соглашался, наоборот, вкусы ее, многое в ее жизни, да и взгляды на весьма
существенные вещи мне были совершенно чужды, но спорить не хотелось -
что-то более важное, чем даже самые важные взгляды, было общим, родным,
абсолютно одинаковым, и иногда мне казалось, что она - это я.
Однажды мы провели вместе почти целый день, было так хорошо, как
никогда прежде. Муж был в Нью-Йорке, взял с собою дочь на время коротких
каникул, она не полетела с ними, потому что вдруг поднялась температура,
действительно плохо себя почувствовала, а чтобы ради Америки пренебречь
гриппом, даже и речи не зашло - она на удивление спокойно относилась к
любым поездкам, хотя не так уж много повидала, Кипр да Канары во время
семейного отдыха, но при ее безграничном любопытстве к жизни была
совершенно равнодушна к путешествиям, будто все интересное кончалось в
Шереметьеве. Я живу, говорила она, глядя мне в глаза со своим обычным
выражением, веселым и грустным одновременно, улыбаясь, а веки неожиданно
краснели, будто вот-вот заплачет, я живу, а не достопримечательности
осматриваю, понимаешь?.. Конечно, Париж... Но ты же знаешь, я не умею
спешить... А все время надо спешить, визы, самолет... Я понимал, видел,
что она нисколько не пижонит, Париж для нее действительно не стоил суеты.
Уже давно я убедился, что она самый искренний человек из всех, кого я
встречал. На прямой вопрос она физически не могла ответить ложью - при
том, что к актерству была склонна больше обычной женщины. К счастью для
нее, люди нечасто задавали прямые вопросы.
На второй день температура упала, она как-то вырвалась от семейства -
кажется, по обыкновению просто сказала правду, мне нужно в галерею, потом
заеду к Таньке, отправила охранника на рынок, уговорила, и у Таньки,
умотавшей на целый день по вернисажам, мы валялись, мокрые и обессилевшие,
прижимались друг к другу, она любила оплетать себя моими ногами,
примащивалась подмышку, прижималась лицом к животу - втираюсь, говорила
она... втираюсь в тебя... Ты уже втерлась, говорил я, втерлась в доверие,
так называлось это в партии, в моем детстве была такая частушка, я ее на
перемене проорал, и мать вызвали в школу, шпион Лаврентий Берия вышел из
доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков. В твоем детстве,
задумалась она... какой же это год?.. Пятьдесят третий, наверное,
вспоминал я, или пятьдесят четвертый. Меня еще не было, удивлялась она и
смотрела на меня снизу, изображая почтение... да вы, Михаил Янович,
действительно пожилой человек... А ты маленькая засранка, говорил я,
обязательно тебе надо ударить по больному месту. Ты молодой, бормотала
она, прижимаясь все крепче, все настойчивее гладя, царапая коготками мою
грудь, ты же совсем молодой... посмотри на себя... и устаю я быстрее...
Я вернулся домой часов в девять. Было отвратительно, пусто, грустная
кошка лезла на колени, не давая раздеться. Расставаться было невыносимо,
сидеть в пустой квартире, глядя на телефон и уговаривая себя не звонить
ей, все равно поговорить не удастся, трубку скорей всего возьмет мать или
тетка, на просьбу позвать, если обезумею и решусь, обязательно
поинтересуются, кто спрашивает, придется врать, что это по поводу
выставки, и молоть какую-то чепуху, учитывая наличие параллельных
аппаратов, когда она подойдет, а она будет растерянно молчать или
неестественно вставлять "да, конечно" и "позвоните завтра в галерею",
поэтому максимум, на что можно было надеяться - это подойдет сразу она,
послушать ее голос и молча положить трубку, рассчитывая, что она сообразит
немедленно стереть из памяти определителя мой номер.
Я не стал звонить, а вместо этого скрутил голову очередной бутылке
дряннейшего болгарского коньяку - денег, кстати, не было совершенно, и я
уже давно перешел на это самое дешевое и, вроде бы, не химическое пойло -
и налил сразу половину большого, с толстым дном, стакана для виски. Через
час, когда я уполз из кухни и рухнул в постель, предусмотрительно
приготовленную, в бутылке оставалось меньше трети.
