водитель! Ой, родной мой, это ровным счетом не значит ничего. Ты попа-
дешь туда последним. А теперь буди интеллигенцию - может, еще и уви-
димся. Зачем он мне, пгедводитель? Ты меня бгосаешь? Ты бгосаешь ста-
гого евгея здесь, в незнакомом и навегняка недобгом гогоде? Да, Изя, я
бросаю тебя. Я теперь буду один по крайней мере одну ночь. Буди Ильича
- он даст денег. И город этот добр. Прощай. Как же так, пгедводи-
тель...
Если бы кто-нибудь сейчас попросил его объяснить причины расстава-
ния с Изей - он не смог бы этого сделать. Он даже не ответил бы на
вопрос о том, хотелось ему этого или нет... В его башке не было сейчас
места ни для дантиста, ни для учителя, ни даже для пива. Тень горячего
и влажного коллектора преследовала его, видение таинственной глубины
между раздвинутых ног сокольнических аллей. Он хотел избавиться от
этого, но густой пар окутывал его, не давал ни глотка свежего воздуха
всю оставшуюся дорогу до Ленинграда, весь остаток ночи накладываясь на
головную боль и сухость во рту, до тех самых божественных пор, когда
он исторг свое измученное тело на перрон Московского вокзала, наскоро
объяснив растерянному Изе путь-дорогу до "Бочонка".
Путь его лежал теперь по Невскому, до Гостиного двора, потом вниз,
в немосковскую глубину метро, далее до станции "Электросила". Через
какой-то час он был на месте и после положенных приветствий свалился
спать на первом попавшемся матрасе. Сон его был на сей раз черен и
спокоен. До самых до десяти вечера, когда начали приходить люди и при-
носить с собой пописы и балабасы. Тогда к ним присоединился и он.
6.
Почти темно. Здесь вообще не любят яркого света - всегда полумрак.
Каждый о своем и все вместе ни о чем. За это он и любил Ленинград - за
отсутствие явно выраженного действия. Сейчас они выпьют по сто пятьде-
сят грамм и попросят его спеть, что-нибудь свое, тихое и приличное. И
он им не откажет, он никогда не откажет им здесь, в Ленинграде. А пока
он пойдет в ванную и настроит гитару, старую и заслуженную, украденную
неизвестно когда, неизвестно где, неизвестно кем и неизвестно, у кого.
Где теперь Аронович и Литератор? Что они делают? Куда вообще они де-
лись? Ванная - это место, где можно остаться совсем одному... Вгляды-
ваясь в зеркало, пытаться понять - пьян ты уже, или же еще нет. Белый
кафель располагает к одиночеству. Легко поворачивать колки, легко дер-
гать медиатором струну - строит, нет? Самое сложное - первые три стру-
ны. Здесь ты кажешься самому себе брошенным и желанным одновременно,
мистическое место, сравнимое по мистике только с кухней. Четвертая
струна. Теперь уже недолго. Зачем он здесь, что тянет его сюда? Прое-
хать восемьсот километров, напиться и проехать все те же восемьсот ки-
лометров, но уже в обратную сторону. Здесь тихо - в Москве быстро.
Здесь мягко - в Москве смело. Здесь странно - в Москве прочно. Когда
то он был здесь с ней, эта самая ванная видела ее, этот кафель еще
помнит ее руки, это зеркало еще помнит ее отражение, он уже почти не
помнит - а зеркало помнит. Пятая струна. Черт, ну почему?! Зачем?!
Шестая струна. Можно идти.
Как давно все-таки он не был здесь. Вот этот, например, чувак -
совсем неизвестен. И девочка в углу, та, тонкая и мрачная - никогда не
видел. И те двое, ужасного вида. Ну хорошо, разговоры, еще по одной.
Почему так редко приезжаю? Некогда все... Чем занимаюсь? Думаю. Думаю,
как жить дальше. Да нет, никак не могу придумать. Что еще? Еще пытаюсь
вспомнить, кто я. Никак не могу вспомнить. Никак не могу. Ничего смеш-
ного здесь нет, попробуйте-ка забыть, кто ты. Неудобно. Да, сейчас
споем чего-нибудь. Надо еще по одной. За что? Да просто так, хотя,
впрочем, давайте за приезд. Ну, что мы будем петь? Про дверь? Опять
про дверь... Она же старая, как мир, я тогда еще знал, кто я (тогда
была еще она). Ну хорошо, пусть будет про дверь. Пальцы привычно ло-
жатся на струны, сколько миллионов раз они уже ложились так и бессоз-
нательно перебирали, извлекая неясные и неконтекстные звуки. И еще по
одной. Пора.
