Максим Каноненко
Рассказы:
Сумерки
Двадцать шесть двадцать шестого.
Гносеология.
SONY и хэш.
Суверенитет.
Езда поездов
Желтые береты.
Сумерки
1.
Он двигался не так чтобы легко, но достаточно уверенно для того ко-
личества, что довелось выпить. Пустое Садовое кольцо что-то навевало и
хотелось тихо плакать - просто так, ни от чего, вспоминая славных
мальчиков в твидовых костюмах и лаковых ботинках, вечернюю его любовь,
всю в черном, с длинной белой сигаретой в хищных пальцах. Теперь уже и
не вспомнить имени ее, да что в нем? Просто картинка с кухонного ка-
лендаря - таиландских женщин красивее нет. И наших мальчиков щедрее
нет. И все хорошо, все как в сказке, вот только зачем он здесь опять?
Зачем изменяет?
Простому правилу текущего дома. Где ты сейчас пьешь - там твой дом.
Вот только не надо никуда ходить! Плохо все это кончится, с большой
вероятностью плохо. Но взял и изменил... С Садовым кольцом, старой
шлюхой, так часто завлекающей в свою бесконечность неокрепшие молодые
организмы. Так хочется пройти его до конца, да никто и никогда еще
этого не делал - слишком много радостей встречается на пути. Вот и
сейчас в его мозгу начали помелькивать странно знакомые якоря и цепи,
красные кирпичные стены и могильная сырость. И ясно уже, что дальше
Красных Ворот не уйти - само собой свернется налево.
Правило второе: деньги не кончаются никогда. Всегда в кармане
что-то есть. А когда уже кажется, что все, последние копейки - откуда
ни возьмись, появляются снова. Следствие очевидно - жизнь закончится
вместе с деньгами, как ни странно это звучит.
Сигарет-то нет.
Сегодня в городе праздник - День чего-то святого. Граждане водят
хороводы и украшают бытовые электроприборы. Весь день они готовили са-
латы, а потом эти салаты ели, и нет на свете ничего прекраснее этих
наших гражданских салатов, вместе с этой нашей водкой и с любезной ма-
тушкой. Что во поле пыльно? А это нас арестовывать идут. Разве ты не
знаешь деточка, что вот это и есть тот самый серенький волчок - как во
снах отроческих. Матушка, матушка, а я буду хорошо себя вести, я до
свадьбы ни-ни, ты что, Боже упаси, не-не-не-не-не! А все равно аресту-
ют, деточка (добрым таким голосом), все равно - надо же кого-то арес-
товывать. Во-о-н они едут, все как на подбор статные, все такие краси-
вые! И еще немедленно выпьем. За отъезд! И еще! Стременную! И еще! За-
бугорную! И еще! Вот! Так ее! Хорошо пошла, чтоб не соврать!
Что-что, деточка, а славы ратной у нас не отнимешь...
Молодой человек, угостите сигаретой. К черту. Пройдите. Пожелания?
Да, у меня будут и пожелания. Никогда не носи высокие такие сапоги. Но
я не ношу! Ну вот и не носи никогда. Вообще, твоя обувь - башмаки.
Тогда и заходи.
Курить-то как хочется. Как же хочется-то курить!
Что я в русском роке? Вопрос для идиота утром после свадьбы. Да в
сущности ничего. Грущу. В Ленинград что ли поехать?
Сколько раз он говорил себе не ходить к этим людям, а все ж ходил,
стоило им только позвонить и напомнить о себе. Ходил и показывался
всем тем, кому его показывали - а это вот он, тот самый, о котором вы
все так много слышали, такой талантливый, такой странный, такой инте-
ресный - только вот не складывается у него, не прет и все, так жалко
чувака... А он принимал все это, принимает и, наверно, будет принимать
- до тех пор, пока деньги не выйдут или поезд не задавит. До тех пор,
пока будет продолжаться его сумеречное безумие. Что вы говорите? Стра-
на такая? Ну, это конечно не Манхэттэн, но... Простите мне мой сукон-
ный патриотизм, я эту Тарасовку люблю, и вы мне тут не указ. Главное
что? Чтоб можно было поесть, поспать, выпить, ну и там... Так это все
есть! А что нету Гудзона там, статуи Свободы - так зато есть речка-се-
зонка и серебристого цвета солдат на пригорке. Нет, вы мне можете го-
ворить что угодно, но по улицам вечером я хожу спокойно. И ладно.
