вал болезнь. Все, что осталось в память - ее белокурая голова, которую
я и прибил над саблями, там, слева. Вот это - прямо перед нами, над
пистолетами (кстати, из левого убили Пушкина), так вот, над пистолета-
ми - голова замечательной Маши, которую живьем я, к сожалению, никогда
не видел. Она была молчалива и скучна, не приходила на стрелки, а я
вел с ней долгие беседы по телефону, объяснял ей бренность. В конце
концов она задумалась, но очень неудачно - как раз ехал трамвай, кото-
рым и была отгрызена эта симпатичная голова над пистолетами (кстати,
из правого стреляли в Ленина). Что ж, нальем еще и перейдем к другой
стене. Над ружьями - милая моему сердцу Оленька, вернее, ее голова. Я
очень ее любил, (не только голову, я все Оленьку любил), но случилась
странность такая, что она меня не любила вовсе. Я ее целовал, а она
так и говорила: не люблю тебя вовсе, голову даю на отсечение. Отсеки
мою голову, говорила, если не веришь. Я, естественно, не поверил. Го-
лова предлагается вашему вниманию. Тело так и не нашли - наверное,
кто-то съел. И, наконец, над камином - красива черноволосая голова,
просто сувенир на счастье - Таня, Танечка, Танюша. Не помню, как она
там оказалась, все была Таня, Танечка, Танюша, самая любимая, самая
хорошая, и вдруг раз - голова. А самой Тани нет. С тех пор я один до
сегодняшнего вечера, сегодня вечером я встретил тебя, смерть моя,
призрачный свет, скоро моя голова украсит твою замечательную комнату с
камином. Пусть я не знаю, как зовут тебя, пусть ты не знаешь имя мое
(забыл, прости, извини, пихни меня), но знай: я в детстве любил воро-
вать клубнику. Этот неизгладимый грех черным камнем лежит на душе мо-
ей. Матушка пресвятая Богородица, Николай чудотворец, святый отче Се-
рафиме на верхушке университета, Пантелеймон исцелитель и другие гос-
пода с колечками - простите мне мой грех, не хотел, не ведал, что тво-
рил, простите мне безутешные маты лишившихся клубники, возьмите мою
голову и прибейте ее над каминами аминь. Ваша честь, снимите все воз-
ражения защиты, не обращайте внимания на протесты - наградите меня от-
сечением головы рояльной струной. Я хочу к ней на стену.
Закройте занавес, сцена окончена - то, что будет дальше нельзя ви-
деть. Я ухожу. Темно.
8.
Боже, что же я вчера такое... Нет, не сейчас Думать об этом нельзя.
Пить? Да, пожалуй. Холодного пепси. Пепси со льда. Пива. Покурить? По-
курить, да, но сначала пепси... Пива. Да где ж его взять... Эй, Петя!
Тишина... Так, здесь понятно... Как много мыслей с многоточием на кон-
це... На конце, на кольце, посередине секс... Один в поле не секс...
Баба с возу - кобыле секс... В сексе правды нет... В правде секса
нет... Штампик... Шпунтик... Видать по всему, идти самому... Стихи...
Ладно, встаю...
И представляется такой необыкновенно солнечный день. Просто глаза
слепит. И ты спортивно скидываешь тело с койки и бежишь в ванную. Чис-
тишь там зубы, чистишь зубы, чистишь их, чистишь... А потом быстро
одеваешься, просто чувствуя, где какая вещь лежит, что в каком порядке
брать. Хлопаешь дверью - и тут улица, пух летает, солнце опять же, ма-
шины шумят, хорошо-то как, Настенька! И так недалеко до магазина, где
приветливо потеет ледяная газировка, где сосиски и яйца, где сыр и
хлеб, где кетчуп. И ты идешь туда, бравый и по-здоровому голодный, как
монтажник-высотник, и шея твоя гладко выбрита, и щеки. Покупаешь всего
- и газировки, и сосисок, и яиц, и хлеба, и кетчупа, и сыра. И свежий
пучок петрушки, и свежий пучок укропа у уличной старушки. И нежно не-
сешь все это домой, предвкушая такую яичницу, какую и сам Лукулл не
едал. И лифт радостно возносит тебя на четвертый этаж, и площадка за-
лита солнцем, и дома никого - ты заходишь и первым делом открываешь
бутылку пузырящейся воды. Подносишь ко рту, и нос твой щекочут вырыва-
ющиеся из прозрачных глубин ледяные пузырьки газа. Вот тут-то и при-
дется...