Закрой за мною дверь
И погаси огонь свечи в окне
Сколько лет назад он сочинил это? Юношеская романтика ушла из него
вместе с разумом.
Не вспоминай меня теперь
Мой дом нигде
И я еще не знаю свой дальнейший путь,
Но знаю то,
Что вряд ли я сюда еще вернусь
Она сидит напротив, ну, не совсем напротив, немного справа, в крес-
ле, сложив под собой ноги в чем-то черном и узком, курит и смотрит.
Она слушает, как и все, кто когда-нибудь слышал его в первый раз. Ей
интересно, но взгляд ее не здесь, он тоже нигде.
Спасение мое
Я разучился видеть сзади свет
Она не поддерживает разговор, только смеется иногда немного смущен-
но. Смех ее не примечателен ничем, обычный смех, обычные штаны, обыч-
ное каре.
Я не смогу сказать им нет
Да, да, налейте мне еще, я буду. Время? Полночь. Интересно, а она?
Смотри-ка, и она тоже.
И повернуть
Назад, туда, где тихо плачет в темноте
В темноте я не совершенно не могу различить цвета ее волос. Хотя,
честно говоря, цвет волос всегда интересовал меня меньше всего. Навер-
но, самый обычный - не черный, не белый, а обычный - ну, вы знаете, о
чем я говорю.
Моя печаль...
К ней вряд ли я когда-нибудь вернусь
Странно то, как она положила голову на вытянутые вперед и сцеплен-
ные руки, потянулась, передернула плечами - и опять сидит, как и рань-
ше, подвернув ноги и уперев локти в колени. Лицо на ладонях.
Забудь про суету.
Она сидит теперь совершенно молча, только улыбается иногда. Подоз-
рительное имя у нее: Кристина. Во всяком случае, именно так называет
ее тот чувак, что сидит рядом, омерзительная рожа, просто ханыга.
Ты видишь, я уже давно не тот
Э, да он явно чего-то хочет от молчаливой Кристины. Чего-нибудь
детского, иначе с чего бы это она так много курила? Немного жалко...
Любовь как старый анекдот
И через час
Нет, сейчас спасать ее еще рано. Сейчас для нее время ритуалов. Нам
надо серьезно поговорить пойдем в спальню в ванную не сиди как пень
зачем ты меня мучаешь я же тебя люблю или ты не понимаешь да ты не по-
нимаешь. Совсем поскучнели ее глаза.
Мы рассмеемся, ты забудешь обо мне.
Я о тебе.
Ну так и есть. Теперь он, верно, перешел к Ну пожалуйста я все для
тебя сделаю а без тебя я помру мне ведь в жизни ничего кроме тебя не
надо. Она, кажется, сейчас или заснет или отдастся ему, так он ей на-
доел.
Но вряд ли я когда-нибудь вернусь.
Вот, в общем-то, и все. Ну что ты так смотришь на меня, таинствен-
ная Кристина, ну удели ему хоть один процент своего драгоценного вни-
мания, а то он сейчас начнет называть тебя сукой, а это будет непра-
вильно. Конечно, какой разговор, еще по одной. Можно даже по две. Ско-
ро все потихоньку начнут косеть. Начнут вспоминать детство, разбирать
полеты. Тогда уже будет неинтересно, надо будет уходить в леса. Может,
с ней? Как там, на фронтах? Спокойно. Видать по всему, не стал он ее
сукой называть, чем радует меня. Просто встал и ушел неизвестно куда.
А, впрочем, известно: сначала он пойдет на кухню и съест там три пачки
димедрола, потом пойдет в ванную и вспорет себе вены, потом срежет
бельевую веревку и, оставляя на полу неопрятные красные полосы, пере-
местится в коридор, залезет на табуретку, привяжет веревку к крюку для
люстры и повесится. Хотя он мог бы это сделать и в ванной, тогда не
пришлось бы в коридоре мыть пол. Петя, посмотри, в коридоре висит
кто-нибудь? Нет? А в ванной? А где тот человек, что приставал к девуш-
ке идиотскими словами? Ушел? Да, наверно, я чего-то упустил в этой
жизни. Видимо, что-то прошло мимо. Пойду на кухню, посмотрю на посуду
- мне есть о чем подумать. Мне есть, что обсудить с мамой.