И не избавиться от ночного сияния.
В этих фонарях...
Это лето...
Эта жара ночная?
Вот сейчас потечет. Плюс сто, если никто не врет. Спасти мое ком-
фортабельное одиночество? Тридцать три альбома Элтона Джона, дождь,
гром, разрушение Кремля, нашествие муравьев-людоедов и маленький,
скромный переворотик - только уберите эту зелень из моих окон. Где
она? На углу Никитской, около кино. Нет сил даже доползти до телевизо-
ра, переключить канал и из новостей понять.
Я слышал, есть такие счастливые люди, которым не хватает часов в
сутках. Работа, дорога с работы, работа по дому, приготовление ужина,
употребление ужина, просмотр телепередач, супружеский долг, приготов-
ление завтрака, употребление завтрака, чтение утренних газет, дорога
на работу, работа, дорога с работы, работа по дому, приготовление ужи-
на, употребление ужина, просмотр телепередач, супружеский..., впрочем,
этого вполне может и не быть. Я не то, чтобы не понимаю, причем тут
счастье, нет, меня интересует, можно даже сказать - волнует вот какой
вопрос: вот я, идиот, разгильдяй и неудачник, вечная мамина беда - не
делаю ничего из вышеперечисленного. Я не еду на работу, не работаю, не
еду с работы, не работаю по дому, не готовлю ужин, не ужинаю, не прос-
матриваю телепередачи, не исполняю супр..., да, мы договорились, что
этого вполне может и не быть, так вот, я не готовлю завтрак, не завт-
ракаю, не читаю утренних газет (я вообще газет не читаю. Я вообще не
читаю.), не еду на работу. Я бездельничаю. Но (вот он мой вопрос) мне
тоже катастрофно и катаклизменно не хватает часов в сутках. Мне томи-
тельно желается, чтобы их было хотя бы двадцать восемь. Кроме того,
мне не хватает минут (а ну как семьдесят девять) и дней в году (пять-
сот двенадцать). А вот секунд можно даже и прибрать, ну, скажем, до
шестнадцати. Да, именно до шестнадцати. И представьте теперь бедного
студента-художника, который совсем перестал рисовать обнаженную натуру
и плавные спускоповороты улицы Рождественки. Что же рисует он, надежда
пустых залов и погибающих от скуки третьяковых? Циферблаты. Жестокие
бородатые профессора принуждают его рисовать круглые, квадратные и
восьмиугольные циферблаты, на которых надо аккуратно разместить двад-
цать восемь часов, семьдесят девять минут и шестнадцать секунд. Но
ведь жить-то как станет! Посудите сами (факт на лицо) - за счет одного
только уменьшения количества секунд в минуте, притом, что все осталь-
ные показатели были увеличены, мы добились сокращения часа в две целых
восемь десятых, суток в две целых четыре десятых, а года в одну целую
и семь десятых раза! Черт возьми, хорошо-то как! Как же, черт возьми,
замечательно!
Вот и влево, на Каланчевку, опять тянет на вокзал. Как все-таки
неправильно устроена жизнь - ну почему, скажите мне, Савеловский вок-
зал, теплейший и уютнейший, с круглосуточным буфетом - и так далеко! А
все это тройное безобразие - на тебе, ешь, иди на любой и жди, пока не
набьют.
И знаете, он пошел! Прямо на Ленинградский. Прямо через центральный
вход. Да, простите великодушно (очень душно), можно у вас сигарету
взять? Одну, одну, но можно и две, или даже три, но уж никак не меньше
одной. Да нет, не выделываюсь я (ну что ты будешь делать!), просто я
не курил уже не знаю сколько, вот и все, знаете, мне совсем не нравят-
ся ваши очки - вы в них похожи на прокурора. Все, ухожу, ухожу, ухо-
жу... Зануда. Где б теперь еще спичек...
2.