Открыть глаза. И встать. Ладно, встаю. Встаю легко, как спорт-
смен-гимнаст, в окне - солнце, на стене - зайчик, на полу - люди.
Нет, пожалуй все-таки сажусь на матрасе. Где мои штаны? Где же,
черт возьми, штаны мои, где штаны, не вижу, ничего не вижу, штаны, как
же я без штанов теперь, а, штаны мои, у меня хорошие были штаны, очень
хорошие, может и поношены немножко, но все ж штаны, я их носил, где..
На мне? Я что же, спал в штанах? Постойте, как же это, ведь в штанах
нельзя спать!.. Не снял? Можно? Ну ладно, в штанах - так в штанах,
значит, можно встать, стоп. А майка? На мне. Отменно. Встаю. Стол,
дайте же подержаться за стол. Так. В коридор, где-то там должны быть
ботинки мои...
А где это я?
Судя по всему, это Ленинград. Ага, ботинки тоже на мне? Нет, боти-
нок, как ни странно, на мне нет... Как же я так спал, в штанах и без
ботинок? Нет, решительно так спать нельзя! Который из них левый, этот?
Нет. Почему же он не лезет? В мыслях сплошное "же". Нелитературно.
Смотри-ка ты, действительно правый!.. Так. Замечательно. Я ничего не
забыл? Документы, билеты, деньги, документы, билеты, деньги, деньги,
документы, билеты... Все по-о-о-нял! Вызываю лифт: Лифт, Лифт, это
Первый, ответьте Первому, Лифт, как слышите меня, я вас слышу хорошо.
Вот и он. Поехали! Десять секунд - полет нормальный. Двенадцать секунд
- полет нормальный. Отделилась первая ступень. Улица. Метро. Тормоза
не работают. Вот здесь привалюсь - ехать далеко, неизвестно куда.
9.
Своевременно растянулось время. Сидишь-сидишь, ждешь-ждешь - на ду-
рацких этих часах все тридцать семь да тридцать семь... Ты думаешь,
что уже Ясенево - а еще только Беляево. Думал минут сорок - на часах
прошла одна. И заснуть пока нельзя. Не проснусь потом, а ведь надо ку-
да-то там еще идти, ведь не у самого же метро. А там бывает дождь, да
мокро все. Вот сижу здесь - тепло, сухо - всю жизнь бы просидел. Вре-
мени уже пятьдесят восемь. И в мозг так, так, прямо как:
ты-ды-ды-ды-ды!!! Гунозным таким голосом, простуженным: "Осторожно,
типа, двери закроются щас". На-а-те вам, закроются... Все медленно
так. Как во сне. И сушняк долбит. Спать бы теперь, в кровать прям и
спать, под одеяло. И не пить больше ничего, даже воды - медвежата за-
топчут. Ляжешь тогда, свет вырубишь, глаза закроешь - и полетел... Ле-
жишь себе и думаешь - в какую это я сторону верчусь? И никак не можешь
этого понять. А голова тяжелая-тяжелая, как гиря почти, даже больше
гири - в подушку так и вдавилась. Ого, как поздно уже. Ну да, а в гла-
зах уже так темно-темно, как в комнате, рядом нет никого, тихо, сон
уже почти. Вот тут то и начинают прыгать зайки! Они прыгают-прыгают, а
ты все падаешь и вертишься, а они, сволочи, прыгают, мелькают в глазах
и мешают. Хочешь, чтобы не прыгал никто, чтобы просто темно было, ну,
или там, сон. А тут зайки. И все, причем, белые. Одинаковые. И боком
все правым прыгают, вот такие вот:
Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Целая стена - штук сто, или да-
же больше. Так вот:
С ума сойти можно - до чего достают. И сделать ничего нельзя - отк-
роешь глаза: летать перестал, зайки пропали, шум какой-то, возня...
Закроешь тут же - и опять лети-и-ишь, зайки прыгают себе, сушняк дол-
бит, башка гудит. О-ой, а темно-то как! Ну так вот, зайки прыгают и
мешают, но это еще ничего. А тут как подумаешь - где я? кто я? что я?
