Ильич повернулся лицом. А-а, здравствуйте, молодой человек, опять по-
путчики? Что это ты, Ильич, заладил на север гонять? Да я... Красиво
там, знаете ли... Изя сказал мне, что ты его чем-то напугал. Напугал?
Очки засверкали сильнее. Разволновались очки. Да, напугал, чем это ты,
а? Да... Я не знаю, я не пугал, нет, что вы, вот ведь мой поезд, прос-
тите, молодой человек, я должен идти, - и пошел, залез в вагон и ис-
чез. Он тоже подошел к проводнику, привычно сунул руку в карман за
деньгами...
17.
Все девочки встали и тихо вышли. Зал замер. Ветер затих. Кладби-
щенские ребята поплевали на руки и воткнули лопаты в землю. Холод. Зи-
ма. Тяжело копать.
18.
В его кармане было пусто. Денег не было совсем. Он растерянно пос-
мотрел на гранитного проводника. Как же так, они не должны были кон-
читься, они никогда не кончались, всегда ведь что-то оставалось, хоть
самая малость. Всегда оставалось... Он быстро пошел вдоль вагона, выс-
матривая в окнах Ильича, занять у него денег, он даст, он мягкоте-
лый... Первое окно, второе окно, третье - до конца вагона и обратно.
Учителя не было. Эй, проводник, а куда же делся этот очкарик в пальто?
Какой очкарик? Не видел я никаких очкариков, одни художники, поэты и
музыканты, чтоб им треснуть всем. Вали отсюда, не мешай работать. Про-
водник не хотел говорить. Проводник хотел спать. Его охватил моментный
страх, страх невероятной силы - за себя, за Кристину, за Изю, за маму,
за все прогрессивное человечество. Стало просто страшно. Он закрыл
глаза. И увидел.
Он увидел уютную комнату охотника, веселый внимательный камин, бу-
тылку хорошего вина, стены, на стенах - сабли, ружья, головы юных де-
вушек. Они улыбались. Они были рады ему. Они успокаивали его: Не вол-
нуйся, все будет хорошо, все и так хорошо. Не переживай, боли больше
не будет. Почти не будет. У нас новенькая, ей у нас нравится, мы тебя
сейчас познакомим. Ее зовут Кристина. Кристина, ты почему не позвонила
ему? Я не смогла, - сказала Кристина, вернее, ее голова. Она не смог-
ла, видишь, она все еще любит тебя, как все мы. Кристина, ты ведь все
еще любишь его? Да, - сказала Кристина, вернее ее голова. Ты нужен
нам, приходи, без тебя нам всем так одиноко... Мы страдаем. Гражданин!
19.
Эй, приятель! Он открыл глаза. Рядом стоял тот самый тип с желтыми
глазами, что приходил к нему домой и увозил в подвалы, мучил и требо-
вал сказать имя. Ты знаешь ее? - тип сунул ему под нос фотографию
Кристины. Знаю, - отрешенно ответил он. Значит, поедешь с нами. Где
она? - последний беспомощный вопрос. Последние слова. Где? Теперь уже
в морге. А еще утром лежала в том же коллекторе, что и предыдущая. Ес-
тественно, без головы. Обидно, да?
20.
Здесь что-нибудь отвлеченное, шум воды, например, или пение птиц.
Частые телефонные гудки и далекое: Я позвоню тебе завтра... Я позвоню
тебе завтра... Я позвоню тебе завтра...
21.
Они шли вдоль платформы, уже в самом ее конце - он, желтоглазый
тип, еще один такой же тип. Здгавствуй, пгедводитель, - раздалось сле-
ва. Но он даже не повернул головы. В ней больше не было Изи. В ней
больше вообще не было никого, кроме Кристины. Я жду тебя, - говорила
она ему. Ты нужен мне. Зачем тебе эти типы, убеги от них, убеги ко мне
- они не смогут догнать тебя. Они ничего не смогут сделать, их на са-
мом деле нет, Изи уже нет, всего того мира уже нет, ты должен наконец
это понять, ведь у тебя уже кончились деньги. Что тебя держит? Он сей-
час тронется, беги, беги, пока не поздно, пока они не увезли тебя в
свои пустые комнаты, пока не начали задавать вопросы, ответов на кото-
рые ты все равно не знаешь. Иди ко мне. Иди...
Они давно уже спустились с платформы и шли куда-то на север, в се-
редине - он, по краям - типы, сзади непонимающе семенил невесть откуда
взявшийся Изя. Кристина, ты слышишь меня? Да, я слышу тебя хорошо, -
сказала Кристина. Я иду. Я иду к тебе. Я жду тебя.
