глаз повязку.
Вокруг - целый городок, дома среди деревьев, над крышами
- ни одного просвета. Пятьдесят, может, шестьдесят домов,
некоторые очень большие, но за деревьями их почти не было
видно: лето все-таки. Дети бегают - от маленьких чумазых
сопляков до таких же, как я, возрастом. Надо сказать, в
приюте мы и то чище были. Но здесь все "искрились". В
основном, как Билли, то есть чуть-чуть, но сразу стало
понятно, почему они такие грязные: не каждая мать рискнет
запихивать ребенка в ванну, если он, разозлившись, может
наслать на нее какую-нибудь болезнь.
Времени было, наверно, уже половина девятого, но даже
самые маленькие еще не спали. Они, видимо, разрешают своим
детям играть до тех пор, пока те сами не свалятся с ног и не
заснут. Я еще подумал тогда, что приют в каком-то смысле
пошел мне на пользу: я по крайней мере знал, как себя вести
на людях, - не то что один из мальчишек, который расстегнул
штаны и пустил струю прямо при всех. Я вышел из машины, а
он стоит себе, дует и смотрит на меня как ни в чем не
бывало. Ну прямо как собака у дерева. Если бы я выкинул
такой фортель в детском доме, мне бы здорово всыпали.
Я знаю, как вести себя, например, с незнакомцами, если
нужно доехать куда-то автостопом, но в большой компании
теряюсь: из детского дома не очень-то приглашают, так что
опыта у меня никакого. Короче, "искры" там или нет, я все
равно вел себя сдержанно. Отец хотел сразу отвести меня к
папаше Лему, но мама решила, что меня нужно привести в
порядок с дороги. Она потащила меня в дом и сразу отправила
в душ, а когда я вышел, на столе ждал сандвич с ветчиной.
Рядом, на льняной салфетке, стоял высокий стакан с молоком,
таким холодным, что аж стекло запотело... Примерно то
самое, о чем мечтают приютские мальчишки, когда думают, как
это здорово - жить с мамой. А то, что ей далеко до
манекенщицы из каталога, так это бог с ним. Сам - чистый,
сандвич - вкусный, а когда я поел, она мне еще и печенье
предложила.
Все это, конечно, было приятно, но в то же время я
чувствовал себя обманутым. Опоздали, намного, черт побери,
опоздали. Мне бы все это не в семнадцать лет, а в семь...
Но она старалась, и в общем-то это не совсем ее вина. Я
доел печенье, допил молоко и взглянул на часы: уже десятый
час пошел. Снаружи стемнело, и большинство ребятишек
все-таки отправились спать. Затем пришел отец и сказал:
- Папаша Лем говорит, что он не становится моложе.
Патриарх семейства ждал нас на улице, в большом
кресле-качалке на лужайке перед домом. Толстым его не
назовешь, но брюшко он отрастил. Старым тоже вряд ли кто
назвал бы, однако макушка у него была лысая, а волосы по
краям жидкие, тонкие и почти белые. Вроде не противный, но
губы мягкие, и мне не понравилось, как они шевелятся, когда
он говорит.
Впрочем, какого черта? Толстый, старый и противный - я
его возненавидел с первой же секунды. Мерзкий тип. Да и
"искрил" он не больше, чем мой отец, - выходило, что главный
тут вовсе не тот, у кого больше способностей, которые
отличают нас от других людей. Я еще подумал: интересно,
насколько он мне близкий родственник? Если у него были дети
и они выглядели так же, как он, их просто из милосердия
следовало утопить сразу же.
- Мик Йоу, - обратился он ко мне. - Дорогой мой Мик,
мальчик мой дорогой...
- Добрый вечер, сэр, - сказал я.
- О! Он еще и воспитанный. Мы правильно поступили,
жертвуя так много детскому дому. Они отлично о тебе
позаботились.
- Вы переводили приюту деньги? - спросил я. Если они
действительно переводили, то уж никак не "много".
- Да, кое-что. Достаточно, чтобы покрыть твое
довольствие, проживание и христианское воспитание. Но
никаких излишеств, Мик. Ты не должен был вырасти размазней,
наоборот, сильным и твердым. И ты должен был познать
лишения, чтобы уметь сострадать. Господь Бог наградил тебя
чудесным даром, великой своей милостью, огромной Божьей
силой, и мы обязаны были позаботиться, чтобы ты оказался
достоин чести сидеть на Божьем пиру.
