобы Ма пришила все назад?", спросил Мишур.
Ал ничего не ответил.
"Он потерял сознание", сказал Па.
Кровь опять начала течь, совсем чуть-чуть, просачиваясь в рану. У Ма
были иголка и нитки в подушечке, которую она носила на шее. Не медля ни
секунды она пристроила кусок кожи назад и стала пришивать его ровными
плотными стяжками.
"Продолжай свистеть, Мишур", сказала она.
Он продолжил свистеть, и она шила до тех пор, пока вся рана не была
крепко зашита, Алвин не был положен на спину и не стал посапывать во сне как
новорожденный. Все трое встали, чтобы уйти. Папа положил руку на лоб
мальчика, так нежно, как только мог.
"Мне кажется, жар прошел", сказал он.
И когда они выскользнули за дверь, Мишур начал свистеть все тише и
тише, и, наконец, совсем замолк.
14. НАКАЗАНИЕ
Стоило Элли увидеть его, как она сразу начала хлопотать, отряхивая
снег, стаскивая тулуп, и даже намеком не пытаясь задать ему вопрос о том,
как это случилось.
Но какой бы заботливой она ни была, это уже не имело никакого значения.
Он был опозорен перед собственной женой, потому что рано или поздно она
услышит эту историю от одного из детей. Вскоре об этом узнает каждый вверх и
вниз по Уоббиш. О том, как Армор-оф-Год Вивер, владелец лавки на западной
окраине, будущий губернатор, был сброшен своим тестем с крыльца прямо в
снег. Они станут смеяться над ним, прикрывая рты ладонями, уж можете быть в
этом уверены. Они будут смеяться над ним повсюду. Конечно, не в лицо, потому
что вряд ли найдется между озером Канада и Нойзи-ривер человек, не
задолжавший ему денег или не нуждающийся в его картах чтобы, обозначив в них
свой земельный участок, заявить на него права. Придет время, когда страна
Уоббиш станет штатом, а они все еще будут пересказывать эту историю на
каждом углу. Можно неплохо относиться к человеку, над которым смеешься, но
уважать его, а, значит, и голосовать за него они не будут.
Это было крушением всех его планов и в его жене было слишком много от
этой семейки Миллеров. Для женщины из приграничья она была довольно
хорошенькой, но сейчас ему не было никакого дела до красоты. Ему не было
никакого дела до горячих ночей и нежных утр. Ему было наплевать, что она бок
о бок с ним работала в лавке. Все, что он чувствовал сейчас, были стыд и
ярость.
"Прекрати".
"Тебе нужно снять эту мокрую рубашку. Как это ты умудрился набрать
снега прямо за шиворот?"
"Я сказал тебе, убери свои руки!"
Она отступила назад в удивлении. "Я просто хотела..."
"Я знаю, чего ты "просто хотела". Бедный маленький Армор, ты прижмешь
его к себе как маленького мальчика, и ему сразу станет лучше".
"Ты же простудишься..."
"Скажи это своему отцу! Если я выкашляю свои кишки, тогда может он
поймет, что значит бросать человека в снег!"
"Что?", закричала она. "Я не могу поверить, что Папа мог..."
"Видишь? Ты даже не веришь собственному мужу".
"Я верю тебе, просто это так непохоже на Папу..."
"Нет уж, сударыня, это похоже на самого дьявола, вот на кого это
похоже! Вот чем полон этот твой дом! Дух зла! И если кто-нибудь осмеливается
произнести в этом доме хоть слово о Господе, они выбрасывают этого человека
прямо в снег!"
"Что ты делал в этом доме?"
"Пытался спасти жизнь твоего брата. Теперь он уже наверняка мертв".
"Как ты можешь спасти его?"
Возможно, она и не хотела, чтобы это прозвучало так пренебрежительно.
Теперь это было уже неважно. Потому что он знал, что она имела в виду. Раз
он не владеет никакими скрытыми силами, то и не способен никому помочь.
После всех этих лет, что они прожили вместе, она, как и ее родичи, возлагает
все свои надежды только на колдовство. Он не сумел хоть чуть-чуть изменить
ее. "Ты все та же", сказал он. "Зло так глубоко угнездилось в тебе, что я не
могу изгнать его молитвой, не могу сделать это проповедью, не могу любовью,
не могу криком!" Когда он сказал "молитвой", то слегка встряхнул ее, чтобы
она поняла это получше. Когда он сказал "проповедью", то встряхнул еще
сильнее, так, что ей пришлось отступить на шаг назад. Сказав "любовью", он
взял ее за плечи и так мотанул, что волосы ее выбились из узла, в который
были уложены, и разметались вокруг головы. Когда же дошла очередь до
"крика", он толкнул ее так, что она не удержалась на ногах.