Изя отчаялся. Он понял вдруг совершенно отчетливо, что не найдет
больше ровным счетом ничего, по крайней мере до того, как не сдаст то,
что уже есть. Так бывало почти всегда, число двадцать восемь было ро-
ковым для него: ровно двадцать восемь бутылок и ни горлом больше. Он
облазил все закоулки Ленинградского, все подвальные переходы Ярославс-
кого, заглянул даже на Казанский, хотя его там частенько били прокля-
тые ханы и отбирали последнее. Ни-че-го. Ну да ладно, двадцать восемь
- тоже капитал, тем более, что сегодня ему повезло: у самого выхода из
метрополитена, на виду у всех лежала, тускло поблескивая благородным
зеленым она... Догадались? Правильно, дети, шампанская! Как крепкий
гриб-боровик среди доходных сыроежек возлегла она в Изиной сумке с
простыми чебурашками. Спокойно так легла, с достоинством. Это и понят-
но - стоит-то вон как дороже! Так что сегодняшний вечер можно и отдох-
нуть.
Отдыхать лучше всего на Ленинградском. Если подняться в конце зала
по лестнице, повернуть направо, а затем сразу налево, то окажешься в
том самом зале ожидания, где никто ничего не ждет. Зато там можно
жить. И сейчас Изя собирался отправиться как раз туда. Если по дороге
не побьет какой-нибудь бандит, которому плевать, что Изя пожилой и
больной человек, что у него геморрой и... и может быть даже кое-что
еще! А потом, если опять же все будет хорошо и мильтон не придет, дож-
даться семи утра и отправиться в пункт приема стеклопосуды. На полу-
ченные деньги купить какой-нибудь простой еды, но не слишком много,
чтобы как можно больше осталось на вино. Если только ничего не случит-
ся. Если спокойно все будет. А то уж очень не нравится ему этот непо-
нятный тип, там, возле окошка с газированной водой. Ну что, скажите,
может делать приличный, правильно проживающий человек на вокзале в два
часа ночи? Что? Ну, я... Я живу здесь... Я здесь питаюсь.
Ну так и есть, не миновать... Если вот только... Ой!
Здорово, дед!
Как?
Какой это я тебе дед, засганец та эдакий! Я еще, может... Погоди,
погоди, что это у тебя? Где? - Изя испуганно посмотрел в направлении
его взгляда, но ничего не увидел. Нет, этот нахал ему определенно не
нравился. Еврей? Евгей. Значит, дантист? Дантист... Ювелир? Ну, поло-
жим, и ювелиг тоже... И сапожник? И где-то, может быть и сапожник. За-
мечательно! Просто отлично! Изя уже ничего не понимал. Что замечатель-
но? А странный не унимался. Давай, давай, пойдем скорее вина выпьем!
Вина...? - Удивленно от Изи, который старательно прятал все это тре-
вожное время за спиной сумку с тарой. Не бойся, старый еврей, я забаш-
ляю за всех. И перестань дергаться со своими бутылками - я сегодня
опять одинок. А ты, потерянный дантист, будешь мне любезным собеседни-
ком все эту садовую ночь. Но сначала мы купим сигарет. Да, сначала си-
гарет..., - растерянно промямлил Изя, который никак не мог сосчитать
то ужасное количество лет, на протяжении которых в любезные собеседни-
ки себе его выбирали только усталые милиционеры и грубые работники са-
нэпидемнадзора - может, и этот тоже из них? Да вроде нет... А чем,
скажи, теперь евреи живут? Тарой? Да-а-а... Не Иерусалим. В этом месте
по-другому не прожить. Либо революция, либо стихи, либо тара. Выбрось,
к чему она теперь, когда все так ночно? То есть, как это - выбгось? Я
ее, сволочь, цельный день собигал, все углы облазил - а он выбгось.
Молодежь, твою маму... Ладно, ладно, надежда внешторга, оставь себе.
Так где здесь вино берут? Вино? У Матвеева, на Ярославском... И они
пошли, и купили вина у седого вонючего Матвеева, живущего на Ярославс-
ком, портвейна три семерки - большую бутылку. И сигарет купили у него
же - не так, чтобы хороших сигарет, но все-таки купили.
Встали у буфета, там, где пельмени, на втором этаже. Говорили о по-
годе. О жизни. Ты лишний в системе ее любви, - страсть говорить цита-
тами подъездных и кухонных романтиков жила в нем давно и неизлечимо,
пока есть деньги - цитаты не переводятся. Рядом грязное существо с по-
бедно сияющим бланшем под левым глазом обреченно объясняло пыльной
подруге неизбежность того, что Витька, увидев ее пьяной, непременно
побьет. Просто удивительно было видеть ее до сих пор живой. Курили.
Стряхивали пепел в огромную суицидальную дыру на головы заледеневших
прибалтов. Он рассказывал Изе о том, как одинаково на его взгляд уст-
