террористы останутся безнаказанными: они бы у меня в два
счета оказались в больнице.
- Ты на правительство работаешь? - спрашиваю.
- Нет.
Значит, в качестве солдата я им не нужен. Мне даже жаль
стало: я думал, что был бы полезным в таком деле. Но я не
мог пойти добровольцем, потому что... Нельзя же в самом-то
деле заявиться в вербовочный пункт и сказать: я, мол, убил
несколько десятков людей, испуская из себя искры, и, если
вам нужно, могу сделать то же самое с Кастро или Каддафи.
Если. Тебе поверят, значит, ты убийца, а если нет, просто
запрут в дурдом.
- Меня никто никуда не звал, между прочим, - говорю. -
Если бы я не столкнулся с тобой в автобусе, я бы никуда не
сбежал и остался у мистера Кайзера.
- Да? А зачем ты тогда снял со счета в банке все свои
деньги? И когда ты сбежал от меня, почему рванул к шоссе,
откуда можно добраться по крайней мере до Мадисона, а там
подсесть к кому-нибудь до Идена?
Ответить мне было в общем-то нечего, потому что я и сам
толком не знал, зачем взял все деньги. Я как-то сразу
решил: закрою счет, и все тут - даже не думал об этом, а
просто запихал три сотни в бумажник и действительно двинул к
Идену, только совсем об этом не задумывался, ну точно так
же, как я на тот холм влез.
- Они сильнее нас, - продолжила она. - Поэтому мы не
можем тебя удержать. Тебе придется уйти и самому во всем
разобраться. У нас только и вышло, что посадить тебя на
автобус, а потом заманить на этот холм.
- Тогда почему тебе не пойти со мной?
- Меня убьют в два счета, прямо на твоих глазах- и без
всяких там напусканий порчи, просто снесут голову мачете.
- Они о тебе знают?
- Они знают о нас. Мы единственные, кому известно об их
существовании, и, кроме нас, их остановить некому. Не буду
тебя обманывать, Мик: если ты встанешь на их сторону, ты
сумеешь нас найти - этому нетрудно научиться. И, поскольку
ты способен убивать на большом расстоянии, у нас не будет
никаких шансов. Но если ты останешься с нами, тогда перевес
окажется на нашей стороне.
- Может, я вообще не хочу участвовать в этой вашей войне,
и, может, я не поеду ни в какой Идеи, а отправлюсь в
Вашингтон и поступлю в ЦРУ.
- Может быть.
- И не вздумай меня останавливать.
- Не буду.
- Вот так-то. - Я просто встал и ушел. На этот раз не
ходил уже кругами, а сразу двинулся на север, мимо ее машины
вниз к железной дороге. Подсел к какому- то типу, что ехал
в округ Колумбия, и дело с концом.
Часов в шесть вечера я вдруг проснулся. Машина
остановилась, и я никак не мог понять, где нахожусь: должно
быть, проспал целый день. А этот тип говорит:
- Ну вот, приехали. Иден, Северная Каролина.
Я чуть не обделался.
- Как Иден?!
- Мне почти по пути было, - говорит. - Я собирался в
Берлингтон, а эти сельские дороги в общем-то лучше
автострад. Хотя, сказать по правде, я не расстроюсь, если
мне никогда больше не придется ездить по 1-85.
И это тот самый тип, который сказал мне, что у него дела
в округе Колумбия! Он двигал туда из самого Бристола, хотел
переговорить с человеком из какого-то правительственного
комитета, а теперь вдруг Иден... Чепуха какая-то, разве что
та леди была права: кто-то меня призывал, а когда я уперся,
они просто усыпили меня и накинулись на водителя. Ну что ты
будешь делать? Иден, Северная Каролина, и все тут. Я
перепугался до смерти... во всяком случае, немного
напугался. И в то же время подумал: если она права, то
скоро появятся мои старики, скоро я их увижу.
За два года, с тех пор как я убежал из приюта, ничего в
Идене особенно не изменилось. Там вообще никогда ничего не
меняется, да и город-то сам не настоящий - просто три
поселка объединились и скинулись, чтобы сэкономить на
городских коммунальных службах. Люди до сих пор считают,
что это и есть три маленьких поселка. Надо думать, никто
мне там особо не обрадовался бы, да я и сам никого не хотел
встречать. Никого из живых, во всяком случае. Я понятия не
имел, как меня отыщут родственники или как я их отыщу, но,
пока суть да дело, отправился навестить тех, кого
действительно вспоминал. Оставалось только надеяться, что
они не встанут из могил, чтобы поквитаться со своим убийцей.