Эта кухня мало похожа на операционную. Она достаточно темна, проку-
рена, уютна и имеет огромное древнее кресло в углу. Почетное кресло.
Буду сидеть в нем. Курить свои злые сигареты и думать о времени между
собакой и волком. Ну почему, почему, мама, в сумерках все так неконк-
ретно? Ну, понятно, день не день, ночь не ночь, ни темно, ни светло -
это все так. Но почему в сумерках мне кажется, что я велик? Незримо
велик. Я - супершпион одного большого, главного государства и еще сот-
ни маленьких государств. Вот он я, иду по лесной дорожке к автобусной
остановке - всегда первая серия всемирного шпионского кино про меня,
призы в Канне, смокинг, прожектора, цветы в машину... Вот я иду, нес-
гибаемый и коварный, злобный убийца и гениальный диверсант. В потном
людном метро бросаю взгляд на оставленную мне в качестве условного
сигнала сигаретную пачку, сигнал принят, десятки генералов и тысячи
следователей ломают голову: где утечка? Вот я поздней ночью, пьяный
вдрызг ползу по подземному переходу, а очень редкие прохожие брезгливо
и опасливо отходят в сторону. Откуда знать им, что на самом деле я
трезв, как стекло, просто я веду наблюдение за тайной плиткой на сте-
не, восьмой от южного входа в третьем ряду снизу. Так и есть: на плит-
ку прилеплен кусок жевательной резины, прилеплен человеком, понятия не
имеющем обо мне, но получившим ответственное астральное задание от за-
гадочного незнакомца, который, впрочем, тоже обо мне ничего не знает.
Никто обо мне ничего не знает: ни мама, ни генералы, ни Айседор Степа-
нович из тридцать восьмой квартиры, ни девушка Кристина. Я - тайный
агент всех разведок, я и сам то о себе знаю далеко не все.
Что я тут делаю? Смотрю на посуду. А ты? А я к тебе пришла. Я не
заметил, как она вошла, по-моему, просто соткалась из воздуха. Худень-
кая, метр шестьдесят шесть, тонкие ножки - узкие штанишки. И большие
серые глазенки. Она смотрела в угол, сидя на табуретке посередине кух-
ни, зажав ладошки между бедер. Ко мне? Ну, тогда давай знакомиться, а
то я скоро напьюсь. Меня зовут Кристина - сказала Кристина. А я не
помню, как меня зовут. Забыл. Давай, что ли, покурим? Давай. Она здесь
впервые, ее привел этот самый надоевший надоеда, просто скучно было
дома, и она пошла. Чем я занимаюсь? Да ничем, так, живу. Пью спиртное,
сочиняю песни, хожу в гости, езжу в Ленинград. Шпионю в сумерки. Как,
шпионишь? Так, шпионю. Но только в сумерки. Она смеется. Она учится,
но учиться не хочет, чего хочет, не знает, не хочет ничего. Обычное
дело, говорю я, почти все девушки в этой стране ничего не хотят. Обыч-
ное дело. Обычная девочка. Что-то мне здесь надоело, говорит она. Так
давай уйдем отсюда, уйдем в темноту Варшавской улицы, пойдем к Мос-
ковским воротам, наберем камней и перебьем там все дурацкие фонари.
Зачем? - смеется она. Можно мне к тебе на колени? И не успеваю я отве-
тить, что да, конечно можно, как она уже сидит, а за окном что-то бди-
тельно воет, а в большой комнате идет спор о железных дорогах в Чили,
а мне кажется, что я сплю - ведь выпито совсем не мало, ведь выпито-то
достаточно. Зачем? - глупо переспрашиваю я, - Да просто так. Она тя-
нется вверх, потом передергивает узкими плечами, мягко обвивает мою
шею своими тонкими руками, я что-то пытаюсь подумать, а ее рот, ее
мягкий теплый рот уже здесь, мама, как это рано, но как это приятно,
просто не хочется отрываться, но нет, она уже отвернулась. Уже все.