- так вот это хуже заек в тыщу раз. И что, казалось бы, тут думать -
спать бы, а вот думаешь, как дурак, и не спишь. И ни черта придумать
не можешь, час думаешь, два - а часы все стоят и стоят, тикают по-сво-
ему, по-часовьи, капают на мозги, но стоят. А зайки так в такт часам:
вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-... Да. К зайкам не приж-
мешься. Они вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. А ты лежишь-лежишь,
хочешь-хочешь, ждешь-ждешь, а нету. Тут сон снится: пашня, ЛЭП, боро-
динским хлебом пахнет, как в детстве. Идешь ты по пашне, руки в карма-
нах, смотришь на небо, бабочек ловишь. Слева - трактор, справа - лесо-
полоса, спереди - идет навстречу человек с хвостом. И не идет даже, а
едет на этом своем хвосте, а тебе так хорошо, так хорошо, как будто у
него и нет никакого хвоста, и внутреннего протеста у тебя не рождает-
ся, и за посевную ты спокоен. А он ближе - Здравствуйте, юноша, что,
бабочек ловите? И ты их тут же ловишь-ловишь, ловишь-ловишь - чтоб не
стыдно было, что на небо смотрел. И краснеешь, как девушка. А он улы-
бается тебе отечески, прищуривает глазки, как прям Ленин, пальчиком
у-тю-тю-тю-тю, и под землю проваливается. Ты к дырке подходишь, смот-
ришь - там глубоко-глубоко, жарко и смрадно. И зайки прыгают. Потом
всех бабочек отпускаешь, бросаешь их в небо, чтоб летели - и дальше
идешь. А зайки с тобой рядом прыгают, и штиль, и спокойно, и граница
на замке, и она не слышит ничего. И жалко. И страшненько.
10.
Тем временем Изя с Ильичем совершили невозможное - они пробра-
лись-таки в "Бочонок" с минимальными потерями, среди которых были пара
пуговиц и растрепанная прическа учителя.
Взяли по три. Дубовые, или во всяком случае, кажущиеся таковыми
столы, все в темных пятнах, лужах, полумрак. Полусумрак. Сели напро-
тив, лицом к лицу. Знаете, Изя, ведь никакого просвета не видно. Все
пьем, пьем, не в силах прерваться и подумать - а то ли мы пьем? Вот,
пиво это (признаться, читатель, это было мало похоже на пиво), тот ли
это нектар, которого жаждет сейчас душа? А какого нектага жаждет твоя
мудацкая душа? Ну, я не знаю, Изя, ну... Не знаешь - не говоги. Не
знаешь, что делать - не делай ничего. Выпей сначала, пгежде чем гассу-
соливать. Да, я выпил... Выпей еще. Хорошо, хорошо, вот еще... Ты из-
деваешься надо мной, гой? Кто так пьет? Смотги: с этими словами Изя
опрокинул в себя поллитровую кружку мутного напитка, причем за то вре-
мя, пока тот вливался в его глотку, дантист не сделал ни одного глотка
- как будто в уборную выплеснул. Громко рыгнув, ювелир сверкнул на
Ильича суровыми еврейскими очами и дополнительно грозно икнул. Что
пгизадумался? Пей! Ильич робко поднял кружку, посмотрел на свет, слов-
но пытался рассмотреть там, внутри маленьких юрких рыбок среди цветных
камешков, глубоко вздохнул, плюнул и с каким-то торжествующим вскриком
впился в стеклянный берег недогазированного чуда интеллигентскими сво-
ими губищами. Он был добросовестен, этот провинциальный учитель, он
был мужик, он был браток - он просто высосал поллитра безобразия нес-
колькими судорожными глотками и не отрываясь от кружки. Смог. Теперь
главное - продержаться, лихорадочно думал он, теперь главное - не
сболтнуть лишнего. Хотя что, собственно, такого лишнего мог сболтнуть
он жителю вокзалов и подземных переходов? Да в сущности ничего. Еще:
невозмутимый голос сапожника прервал установившуюся было неловкую пау-
зу. Еще газ, но тепегь по хогошему. Помилуйте, Изя, куда уж еще лучше?
Уж не хотите ли вы, чего доброго, разбавить этот божественный напиток
вульгарной водкой? Нет, нет, я это пить не могу и не буду, что вы, мне
плохо будет, я не привык, я не такой... Послушай сюда, литегатог, ты -
чмо. Ты не видел в своей ничтожной жизни ничего, я пгосто увеген - ты
даже бабы голой не видел. Но позвольте, Изя... Ты не жил на вокзале,
не спал на бетонных плитах, когда по тебе бегают кгысы, ты не собигал
в угнах стеклопосуду и тебя не били потные гопники. Если ты не хочешь
егша - дело твое, но я совсем, слышишь, совсем пегестаю тебя уважать,
вождь пголегагиата. Вы обижаете меня, Изя, ну зачем вы меня так обижа-
ете, я выпью с вами ерш, но ведь вы не можете говорить так уверенно о
том, чего не знаете и знать не можете. К тому же я, к вашему сведению,
был женат, причем не однократно, а дважды, а мои литературные познания
