Ты дурак...
Не плачь.
Я не плачу... ты дурак...
Не плачь.
Я не плачу... я тебя люблю...
И я тебя люблю.
Ты хоть ел сегодня что-нибудь?.. ну, что это такое, ты не ешь, не
спишь, пьешь, и еще удивляешься, что работать не можешь... вообще не
понимаю, как ты еще живешь, сколько у тебя сил... у тебя еда-то дома
есть?.. Женя оставила?.. сосиски, какая гадость... я бы хотела сварить
тебе суп... ты ведь любишь гороховый суп, да, с грудинкой, да?.. я так
хорошо варю суп, ты не представляешь... сварить тебе суп, налить себе
рюмку... ладно, ладно, и тебе... и потом лечь вместе, завернуться...
прижаться, влезть в тебя... ну, можно телек включить... и заснуть потом,
так, обнявшись... и потом опять заснуть... и утром поваляться вместе...
никуда не спешить, пожить так хоть немного, быть вместе и никуда не
спешить... но потом ты должен будешь отпустить меня погулять одну... не
сердись, не сердись, пожалуйста, я должна иногда быть одна, гулять... и я
так люблю спать рядом с тобой, потому что я тогда и одна, во сне, и с
тобою, рядом, прижавшись... наверное, это плохо, я зависимое существо...
бывают женщины самостоятельные, сами делающие свою судьбу, карьеру... а
мне никогда даже не хотелось... понимаешь... для меня это естественно,
зависеть от мужчины и подчиняться ему... это несовременно, да?.. все эти
феминистки... да я тоже ненавижу феминисток, чего ты кричишь... но,
все-таки, так, как я, жить, наверное, тоже неправильно... но, мне кажется,
есть одна вещь, в которой я тоже такая... как они, эти эмансипированные,
деловые, независимые, да... что я имею в виду?.. извини... понимаешь...
только не обижайся, в этом, по-моему, нет ничего для тебя обидного, даже
наоборот... ну... дело в том, что мужчин выбираю я сама... и мне однажды
сказали, что я их использую, но это неправда... я выбираю сама,
действительно, я могу даже довольно откровенно проявить инициативу, дать
понять... но потом я попадаю в зависимость и расплачиваюсь этим за свой
выбор... ты понял?.. если можно сказать, что использую... может быть...
немножко... только в постели, понимаешь, в траханьи... ну, как используют
инструмент... ты не обиделся?.. ты мой инструмент, я тобой добываю
счастье... люблю тебя очень... ох... не могу больше... люблю...
Я хочу видеть тебя, эти телефонные разговоры, от них едет крыша, мы
оба сумасшедшие, знаешь, это очень странно, и ты подумаешь, что я просто
сейчас увлечен, и преувеличиваю по своему обыкновению, накручиваю себя, но
это правда, уверяю, со мною действительно такое происходит впервые, мне
шестой десяток, у меня было черт его знает сколько женщин, жены, долгие
романы, одна ночь в купе, десять дней у моря, рабочий стол в старой моей
мастерской, в худкомбинате, случайное пересечение гастролей и гостиничный
номер, чужая супружеская кровать, спящий ребенок в соседней комнате, были
любопытство, постоянно тлеющая похоть, была страсть, привычка, просто
человеческая привязанность, близость, один или два раза случилось краткое,
почти мгновенное ослепление, казалось, что нашел, но такого, как к тебе,
не было никогда, наверное, так любят детей, но во мне, ты знаешь,
отцовские чувства не бурные, наверное, так любят любимых жен, вот что, но
у меня, оказывается, любимых раньше не было, понимаешь, здесь все вместе,
когда я смотрел на тебя, я чувствовал гордость, вот какая красивая у меня
девочка, можете все завидовать, и просто было приятно смотреть, мне просто
очень нравится твоя внешность, все в тебе правильно, знаешь, почти обо
всех думаешь, да, красивая баба, вот только нос, или рот, или еще
что-нибудь, немного бы убрать, прибавить, и был бы вообще полный порядок,
а в тебе мне ничего не хочется менять, ничего, да ведь ты же знаешь, не я
же один считаю тебя красавицей, а страсть - это что-то еще, кроме всего,
кроме нежности, кроме восхищения, в тебе так странно сочетается полная
свобода с детской, даже какой-то деревенской стыдливостью, эти твои
поцелуи только до пояса, и ты так смешно раздеваешься, втягивая живот,
сгибаясь, пряча себя, сжимая и скрещивая ноги, и выкручиваешься,
приседаешь, когда я хочу повернуть тебя, раскрыть, и твой характер, мне
все подходит, помнишь, в самом начале ты смешно сказала, а если я вам не
подойду, я даже не понял, как это не подойдете, вы мне очень нравитесь, а
ты улыбнулась так, знаешь, скривила губы, у тебя есть такая улыбка, и
пояснила, ну, не устрою, не понравлюсь в этом смысле, и смутилась, и ты же
не притворялась, что стесняешься, и еще эта твоя покорность, и... але,
какой Миасс, я не заказывал, что, меня вызывают, ну, давайте, извини, я
тебе потом перезв... але, да, слушаю, да, Шорников, да, откуда вы взяли,
что я меняюсь, где вы прочли объявление, нет, это ошибка, ошибка, говорю!