Ночью мою дверь подожгли. Истошно заорала кошка, спасительница моя. Я
вскочил очумело, почувствовал бензиновый едкий дым, увидел светлую,
мерцающую пламенем щель под дверью. Чудом сообразил, что делать, и еще
большим чудом отыскал телефон соседей. Они выскочили с чайниками и
кастрюлями, вызвали милицию и пожарных. Раздраженный и брезгливый мент
велел мне расписаться под протоколом и, пока я ставил закорючки постыдно
дрожащей рукой, презрительно рассматривал картины на стенах, афиши, книги
и мою мебельную рухлядь, которой когда-то я так гордился. Потом
поинтересовался, когда в следующий раз меня по телевизору покажут, и какое
будет кино, одно ему очень понравилось, но названия он не помнил. Мы
расстались приятелями, однако ни утром, ни на следующий день, ни через
неделю ничего не последовало, обещанный ментом следователь не звонил и не
приходил, и я никуда не пошел тоже.
Я сидел за столом, самый ненавидимый мною свет - утренний, серый -
понемногу заполнял комнату, доставая уже дальней от окна стены, лампа
бледнела, и я понимал, что история моя с этой ночи начала двигаться к
концу с новой скоростью.
3
Але, это я.
Здравствуй, любимый... Ты спал хотя бы немного?.. Сколько же можно...
Ты совсем измучился...
Все в порядке, не думай об этом. Скажи лучше, мы сможем повидаться
сегодня? Я соскучился, я хочу тебя видеть, я хочу в галерею, к верстаку, к
Таньке, куда угодно, можем просто погулять, я хочу тебя видеть, хочу тебя
видеть, я не могу без тебя жить, не могу жить.
Ну, перестань... можешь, прекрасно можешь жить... Ты работал уже
сегодня?.. Получается?.. Много успел?..
Знаешь, я сам удивляюсь. Чем больше рушится, тем лучше идет дело,
после пожара все сдвинулось и пошло, вчера я, конечно, не мог заснуть, ты
же знаешь, если я перебираю с вечера, либо не могу заснуть, либо падаю,
как мертвый, в десять, зато просыпаюсь в три, в четыре, ну, и, как
положено, весь комплект, печень, голова, ползу в душ, а вчера Женя была
дома, я старался не бродить, не шуметь, кое-как свалился с дивана, сел за
стол, мучился-мучился и, незаметно как-то, к утру закончил то, что давно
хотел, последние строчки для сборника, покажу потом, вроде, ничего, только
скажешь честно, ладно, и лег снова, думал заснуть, но, понятно, какой уже
сон, когда перевозбудился, и светает уже, встал снова, умылся тихонько,
кофе сварил из смолотого уже, оставалось немного, смотрю - шесть, а делать
уже нечего, и чувствую себя почти нормально, и сел опять работать, тот
лист, который давно придумал, помнишь, я рассказывал тебе, подражание
Эшеру, двусторонний человек, помнишь, как бы вывернутый наизнанку, еще
девяти не было, а я уже почти все сделал, ерунда осталась, смотрю, уголь
кончается и нету больше, черт его знает что, а тут звонят, можно выезжать
на пробы, представляешь, да нет, это всего три дня, но надо быстро,
паспорт, визы, все эти дела, так всегда - все вместе, то на части рвешься,
то делать нечего, только по городу болтаться и по сторонам глазеть, так
что видишь, все не так плохо, плохо только, что не увидимся сегодня, я
ведь правильно понял, ты хотела сказать, что не сможешь, да?
Я тебя люблю... мне так нравится, когда ты говоришь о своих делах...
я ведь знаю художников... когда говорят о работе, делаются важные... и все
всерьез... нет, ты уважаешь свою работу, я понимаю... но всегда немного
иронии... и трезво... знаешь, я буду ужасно скучать, когда ты уедешь...
Это всего три дня, и еще неизвестно когда, а сегодня я так надеялся,
но ты никак не сможешь, никак?
Надо еще дожить. Расскажи, что ты делаешь сейчас.