Я только что не обернулся - посмотреть, где тут
телекамера. Ну прямо как проповедник телевизионный. А он
продолжает:
- Ты уже сдал первый экзамен, Мик. Простил своих
родителей за то, что они оставили тебя сиротой. Ты
послушался святой заповеди "Почитай отца твоего и мать твою,
чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог
твой, дает тебе". Если бы ты поднял на них руку. Господь
сразил бы тебя на месте. Истинно тебе говорю: все это
время ты был под прицелом двух винтовок, и если бы родители
ушли без тебя, ты бы пал замертво на этом кладбище
черномазых, ибо Господь не терпит непослушания.
Я не знал, хочет ли он меня на что-то спровоцировать или
просто напугать, но, так или иначе, это подействовало.
- Господь выбрал тебя служить ему, Мик, так же, как и
всех нас. Остальной мир этого не понимает. Но прадед Джейк
узрел свет. Давно, еще в 1820-м, он увидел, что все, на
кого обращена его ненависть, отправляются на тот свет, хотя
он и пальцем о палец не ударяет. Поначалу он думал, что
стал как те старые ведьмы, которые напускают на людей порчу,
чтоб люди волей дьявола иссыхали и умирали. Но он чтил
Господа нашего и не имел с Сатаной ничего общего. Жизнь его
проходила в суровые времена, когда человека запросто могли
убить в ссоре, но прадед Джейк никогда не убивал. Даже не
ударил никого кулаком. Он был мирным человеком и всегда
держал свою злость в себе, как и повелевал Господь в Новом
Завете. Ясно, он не служил Сатане.
Папаша Лем говорил так громко, что его голос разносился
над всем маленьким городком, и я заметил, как вокруг нас
собираются люди. В основном взрослые и несколько подростков
- может быть, послушать папашу Лема, но скорее всего
посмотреть на меня, потому что, как и говорила та леди в
Роаноке, среди них не было ни одного даже наполовину такого
"искристого". Не знаю, понимали ли они, но я-то видел. По
сравнению с обычными людьми все они были достаточно
"пыльные", но если сравнивать со мной - или даже с моими
родителями - они еле-еле светились.
- Он изучал святое писание, чтобы понять, почему же его
враги умирают от опухолей, кровотечений, чахотки и
внутренней гнили, и нашел-таки стих в Книге Бытия, где
Господь говорит Аврааму: "Я благословлю благословляющих
тебя и злословящих тебя прокляну". В сердце его воцарилось
понимание, что Господь избрал его так же, как и Авраама. И
когда Исаак передал благословение Божье Иакову, он сказал:
"Да послужат тебе народы, и да поклонятся тебе племена; будь
господином над братьями твоими, и да поклонятся тебе сыны
матери твоей; проклинающие тебя - прокляты; благословляющие
тебя - благословенны!" И заветы главы рода снова воплотились
в прадеде Джейке, ибо кто проклинал его, был проклят
Господом.
Надо сказать, когда папаша Лем произносил эти слова из
Библии, голос его звучал, как сам глас Господень. Меня
прямо какой-то восторг охватил, я чувствовал, что это
Господь дал моей семье такую силу. И, как сказал папаша
Лем, всей семье, ибо ведь Господь обещал Аврааму, что детей
у него будет столько же, сколько звезд на небе, - явно
больше, чем те, о которых Авраам знал, потому как телескопа
у него не было. И теперь, мол, этот завет переходит к
прадеду Джейку - так же, как тот, в котором говорится:
"...и благословятся в тебе все племена земные". Ну, а
прадед Джейк засел изучать Бытие, чтобы исполнить Божьи
заветы, как древние патриархи. Он увидел, как они старались
жениться только на своих, - помните, .Авраам женился на
дочери своего брата Саре, Исаак женился на двоюродной сестре
Ребекке, Иаков - на сестрах Лии и Рахили... Прадед Джейк
бросил свою первую жену, потому что она "была недостойна" -
видимо, не особенно "пыльная", - и начал подкатывать к
дочери своего брата, а когда тот пригрозил убить его, если
прадед Джейк хоть пальцем ее тронет, они сбежали, а его брат
умер от порчи, как случилось и с отцом Сары в Библии. Я
хочу сказать, что все у него вышло, как по святому писанию.