Дни тогда стояли еще длинные, но задувал резкий,
порывистый ветер, а на юго- западе собрались огромные
грозовые тучи, солнце уже садилось и скоро должно было
спрятаться за тучами. Вечер обещался прохладный, и меня это
вполне устраивало. Я чувствовал, что до сих пор весь в
пыли, и дождь был бы очень кстати. Я выпил кока-колу в
придорожном кафе и двинулся повидать старого Пелега.
Его похоронили на маленьком кладбище у старой
протестантской церкви, только не для белых баптистов, а для
черных - ничего шикарного, никаких тебе классов, ни дома
приходского священника; просто белое четырехугольное здание
с невысоким шпилем и зеленой лужайкой, такой ровной, словно
ее ножницами подстригали. И такое же аккуратное кладбище.
Вокруг никого, да и темнеть начало из-за всех этих туч, но я
ничего не боялся и прошел прямо к кресту старого Пелега.
Раньше я даже не знал, что его фамилия Линдли. Как-то эта
фамилия чернокожему не очень подходила, но потом я подумал,
что ничего удивительного тут нет. Иден - городишко
настолько старомодный, что старого чернокожего не часто
называют тут по фамилии. Пелег родился и вырос в расистском
штате, да так до конца жизни и не приучил никого называть
себя мистером Линдли. Старый Пелег, и все тут. Нет, я не
стану говорить, что он обнимал меня по-отцовски, или гулял
со мной, или как-то заботился по-особому - ну, все эти вещи,
от которых люди слезу пускают и говорят, как это, мол,
замечательно, когда у тебя есть родители. Он никогда не
строил из себя отца, ничего подобного. А если я вертелся
под ногами слишком долго, так он мне еще и работу
какую-нибудь подбрасывал да смотрел, чтобы я все сделал, как
положено. Мы даже н не говорили, считай, ни о чем другом,
кроме работы, которую нужно сделать, но почему-то у его
могилы мне хотелось плакать, и за старого Пелега я ненавидел
себя больше, чем за любого другого, что лежали под землей в
этом городке.
Я не видел и не слышал, как они подошли, и даже не уловил
сразу запах маминых духов, но понял, что они приближаются,
почувствовав, как пространство между нами словно
наэлектризовалось. Я так и стоял, не оборачиваясь, но знал,
где они и как далеко от меня, потому что заряжены они были,
дай бог! Я еще ни разу не видел, чтобы кто-то так "искрил",
- кроме меня самого. Они прямо светились. Я будто со
стороны себя увидел в первый раз в жизни. Даже когда эта
леди в Роаноке напускала на меня всякие там желания, ей до
них было далеко. А они оказались точь-в-точь, как я.
Чудно, конечно, но это все и испортило. Мне не хотелось,
чтобы они были, как я. Я себя-то ненавидел за то, что
"искрюсь", а тут еще они решили показать мне, как выглядит
убийца со стороны. Спустя несколько секунд мне стало
понятно, что они боятся. Я помнил, как меняет страх мою
собственную биоэлектрическую систему, как это выглядит, и
заметил что-то похожее у них. Понятное дело, я тогда не
думал именно про биоэлектрическую систему, но чувствовал,
что они меня боятся. И я знал, почему: когда я злюсь,
"искры" с меня так и сыплются. Я стоял у могилы Пелега и
ненавидел себя страшно, так что в их глазах я, наверное,
готов был прикончить полгорода. Откуда им знать, что я
ненавидел себя? Естественно, они думали, что я зол на них
за то, что они бросили меня семнадцать лет назад в приюте.
И поделом бы им было, если бы я взял да как следует
перемесил им обоим кишки, но я теперь этого не делаю,
честно, тем более что я стоял над старым Пелегом, которого
любил гораздо больше, чем этих двух. Разве мог я убить их,
когда моя тень падала на его могилу?