22.
Он развернулся и побежал назад. Типы тоже развернулись, но не побе-
жали за ним, а остались стоять на месте, посверкивая в темноте желтыми
глазами. Изя исчез, как будто его и не было. А он бежал по шпалам, бе-
жал неизвестно от кого, но известно, к кому. Бежал навстречу набираю-
щему ход ленинградскому поезду, и чем быстрее он бежал, тем быстрее
двигался поезд. Когда до встречи с Кристиной осталась одна секунда, он
поднял глаза. На месте машиниста восседал Ильич, лицо его было переко-
шено то ли от гнева, то ли от радости, глаза без очков сверкали разны-
ми цветами, пальто развевалось и трубой стоял длинный хвост. Красиво,
правда?
А типы развернулись и медленно пошли дальше.
1994-1995
Желтые береты.
Высохли фонтаны...
И. Николаев
1.
Я вернулся поздно. Я не делал ничего плохого. Прошел прямыми. Свернул
углами. Смотрел на небо хитрыми глазами. Проставлялс на деньги. Читал
афиши. Читал правила. Читал себя. Читал надписи. Глядел сторонами. Делал
громче. Делал и тише. Переключал каналы. Искал. Между делом. Не нашел.
Продолжал идти. Иногда ехал. Становилось позднее.
Вспоминалось. Некоторое количество фамилий. Некоторое количество имен. Одно
имя. Второе имя. Не скучал. Ждал. Потосковывал. Поплакивал. Смотрел вниз.
Представлял. Вспоминал. Пил. Проставлялся на деньги. Говорил глупости. Не
мог. Не хотел. Хотел. Не мог. Надеялся. Обламывался. Думал. Рассуждал.
Оставлял. Жалел. Не жалел. Переходил. Одна ошибка. Две ошибки. Того его.
Элтона Джона.
Задумывал. Раздумывал. Звонил. Отказывался. Соглашался. Звал. Решал -
хватит. Никогда ничего не рвал. Работал. Покупал. Ехал. Приезжал. Вел.
Знакомил. Открывал. Наливал. Говорил. Рассказывал. Слушал. Наливал. Курил.
Пил. Говорил. Просил. Приносил матрас. Стелил. Укладывал. Обнимал.
Поцеловывал. Гладил. Лез. Пытался. Обламывался. Лез опять. Пытался опять.
Обламывался опять. Лез снова. Пытался снова. Обламывался снова. Лез другой
раз. Пыталс другой раз. Обламывался другой раз. Обломившись засыпал.
Обломившись спал. Обломившись просыпался. Обнимал. Поцеловывал. Гладил.
Лез. Пытался. Обламывался. Лез опять. Пытался опять. Обламывался опять. Лез
снова. Пытался снова. Обламывался снова. Лез другой раз. Пыталс другой раз.
Обламывался другой раз. Обломившись вставал. Обломившись умывался.
Обломившись чистил зубы. Чистил. Зубы. Уходил. Брал с собой. Шел.
Показывал. Рассказывал. Шел. Просил. Соглашался. Сидел. Вставал. Шел.
Платил. Односложно. Двухсложно. Просто. Любил и помирал в туманах, где сыро
и душно. Где склизко.
2.
Черт потянул меня в эти Сокольники. И серо, и сыро, и настроение, как в
понедельник. И эта еще рядом радость. Собственно, это она меня сюда и
затащила - я пива выпил банки три, ослабел и поддался. Она меня тащит - а я
поддаюсь, она тащит - а я слабею. И издеваюсь над ней не прекращая, носком
ботинка тупым и тяжелым бью ее в немного широковатое, но в общем ничего
бедро. Чтобы синяки остались. Раньше я все думал - откуда это у них у всех
синяки на ногах. Теперь знаю - от секса. Это тоже секс, недоразвитый такой,
вроде наших телевизоров - хоть и показывает, а все ж говно. И чувак тот,
что оказался лучше меня спросит ее - откуда, мол, синяки? Или не спросит?
Да ну, хер с ним. Как, впрочем, и с ней, и с Сокольниками этими, и с
инфляцией. И с Борхесом.
Чего-то мы тогда недопоняли, чего-то не допили явно, но настроение было
просто ниже нуля, кто домой спать, кто в кабак, кто на вокзал, а на вокзале
опять же делать вроде бы как и нечего, ну, короче, дождь идет. Февраль - и
дождь, снег, собака, лежит, а дождь идет. И затопляет озимый клин. И
противно донельзя. В душ хочется, подставить шею под колющее шипение и тупо
разглядывать желтые трещины там, внизу, где эмаль.