Своих сыновей он переженил на их сестрах, и у детей вдвое
прибавилось "искристости". Папаша Лем выдал маму за отца,
хотя они росли вместе и никогда особенно друг другу не
нравились. Тем не менее он видел, что они "особо
избранные", а это означало, что более "искристых" просто не
было. А я, когда родился, стал вроде подтверждения правоты
папаши Лема, потому как Господь, мол, наградил их ребенком,
который "пылил" сильнее, чем грузовик на грунтовой дороге.
Особенно его интересовало, не успел ли я уже кого
трахнуть. Он так и спросил:
- Не проливал ли ты семя среди дочерей Измаила и Исава?
Папаша Лем заметил, что я ответил не сразу, и тут же
прицепился:
- Не лги, сынок. Я вижу, когда мне лгут.
- Я просто стеснялся сказать, что у меня не было женщины,
- говорю.
Папаша Лем махнул рукой девушке, что стояла в толпе, и
она подошла ближе. В общем-то очень даже ничего для такой
глуши. Волосы немного блеклые, слегка сутулится, и я бы не
сказал, что слишком опрятная, но на лицо очень даже ничего,
и улыбка хорошая. Короче, симпатичная девчонка, но не в
моем вкусе, если вы меня понимаете.
Папаша Лем нас тут же и познакомил: оказалось, она - его
дочь. Видимо, этого стоило ожидать. Вдруг он говорит:
- Пойдешь за этого мужчину?
Она посмотрела на меня, ответила: "Пойду", - улыбнулась
своей широкой улыбкой, и тут все это началось снова, как с
той леди в Роаноке, только раза в два сильнее, потому что та
вообще едва "искрила". Я стоял как вкопанный, а мысли все
крутились вокруг одного: как, мол, мне хочется раздеть ее и
сделать прямо тут, пусть даже на глазах у всех.
И самое главное, мне это ощущение нравилось. Я хочу
сказать, от такого чувства не отмахнешься. Но какой-то
частью своего сознания я все же не поддался, и как будто мое
второе "я" говорит мне: "Мик Уингер, бестолочь ты этакая, в
ней же нет ничего, она простая, как дверная ручка, а все эти
люди стоят и смотрят, как она из тебя дурака делает". И вот
этой самой частью сознания я начал заводиться, потому что
мне не нравилось, как она заставляет делать меня что-то
против моей воли да еще на глазах у всех, а больше всего
меня допекло, что папаша Лем сидит и смотрит на свою дочь и
на меня, словно мы в каком грязном журнальчике.
Но тут такое дело: я, когда завожусь, начинаю "искрить"
еще сильнее, и чем больше завожусь, тем больше вижу, как она
это делает - будто магнит, который тянет меня к ней. И как
только мне подумалось про магниты, я взял все свои "искры" и
пустил в дело. Она по-прежнему "искрила", но все шло
обратно, и ее в ту же секунду словно вовсе не стало. Я,
конечно, видел ее, но почти не замечал. Как будто ее и нет.
Папаша Лем вскочил, все остальные заохали. И, понятное
дело, девица перестала в меня "искрить", упала на колени, и
ее тут же вывернуло. Должно быть, у нее желудок был слабый,
или, может, я немного перестарался. Она "искрила" в меня
изо всех сил, и когда я пустил все это обратно в нее да еще
и сделал наоборот... Короче, ее пришлось поднимать, потому
что сама она едва держалась на ногах. Да еще и
распсиховалась, плакала и кричала, что я отвратительный урод
- может, мне бы даже обидно стало, но только в тот момент я
больше испугался.
Папаша Лем выглядел как сам гнев Господен.
- Ты отверг святое таинство брака! Ты оттолкнул деву,
уготованную тебе Господом!
Должен сказать, что я тогда еще не во всем разобрался,
иначе я, может, и не боялся бы его так сильно. Но кто его
знает, думал я, вдруг он прямо сейчас убьет меня раковой
опухолью? А уж в том, что он может просто приказать людям
забить меня насмерть, я даже не сомневался. Так что
испугался я не зря. Нужно было срочно придумать что-то,
чтобы он не злился, и, как оказалось, я не так уж плохо
придумал: сработало ведь...
Спокойно так, изо всех сил сдерживаясь, я говорю:
- Эта дева меня недостойна. - Не зря же я смотрел всех
этих проповедников по ящику: в памяти кое-что застряло, и я