Але, это я.
Вас не слышно, перезвоните...
2
После возвращения начался уже абсолютный кошмар и все пошло очень
быстро.
День ото дня становилось яснее, что я не могу без нее жить, в самом
буквальном смысле этого слова, но жить приходилось, она не могла и не
хотела уходить из семьи, там были связи, корни, настоящая жизнь, именно
семья - разные люди, ребенок, родители, какие-то старые мужчины и женщины,
а не просто муж, там был покой, привычки, совершенно непредставимый для
меня обычай ужинать всем вместе, тихая и достойная привязанность друг к
другу.
Еще более непостижимым для меня было то, что старомодный этот дом,
который она так ценила, не мешал ни ее страсти ко мне, вполне
необузданной, ни нежности и даже заботе, которые я чувствовал, ни такой
близости между нами, какой я прежде действительно не испытывал ни с кем.
Однажды я назвал ее двоемужней, она согласно усмехнулась.
Но видеться мы из-за этого ее старосветского уклада почти не могли,
да и перезваниваться было непросто. Муж мог вернуться из офиса в любой
момент, мог заехать днем пообедать, мог привезти с собой весь свой совет
директоров, мог позвонить, попросить ее быстро собраться и увезти с собой
на какой-нибудь прием, в бизнес-клуб, просто в ресторан, в компанию своих
партнеров, которые, к тому же, все были его старые друзья,
университетские, комсомольские... Много ели, много пили, сидели допоздна.
Были они все, в сущности, совсем неплохие молодые ребята, любили друг
друга и своих близких, серьезно делали свое новое дело, помнили, что все
они кандидаты, а то и доктора наук, и к нынешним своим президентствам и
генеральным директорствам относились с некоторым юмором, не мешавшим,
впрочем, делать деньги истово и фанатически. Стрельба, которая шла вокруг,
их как бы не касалась, даже если стреляли в хороших знакомых - они
продолжали строить жизнь, заводили новых детей, покупали землю, дома,
устраивались надолго.
А я бежал к телефону каждый час - не было сил терпеть. Трубку брали
мать, дочь, тетка мужа, муж. Ему надоели частые ошибочные звонки, он
сменил все аппараты, теперь они были с определителями, более того - каждый
номер, с которого звонили, оставался в памяти. Я стал звонить из
автоматов, дозванивался, наконец, до нее, мы договаривались, когда она
сможет вырваться из дому и позвонить мне.
Возможностей было две.