Тогда, думаю, надо еще чего-нибудь выпить. Выпиваю и размышляю. И ненавижу
эти американские почтовые ящики с торчащей вверх красной флагой. И баб
ихних ненавижу с их сапогами. И ее ненавижу, когда у нее месячные. С
недавних пор мне кажется, что они у нее каждую неделю, по пять дней кряду.
И вроде выпил еще, а результа нет. Не всходит, как ни поливай. Хожу по
вокзалу этому, на пассажиров смотрю, на Ленина, ноги ее разверстые
представляю. Длинные такие ноги, беспомощные и раскоряченные. И плюю на
Борхеса. Сяду на лавку в поезде метрополитеновом, напротив - что-нибудь
эдакое тонкое, глаза - серые. Смотрю на нее и представляю, как она завтрак
мне готовит. А потом выхожу. Или она выходит. Или еще чего. Еще чего-нибудь
выпить. Немедленно. Да, что же было - она на Комсомольской упорхнула домой,
а я еще перегон проехал и назад повернул. Нет, упорхнула к ней не подходит,
нет, просто вышла. Походкой человека, который не любит колготки и лифчики.
Откуда ты знаешь, что у меня родинка на левой груди? Помилуй, родная, об
этом же весь вагон знает, чего краснеть-то?
Катя вот тоже была как-то, идет по улице, ничего уже не соображает. Пальто
навстречу красное, с девкой на вид глупой и на рожу ничего особенного. Как
зовут тебя, девушка? Катя, - резонирует Катя. Смотри, - говорит пальто
девке своей, - Катя эта или уже напилась, или обкурилась... И уходит, и
уводит девку свою безмолвнейшую. И Катя тоже уходит, она действительно
напилась и обкурилась, ей похер это пальто и девка его, ей похер метро и
Борхес. Ей хочетс теплого. А мне хочется выпить. И я выпиваю.
Короче, билет купил, поезд скоро, буквально сейчас, просто уходит уже,
бегу, волнуюсь но успеваю. Поезд пижонский, купе, ковры кругом, газеты.
Схема пути. В купе моем уже трое, причем двое с бородой, а третья вообще
ангел, даже морщинки эдак двадцативосьми-тридцатилетние не портят, манят
утешить и заласкать. Обе бороды уже изрядны, вижу сразу, за версту чую
художников и музыкантов. И все это остальное творчество.
Водку достают.
Я радуюсь, но немного совсем - что это, бутылка водки на четверых? Виду не
подаю. Выпиваем.
Я тогда ее чуть не изнасиловал, до сих пор не могу понять, что меня
остановило.
Те, что с бородами быстро отъехали. Я пошел, как водится, к начальнику
поезда и взял какого-то еще дерьма болгарского. Говорил мне друг мой
восточный Слободан, чтобы я этого ничего не пил, но альтернатива-то где?
Сели, короче, продолжать стали. Выясняется вдруг, что она поэт,
представляете себе такой облом? И ну давай мне стихи свои читать. Ну я
слушал. Внимательно и безрезультатно. Утром на перроне получил от нее
телефон и просьбу звонить. Я этот телефон, естественно, затерял. Она
цитировала мне Борхеса.
Убей бог, не помню, куда я делся с перрона. Престарелая девственница совала
мне свою квартиру, а я не мог себя найти. Не прохиляла ее пыльность. Она
злилась. Она пыталась укусить меня за голову, мня младенцем с черепной
мягкостью. Зубы ломались и девственница заинтересованно отбегала. Я
восторженно улюлюкал вослед. Люди вокруг задумались. Я ушел.
Выпил. Невский. Иду. Вроде зима. Свежие пионеры. Мы кричим Виктор -
подразумеваем Веня! Мы кричим Веня - подразумеваем Виктор! И оргазмируют.
Ну тут уж я возмутился - какого черта орете?! А фамили ваша? - грозно и
независимо взывает ко мне воблоподобная вожатая, потряхивая отвислыми
грудями с исписанным ксивником. Сорокин, - говорю. Отпускают. Ухожу.
Чувствую недоброе. А может вы еще и Борхеса читаете? - ехидно и через
плечо. Мне в затылок попадает камень. И ладно бы просто камень, а то
грязный какой-то асфальта кусок. Я его, естественно, подбираю и изящно
отправляю назад, прям этой стерве в лоб ее морщинистый.