Короче, я себя успокоил как мог, повернулся- и вот они:
мои мама и папа. Хочу сказать, я тогда чуть не
расхохотался. Все эти годы мы смотрели по ящику
проповедников и просто животы надрывали от смеха, когда
показывали Тэмми Баккер: она вечно появлялась с таким
толстым слоем "штукатурки" на физиономии, что, даже будь это
ниггер, никто не догадался бы (тут старый Пелег не обижался,
потому что он первым же это и сказал). В общем, я
повернулся и увидел маму, с таким же точно слоем косметики.
А волосы были так основательно опрысканы лаком, что она
могла запросто работать на стройке без каски. И та же
слащавая липовая улыбка, и те же густые черные слезы,
стекающие по щекам, и руки - она тянулась ко мне руками, и я
прямо ждал, что сейчас услышу: "Слава Иисусу Христу". Она
в самом деле сказала: "Слава. Иисусу Христу, это мой
мальчик", - бросилась ко мне и облобызала своими слюнявыми
губами.
Я утерся рукавом и буквально почувствовал, как у отца
мелькнула краткая вспышка раздражения; он подумал, что я
вроде как оцениваю маму, и ему это не понравилось. Но,
признаться, так оно и было. Духами от нее несло, как от
целого парфюмерного отдела. Сам-то отец был в хорошем синем
костюме - вроде как бизнесмен, волосы уложены феном, так что
он, понятно, не хуже меня знал, как нормальным людям
положено выглядеть. Может, он даже смущался, когда ему
приходилось бывать на людях вместе с мамой. Мог бы просто
взять и сказать ей, что она, мол, накладывает слишком много
косметики. Я так и подумал, но только потом сообразил:
женщине, которая, разозлившись, может запросто наслать на
тебя рак, совсем ни к чему говорить, что лицо у нее
выглядит, как будто она спала на мокрых опилках, или что от
нее пахнет, как от шлюхи. В общем, что называется, "белый
мусор" - узнается с ходу, словно еще фабричный ярлык висит.
- Я тоже рад тебя видеть, сынок, - говорит отец.
А мне, признаться, и сказать было нечего. Я-то как раз
радости никакой не почувствовал, когда их увидел:
приютскому мальчишке родители представляются несколько
иначе. Но я улыбнулся и снова взглянул на могилу Пелега.
- Ты, похоже, не очень удивлен встречей, - продолжает он.
Я бы мог сразу сказать им про ту леди в Роаноке, но ничего
не сказал. Почему-то не хотелось.
- Я чувствовал, что кто-то зовет меня назад, а кроме вас,
мне никогда не встречались такие же "искристые" люди, как я.
И раз вы говорите, что вы мои родители, стало быть, так оно
и есть.
Мама захихикала и говорит ему:
- Слышишь, Джесс? Он называет это "искристый".
- У нас говорят "пыльный", сынок, - отвечает он. - Когда
это кто-то из нас, мы говорим, что он "пыльный".
- И ты, когда родился, был очень "пыльный", - говорит
мама. - Мы сразу поняли, что не можем тебя оставить".
Никто никогда не видел такого "пыльного" ребенка, и папаша
Лем заставил нас пристроить тебя в приют - еще до того, как
тебе первый раз дали грудь. Ты. ни разу не сосал
материнскую грудь... - Тушь потекла по ее лицу жирными
ручьями.
- Ладно, Минни, - это опять отец, - вовсе ни к чему
рассказывать ему все сразу прямо здесь.
Пыльный. Я ничего не понимал. На пыль это совсем не
походило, скорее на маленькие светящиеся искры - такие
яркие, что мне самому приходилось иногда щуриться, чтобы
разглядеть собственные руки.
- При чем тут пыль? - спросил я его.
- А как, по-твоему, это выглядит?
- Как искры. Я потому и говорю "искристый".
- Мы тоже так видим, но всю жизнь говорили "пыльный", и,
видимо, одному человеку легче переучиться, чем... чем всем
остальным.
Из его слов я уяснил сразу несколько вещей. Во-первых,
понял, что он лжет, когда говорит, будто они тоже видят это
как искры. Ничего подобного. Для них это была, как он и
сказал, пыль. А я видел все гораздо четче, ярче, и меня это
обрадовало, потому что ясно было, папочка прикидывался,
будто ему поле видится так же, как мне. Короче, ему
хотелось произвести впечатление, что он видит его не хуже
меня. Кроме того, он не хотел, чтобы я знал, сколько у меня
такой родни, - он запнулся на какой-то цифре, которая
начиналась на "п", но вовремя спохватился. Пятнадцать?