Была галерея, которую он ей купил, чтобы она не совсем уж затосковала
дома, ей это очень нравилось, я зашел однажды и, к своему изумлению, не
испытал отвращения - что обычно бывало в любой из бесчисленных теперь
галерей. Она и ее подруга, с которой вдвоем они вели все дело, ездили по
всем барахолкам города, скупали - платя иногда вчетверо против того, что
просил автор - работы спившихся клубных оформителей,
любителей-пенсионеров, пытающихся сделать какую-нибудь пользу из старого
увлечения, бесконечные копии, сделанные с конфетных оберток, огоньковских
репродукций, копии с копий, "незнакомки", "мишки", "ржи", "вечные покои" и
даже "помпеи". Все это тесно висело на беленых стенах хорошо
отремонтированного бывшего жэковского партбюро на Солянке, а по зальчику
были расставлены гипсовые горнисты, головастые октябрята, бронзовые
Горькие с хипповатыми патлами и усами, Чкаловы в шлемах - это волок их
помощник, юноша, носивший габардиновый номенклатурный макинтош и черные
очки blues brothers. Юноша был явно голубоват, они давали ему немного
денег и кормили в маленькой комнате рядом с выставочным залом принесенными
из дому салатами, он ел и рассказывал о тусовке, они чувствовали себя
мамашами - да, в общем, и годились девятнадцатилетнему в матери, хотя и
сами носили черные рейтузы, солдатские башмаки и кожаные куртки в молниях,
как положено модным галерейщицам.
Кто все это смешное, вошедшее в тусовочную моду ностальгическое
барахло покупал, было непонятно, но ее это не слишком интересовало -
галерея была очевидным развлечением, мужниным подарком. Удивительно, ее
самолюбие от этого не страдало, хотя ведь когда-то честно вырабатывала в
музее свои искусствоведческие сто тридцать, и в отношениях со мною была
щепетильна, от любого мелкого подарка начинала отказываться, цветы брала
смущенно. Впрочем, что я мог подарить жене банкира...
В маленькой комнате стоял и телефон, она выгоняла подругу, отправляла
стильного подростка на охоту за гипсовой парковой живностью и звонила мне.
Привет... это я, ваша Саша... люблю, скучаю... ты мой любимый,
замечательный...
У меня заходилось сердце.
Ее странное двуполое имя мне снилось само по себе. Я не знал раньше,
что слово, звук может сниться - отдельно, никакой картинки, только яркий
свет и это имя - Саша...
Вторая возможность позвонить представлялась, когда она забегала к
этой самой подруге-партнерше. Учились вместе еще в школе,
конфиденциальность была гарантирована. Подруга шла на кухню, варила кофе,
открывала прихваченную по дороге бутылку beefeater'a, банку тоника - обе
это дело очень и очень любили, а она набирала номер, и мы соединялись на
полчаса, на сорок минут, я люблю тебя, и я тебя люблю, а подруга
заглядывала в комнату и крутила пальцем у виска.
Раз а пару недель муж улетал в Цюрих, в Лондон, в Кельн, черт его
знает, куда, но это мало что изменяло, огромное семейство держало ее
цепко, при непредставимых их деньгах у них не было постоянной прислуги,
только убирать приходила какая-то бестолковая тетка, бывшая министерская
служащая, а она сама ездила по магазинам, вдвоем с матерью готовили на всю
ораву. Но, все-таки, когда муж был в отъезде, становилось немного
свободнее. Охранника, стокилограммового блондина с мягким лицом русской
девицы, посылали на джипе за дочерью в школу, оттуда он вез девочку в
бассейн, на теннис, на дополнительный английский, ждал у дверей, вытирал
мокрые волосики своим полотенцем с надписью "Сборная СССР", тащил,
вспотевшую, под полой своей куртки, стараясь не прижать больно к кобуре, в
ответ получал полное обожание десятилетней красавицы. Тем временем у меня
раздавался звонок, я еду на Черемушкинский... будь на углу... минут сорок
выкроим, да?..
Я в панике, боясь опоздать, потерять лишнюю минуту, брился, суетился
под душем, одевался тщательно - вообще-то в последнее время сильно
опустился, ходил постоянно в как бы модной щетине, в джинсах, в некогда
сверхмодном, но уже довольно драном длинном плаще, иногда прямо в нем,
вернувшись в беспамятстве домой, заваливался на диван, включал телевизор и
тут же засыпал под какие-нибудь известия, под нескончаемые танки...
Лихорадочные мои старания давали результат незначительный, на угол вылетал
