позволяют мне утверждать, что о жизни я знаю достаточно много. Выпили
(не проболтаться, не сказать лишнего). Что, что ты можешь знать из
своих книжек, гой? Или твой Ги Де спал на бетоне? Магиэтта Шагинян
спала? Или, может быть, они спали там вместе? А может ты в Сокольниках
по воскгесеньям стеклотагу собигаешь? Что это ты так похогошел? Выпей
еще. Выпили и еще. Александр Ильич долго хватал позеленевшими губами
воздух, словно умирающая рыба, потом засунул в эти губы трясущуюся си-
гарету и глубоко задымил. Взгляд его мутнел не по минутам, а по секун-
дам, Изя же был прекрасен, как божий свет. Н-да, академик, ненадолго
тебя хватило... Кажись, помгешь ского. (не... не хоте... не могу...
мне нельзя так мно...) Что-что? Исповедоваться хочешь? Каяться будешь?
Смотги, помгешь непокаявшись, уложат тебя в железный ящик во двоге -
оттуда ни в ад, ни в гай, а на мыловагенный завод одна догога. (не мо-
гу... молчу... нельзя... отды... шаться...) Замечательно. Будем ле-
чить. Сестга, зажим. Изя извлек из недр своей непонятной одежды кар-
тонку с лозунгом "Сода питьевая" и всыпал изрядную дозу в последнюю,
третью кружку ерша, так и не осиленную Ильичем до конца. Пей! (не мо-
гу...) Пей!! (не...) Пей!!! Ну зачем же так стучать по столу-то? Нес-
частный литературовед не допил и до половины, как вдруг цвет лица его
чудодейственным способом изменился с красного на синий. Ильич повер-
нулся, рухнул на колени и... Ну, и понятно, что. Он находился в коле-
нопреклоненной позе минут пять, покуда отзывчивый дантист не помог ему
подняться на нетвердые ноги. Уйдемте отсюда, уйдемте, я не могу здесь
больше... Ожил, - с удовлетворением отметил ювелир, - Что ж, почему бы
и не уйти? Пгавда, нехогошо уходить так сгазу, но кто же знал, что
пгостой егш так стганно подействует на этого дугака.
Они вышли в грязноту и сыроту ленинбургской ночи и растворились в
ближайшем сквере-скверике-скворечнике. Старый, но благородный и совер-
шенно твердо стоящий на нищих ногах Изя бережно поддерживал молодого,
интеллигентного и абсолютно, безапеляционно пьяного Александра Ильича,
фамилию которого, как и фамилии всех наших героев впоследствии устано-
вит следствие.
Пути их было до третьей скамейки в левом проходе (на первых двух
уже устроились на ночь так же безвременно покинувшие гостеприимный и
гостевыгонный бар). Изя отпустил Ильича, который с грохотом и стоном
обрушился на видавшее многое деревянное сиденье, потом опустился сам.
Сволочь ты, Ильич, бестолковая, я в пивнике уж лет восемь не был. По-
сидел, называется. Кгужка пива и две кгужки егша - ну это же не сегь-
езно. А, литегатуга? Че молчишь? Изя, оставьте меня в покое... Ты всю
жизнь свою дугацкую в покое. Библиотека и стагая мама. Ты хоть улицу
на кгасный свет когда-нибудь пегешел? Изя, вы не понимаете... Я не по-
нимаю?! А по выходным ты, небось, на кагуселях в пагке катаешься, а?
Или по догожкам ходишь, на листья пгошлогодние смотгишь? Я... Вы оста-
вите меня в покое, если я скажу? (нет... я не скажу...) Что ты можешь
сказать, литегатуга? Изя, я... (нет... зачем... нельзя...) Говоги!
Я... Я убиваю, Изя. Кого, тагаканов на квагтиге у мамы? Еще бы, если
она неделями не выносит мусог. Нет, (нет...) я убиваю людей... деву-
шек... (нельзя... же...) Я... я подкарауливаю их на дорожках, убиваю,
и... (нет... поздно...) и... отрезаю им головы.
11.
Он вернулся поздно. Ленинград как всегда спас его от похмелья, вы-
лечил голову и просветлил разум. Все в нем было по-прежнему. Все было
по-прежнему спокойно и неторопясь. Тебе звонила та подруга. Какая под-
руга? Ну та, вчерашняя. Стрелку забила - на Финляндском вокзале, завт-
ра, там на столе все написано. Черт, это еще...
12.