Я сижу на кухне... возле телефона... и смотрю на плиту... варится
суп... знаешь, какой я умею делать гороховый суп... тебе понравился бы...
в кухне работает маленький телевизор, какая-то дрянь идет мексиканская...
дома никого нет, только мама, но она прилегла, спит... у нас жарко, я
босая, в трусах... ну, чего ты сразу кричишь, я знаю, что ты не любишь, не
хочешь, чтобы я дома ходила голая... но я же не голая... ну, не кричи,
сейчас надену майку, у меня есть такая длинная майка, как платье прямо...
доварю суп, поеду за Аленкой, потом вместе с ней в бассейн, потом я еще
хотела сегодня постричься... отдохну, поваляюсь, ящик посмотрю... я
чего-то так устала в последние дни... и выгляжу плохо, зеленая, глаза
тоскливые... ты все-таки неправильно представляешь мою жизнь... в чем-то
правильно, а в чем-то совсем не так... ты думаешь, что я очень близка со
своими домашними, но это не то... я к ним привязана, вот правда... но не
близка... это совсем не так, как с тобой... ты оказался первым близким мне
человеком за всю жизнь... ну, и еще был один человек... недолго... он тоже
был похож на меня, но я его совсем не уважала... даже презирала немного...
и еще...
Алло, ответьте Подлипкам, ждите.
Никак... ну, не ной, ты мой милый, ты мой хороший... лучше послушай,
я тебе еще скажу, что я люблю... еще я люблю, когда ты рассказываешь
всякие истории из своей жизни... только не с бабами... и когда... вернее,
всегда мне это интересно, ты же знаешь, у меня такой интерес к этому
всему... естествоиспытательский... мне кажется, что я многого про это не
знаю... и не умею... но когда в прошлый раз у Таньки ты начал
рассказывать... мне вдруг расхотелось... и твои фантазии, где я
участвую... у меня вдруг все пропадает, высыхает... а когда мы куда-нибудь
едем, или в галерее, и еще сидят Танька и Славик, и ты начинаешь
вспоминать... что-нибудь о тех временах, когда нам с Танькой было лет по
десять, а Славика вообще не было... так интересно, и ты такой красивый...
я слушаю и смотрю на тебя, а ты этого почти не замечаешь... ты
кокетничаешь с Танькой и, мне кажется, даже со Славиком... да кокетничай,
совсем не надо меняться!.. ты же мне такой понравился... мы же
одинаковые... может, завтра удастся, придешь в галерею... естественно,
просто художник пришел в галерею, и все... а там будет видно, может,
Танька пойдет дальше тусоваться... в клуб какой-нибудь... а мы заедем к
ней на часок, да?.. у меня будет свободен весь вечер, ведь вернисаж же...
не расстраивайся, любимый, замечательный, завтра... завтра...
Алло, это ты, что ли? Слушай, мы тут сидим, квасим, решили вот
позвонить, чтоб ты не скучал там. Думали, уже не застанем, понял, пацаны
говорят, он уже давно заплыв делает. Москва-река, да? Ну. А ты отвечаешь,
скажи, пруха? Ну, ты понял, да? Ты когда площадь освобождаешь? Давай,
брат, не обижай людей, понял, да, пацаны сейчас сидят, квасят, пива взяли,
хотели прямо по тачкам - и к тебе, а я говорю, бросьте, пацаны,
культурного человека не надо обижать, он же имеет понятие, он уже шматье
собирает, уже съезжать собирается с чужой площади, правильно? Алло, ты
слушаешь? А ты отвечаешь, але и все такое. Ты, значит, не понял, да?
Слушай и записывай. Ты козел вонючий. Ты чмо мелкое. Ты петух комнатный,
падла, понял? Я завтра в Москве буду, понял, подъеду к тебе. Ты хуесос,
понял? Ты...
Але, это я.
Нас разъединили. Они. Да. Этому нет конца. Знаешь, я растерялся.
Такие вещи всегда происходят только с другими, к ним трудно подготовиться.
И ведь я знал, чувствовал, что начинаю пропадать, что скоро пропаду, но я
не представлял, что таким способом, это сумасшествие, паранойя, причем,
заметь, имеет явственно советскую окраску, ведь что для советского