И еще прежде, чем она коснулась пола, он ощутил, как его пронзил стыд,
который был куда сильнее стыда от того, что ее отец бросил его в снег.
Сильный человек дал мне почувствовать мою слабость, и тогда я отправился
домой и сделал с собственной женой то, что сделал со мной этот человек. Я
всегда был христианином, который не ударял и не причинял вреда мужчине или
женщине и вот теперь я сшиб с ног прямо на пол мою собственную жену, плоть
от плоти моей.
Такие вот мысли пронеслись у него в голове и он был уже почти готов
броситься на колени, разрыдаться как ребенок и просить прошения. И он бы
сделал это, если бы она, увидев его лицо искаженным от стыда и гнева, и не
зная, что теперь его гнев направлен на самого себя, не сделала бы того, что
было естественно для женщины, воспитанной так, как была воспитана она. Она
сложила пальцы, чтобы сделать знак умиротворения и прошептала слово, чтобы
остановить его.
Он не мог упасть перед ней на колени. Он не мог даже сделать и шага к
ней. Он не мог даже подумать о том, чтобы сделать к ней шаг. Ее оберег был
таким сильным, что он отшатнулся назад, повернулся к двери, открыл ее и
выбежал наружу в одной рубашке. Сегодня перед ним предстало воочию то, чего
он боялся больше всего на свете. Возможно, у него больше и не оставалось
никаких шансов как у политика, но это не имело никакого значения перед лицом
того, что в его собственном доме его собственная жена использовала
колдовство, использовала против него и он оказался перед ним беззащитен. Она
ведьма. Ведьма. И дом его осквернен.
Было холодно. У него не было ни куртки, ни даже жилета. Его рубашка
была и без того мокрая, теперь она облепила его тело и холод пробирал его до
кости. Ему нужно было зайти в дом, но мысль о том, чтобы постучаться в
чьи-нибудь двери была ему невыносима. Оставалось только одно место. Наверх,
в церковь. У Троуэра там припасены дрова и он сможет обогреться. И в церкви
он сможет помолиться и понять, почему Господь оставил его. Господи, разве не
тебе я служил изо всех моих сил?
Преподобный Троуэр открыл дверь церкви и медленно, боязливо зашел
внутрь. Его ужасала мысль о встрече с Гостем после того, как его миссия
столь бесславно провалилась. Потому что вина лежала на нем самом, теперь ему
было это ясно. Сатана не должен был обладать над ним такой властью, чтобы
так вот выгнать из дома. Рукоположенный священник, действующий как посланник
Господа и следующий указаниям, данным ангелом - Сатана просто не мог
выкинуть его из дома, да еще так, что он только потом стал понимать, что
происходит.
Он сбросил свое пальто, затем свой сюртук. В церкви было жарко. Должно
быть, огонь в камине горел дольше, чем он предполагал. Или, возможно, ему
было жарко от стыда.
Не могло быть так, что Сатана оказался сильнее Господа. Единственно
возможным объяснением было то, что сам Троуэр был слишком слаб. Его подвело
то, что он не был достаточно крепок в вере.
Троуэр встал на колени перед алтарем и принялся выкрикивать имя
Господа. "Прости меня за неверие мое!", кричал он. "В руках у меня был нож,
но Сатана встал передо мной и я утратил силу!". Он прочел покаянную литанию,
перечисляя до полного изнеможения все поражения, которые претерпел за этот
день.
И только тогда, когда глаза его покраснели от плача, и голос ослабел и
охрип, он осознал, когда именно вера оставила его. Это произошло, когда он
стоял в комнате Алвина и пытался добиться, чтобы мальчик объяснил, в чем его
вера, на что тот отвечал измывательством над Божьими таинствами. "Как он
может сидеть на том, что безгранично?" Хотя Троуэр и отмахнулся от этого
вопроса, сочтя его результатом невежества и порочности, вопрос этот тем не
менее засел у него в сознании и принялся подтачивать твердыню его веры.
Веши, которые всю жизнь оставались для него неоспоримыми, внезапно были
подвергнуты сомнению вопросами невежественного мальчика. "Он похитил мою
веру", сказал Троуэр. "Я вошел в его комнату человеком Господа и вышел
усомнившимся".
"Это уж точно", произнес голос позади него. Голос, который был ему
знаком.
Голос, который сейчас, в момент своего унижения, он одновременно и
боялся и жаждал услышать. О, прости меня, утешь меня, мой Гость, друг мой!
Прости, но и накажи меня ужасным гневом Бога ревнивого.
"Наказать тебя?", спросил Гость. "Как же я могу наказать тебя,
являющегося столь превосходным образцом гуманизма?"
"Я не могу быть образцом", жалко пролепетал Троуэр.