А что с того, что вот они сидят рядом на этой скамейке, курят и
молчат? Что с этого Ленина, что с этого вокзала и со всей этой Финлян-
дии? Наверняка пролетают в головах у обоих с непостижимой физике ско-
ростью картинки из прошлого, этакие могилки с крестиками, как оно
раньше-то бывало... Сколько раз он вот так сидел и курил с женщиной,
сколько раз она вот так сидела и курила с чуваком в первый раз? Теперь
они будут шататься по набережным и задвинутым глухим улицам, через не-
делю, а может даже и сегодня, как сложится, переспят, сколько-то раз
встретятся и переспят потом. Если, конечно, он не уедет в свою уродс-
кую Москву прямо завтра. Еще может быть ночное шоу, клубы, дискотэки,
пиво, что-нибудь сухое из горлышка, трава, беседы с умным видом, пере-
мывание костей, тусовка, джем, натертости на ногах, концептуальное ки-
но, как много нам открытий чудных, суровый спор, разборки, ревность,
мотор, метро, вокзал, весна, мама, папа, где вы, где ты, здесь я, нет,
не пила, не курила и не курила, не курила ничего, не спала, как не
спала, нет, спала, но ни с кем не спала, а так спала, одна спала, а
где спала, на полу спала, боже, за что мне все это, у всех дети как
дети, в институтах учатся, мама, пора, монетки кончаются, не хочу я
никуда ехать, а куда же тогда ехать, ехать все-таки придется, огни,
дома, дворы, коды, лифты, комнаты, акаи, астры, аквариум, террариум, а
что папа, а папа - космонавт Береговой охраны, а как это, а так это, а
папа у него герпентолог в серпентарии, укушенный, куда ты лезешь, да я
так, может, тебе любви хочется, хочется, перехочется, уже поздно,
спать пора, хочу-хочу-хочу, не хочу-не хочу-не хочу, так зачем же он
разбил все фонари? Зачем ты меня позвала? - спросил он, прервав ее
мыслей ход. Не знаю - ответила Кристина, отбросив сигарету. Потом по-
молчала и сказала так: Сейчас мы с тобой отправимся гулять, потом пое-
дем к кому-нибудь, выпьем, попоем песен, потом ты захочешь меня трах-
нуть и я, скорее всего, позволю это тебе. А что потом, я даже и не
знаю. Хорошо - согласился он, - Давай так и сделаем. Только, если мож-
но, я хотел бы все проделать в обратном порядке. Что, сразу трахнуть?
- усмехнулась Кристина. Нет, сначала не знать, - непонятно сказал он,
поднялся и прищурившись посмотрел на солнце. Она поднялась тоже. Маль-
чики вскричали бис. Судьба-дорожки, как делать дело, где теперь Изя,
где теперь учитель, где теперь вы все, друзья-однополчане? Бросили ме-
ня на произвол, теперь эта девочка, которую я вижу второй раз в жизни,
а слышу - в третий, предлагает сделать мне то, что я и так бы сделал
рано или поздно, все равно. Что ж, придется ее любить. До гробовой
доски. Прости меня, мама, но у нее хотя бы есть голова. Он не оглянул-
ся на Кристину. Молча пошел. Куда? В Финляндию поедем. Она улыбнулась
немного неловко, пожав узкими плечами, послушно двинулась за ним к
вокзалу. Каменная природа молча вздымалась вокруг них, ничего не сооб-
ражая, да и, собственно, не собираясь ничего соображать. Он проигнори-
ровал кассы, он даже не знал, где на этом вокзале кассы. Они подошли к
первой попавшейся электричке и дальше - вдоль нее. Куда мы едем? -
опять спросила Кристина. Глупо спросила. Мы едем по этой дороге до ле-
са, - сказал он, посмотрел на нее и в первый раз изобразил на своем
лице некое подобие улыбки. Она, видя такое потепление, тут же схватила
его за руку. А он тут же свернул в вагон, лавки деревянные, пассажиры
сонные. И поезд поехал. Куда же я ее везу? Куда же он меня везет? Что
с ней делать? Что он со мной будет делать? А может, взять и удолбать-
ся? Да, наверное. Хэш располагает к откровенным беседам, если не хва-
тает ума просто беспричинно смеяться. Кристина щебетала ни о чем, а он
угрюмо молчал. А потом уткнулся в грязное стекло и, словно про себя:
Я боюсь зимы. Боюсь телефона, когда он молчит. Лучше бы его не было
совсем. Я страшусь один. Меня пугает похожесть слов сумеречно и сум-
рачно - я так люблю первое и так боюсь второго. Я часто не могу уснуть
до утра, потому что в голове вертятся самые плохие воспоминания. И ни-
чего светлого. Мне холодно. Я боюсь касания женского тела, как раз по-
тому, что это станет одним из таких мелькающих воспоминаний. Я боюсь
канализационных коллекторов, я боюсь хроники происшествий. Я боюсь на-
питься и оказаться на улице ночью, когда метро закрыто и денег на тач-
ку нет. Мне не привыкать к этому, но я этого боюсь. Меня пугает ночной
автомобиль у дома, меня пугает пять утра, когда светлеет и рядом нико-
го нет. Мне страшно, когда день прошел и никто не позвонил. Я не могу
быть один. Разве что пьяным. Я не могу быть трезвым один в пять утра
при молчащем телефоне, когда уже светлеет. Меня страшит телевизор, ме-
ня приводит в ужас вся это кинематографическая любовь. Когда рядом ни-
кого нет. А они забывают, они все давно уже забыли про меня, у них
свои дела, машины, работы - а мне так странно одиноко без них. Я так
боюсь их, когда их нет. Никого. Меня пугает шевеление занавески у
раскрытого окна, когда зима, когда пять утра и нечего уже курить, ког-
да один и трезв. Я боюсь, что у меня когда-нибудь кончатся деньги. И
часы мои пискнут пять утра, и сигареты кончатся, и никто не позвонит.
Я говорю с ними, когда звоню сам, они отвечают мне, что надо бы всем
собраться, что они позвонят - и я боюсь этих слов, потому что знаю,
что не позвонят, что будет пять утра и рядом никого, а сигарет нет.
Мне просто стала широка моя кровать, я боюсь спать, я бы вообще никог-
да бы не спал и не трезвел, если б только было можно. Я боюсь гитары,
я боюсь брать ее в руки, потому что нет никого, кто бы это услышал.
Мне страшно, когда длинные гудки, еще больше я боюсь, когда гудки ко-
роткие. Когда никто не ответит. А мне иногда так нужно с кем-нибудь
поговорить. Я позвоню тебе завтра - говорит какая-нибудь она, и все
завтра я жду, хотя знаю, что не позвонит ни черта. И точно - не зво-
нит. И мне становится жутко - что я им всем сделал такого? Я боюсь
быть ненужным им, потому что себе я уже почти не нужен. Я боюсь радио
и утреннего метро - мне кажется, что я в аквариуме, я безмолвен и ник-
то меня не видит, потому как стекла черные. Мне страшно слышать, как
утром лает идиотская собака, мне страшно курить в ночное окно, когда
улица пуста и идет снег. Или дождь, но дождь хотя бы шумит, а снег
тих. Но я не хочу говорить с дождем, я этого тоже боюсь. Меня пугает
весь мой дом, вся эта дурацкая мебель, такая же страшная, как телефон.
Мне дико, когда звонок - вдруг это просто ошибка номером? Мне холодно,
когда я открою окно, мне душно, когда оно закрыто. Мне неуютна эта
кухня в пять утра, когда сигареты кончились и никого нет. И этот свис-
тящий чайник, когда не с кем пить чай, когда никого нет, когда светает
и пять утра. Мне страшно, когда я не помню, но совсем я схожу с ума,
когда помню все - все эти обрывки, улыбки, касания, движения, все это
перемешивается и не дает уснуть, не дает забыть, не пускает никуда,
оно везде. Везде. Смотришь в окно... Подходишь к краю крыши - и так
хочется прыгнуть... Нет, не убиться хочется, а именно прыгнуть, проле-
теть, посмотреть, как оно, что из этого выйдет. Мне уже не хочется ни-
куда уезжать, здесь обязательно что-нибудь произойдет, а как же это
пропустить? Но я хочу уехать, может, тогда они вспомнят? Вспомнят обо
мне? И тогда я не буду сам с собой хотя бы одну ночь, хотя бы в одни
пять утра. Может, кто-нибудь позвонит мне тогда и скажет: я приеду
сейчас. Лучше: мы приедем сейчас. Но вдруг они не приедут? Вдруг Ка-
тастрофа? Вдруг раздумают? Вдруг ЗАБУДУТ? Мне... Я не могу больше
один, в пустой постели, в этой кухне, когда свистит сволочной чайник,
когда пять утра и телефон мертв. Впрочем, нам пора выходить.
13.
Платформа была пуста и скучна на редкость. Тупа-а-я такая платфор-
ма. Очень неинтересная. Они огляделись по сторонам, впрочем, это Крис-
