переход, висящий над пустынным, заставленным сломанными контейнерами и
просто огромными дощатыми ящиками, двором, второй, снова попали в такой же
стальной коридор, пересекли гигантский мраморный вестибюль с огромной,
свисающей в лестничный пролет, люстрой...
"Пришли", - объявил молодой человек, останавливаясь возле стальной,
почти неотличимой от стены двери. "Я никогда не был там, да и никто из нас
не был, - сказал он, - потому что туда можете попасть только вы". Он взял
ее левую руку, положил на дверь и прикрыл ее сверху моей ладонью. "Думайте
друг о друге, - сказал он, - и о вашей любви. Я буду вас ждать здесь".
Он отошел к противоположной стене, прислонился к ней, прикрыл глаза -
вид у него был невероятно усталый, лицо в дневном свете ламп побледнело,
под глазами легли темные круги, он казался сейчас моим ровесником.
Я посмотрел на нее, она подняла глаза - знакомое мне, полупьяное,
уплывающее выражение.
В ту же секунду в двери что-то громко щелкнуло, прозвенело, и она
стала мягко и тяжело подаваться внутрь.
"Вы все знаете, а что не знаете, поймете", - сказал юноша. Я
оглянулся - он стоял все так же, не открывая глаз, привалившись к стене.
Мы вошли.
Со всех стен смотрели на нас телевизионные экраны, десятки экранов, а
посередине комнаты возвышалось устройство, с первого взгляда на которое мы
все и поняли.
11
На моих часах было уже около трех, значит, прошло сорок минут, как мы
закрыли за собой дверь...
- Я не могу, - шептала она, закидываясь и сползая в кресле, обнимая
мои колени, прижимаясь щекой к животу, снова откидываясь с закрытыми
глазами, улыбка и в то же время страдание были на ее лице, потом она опять
прижималась ко мне, так что сверху были видны только густые, растрепанные
темно-золотые пряди, и то шептала, то говорила почти в полный голос - я не
могу здесь, не могу так, этот мальчик за дверью, охранники внизу, Гриша и
Гарик, и та девочка, которая ушла, они все знают, что мы здесь делаем, и
этот ужасный свет, Боже, если бы месяц назад мне сказали, что будет
такое!.. Не могу, не могу...
Мы оба уже были полураздеты, грудь ее стала обжигающе горячей, соски
под моими пальцами выпрямились и сделались как бы прозрачными, от них шло
темно-коралловое свечение, полные плечи и предплечья покрылись мелкими
каплями пота. Наклоняясь и целуя ее голову, я чувствовал уже ставший
родным детский, кисловато-мыльный запах. Она гладила волосы на моей груди
и руках, острые ногти царапали кожу, оставляя розовые тонкие линии.
Ее платье и маленький, смятый, словно мертвая черная бабочка, лифчик,
были брошены на другое кресло, вместе с моими пиджаком, жилетом и
рубашкой, черный галстук траурной лентой свисал к полу.
- Что же мы будем делать, - спросил я почти беззвучно, склонившись к
самому ее уху, - я перегорю, и ничего не выйдет, ты же видишь, что со мною
творится...
Она положила руку, прижала, погладила, как бы успокаивая, но, конечно
же, под ее рукой еще сильнее напряглось, рванулось, растягивая, разрывая
ткань, стремясь к ней, в нее, и она снова прижалась щекой, а я все
бунтовал, все рвался на волю, и она подняла счастливое и горестное,
улыбающееся отчаянно и почти удовлетворенно лицо и, глядя мне в глаза
уплывающими, обморочными, янтарного цвета глазами, что-то сказала одними
губами, голоса не было.
- Что, что ты говоришь, любимая, моя любимая?
- Давай... Давай же.
Это был самый обыкновенный казенный стол, только очень большой, на
тяжелых тумбах. Столешница в двух местах, посередине длинных сторон, была
немного поцарапана. Стол был пуст, лишь в центре стояло нечто вроде
пепельницы или плоской вазы из какого-то черного материала, тяжелой
пластмассы или камня, полированное и блестящее снаружи, с внутренней же
вогнутой поверхностью пористой, в микроскопических, одно вплотную к
другому, отверстиях. Я попытался приподнять этот предмет, но не смог
оторвать его - то ли он был вделан в стол, то ли был так тяжел. С той
стороны, которая была обращена к одному из узких краев стола, верхний срез
вазы имел полукруглую, отполированную выемку, будто для гигантской сигары.
На полу у этого же края стола лежал небольшой квадратный коврик из
грубой черной ткани, вроде войлока. По периметру коврик был обшит черной
же лентой из блестящего шелка, и то ли поэтому, то ли потому, что в центре
он был прикреплен к полу большим гвоздем или болтом, шляпка которого ярко
блестела на черном, края коврика немного загнулись кверху, как у листа
бумаги, свернутого в трубку, а потом разглаженного.
- И все-таки это странно, так странно... - мы стояли у стола,
обнявшись, мне пришлось наклониться, она обнимала меня за шею, мы
образовали как бы зеро, ноль, но, может, это была бесконечность. Она все
повторяла, - ...странно, так странно... Все серьезно, даже ужасно, и вдруг
почему-то именно таким способом, именно мы должны решить судьбу целой
страны... Это просто плохой фантастический роман, да еще с этой... с
порнографией, да?.. Но почему именно мы? И какой в этом смысл? Странно...
- Знаешь, - я приподнял ее, как приподнимают детей, подмышки, и
посадил на край стола, чтобы удобнее было разговаривать, - на самом деле
во всем этом гораздо больше практических резонов, чем тебе кажется. Такой
способ замыкания сети делает абсолютно бессмысленным, а потому и
невозможным проникновение сюда здешних людей...
- Но почему же?! - тихо воскликнула она. - Разве здесь теперь никто
не любит, никто не желает другого человека, разве среди здешних страстных
любовников не может найтись пара, способная на это пойти ради того же
самого - чтобы люди прозрели?
- Во-первых, страстных по-настоящему среди них действительно почти
нет, но даже если бы они нашлись... - я взглянул ей в глаза, и вдруг
понял, что она просто стесняется, что при всей своей чувственности и даже
некотором опыте, она просто стеснительная девочка, совсем несведущая в
том, куда может завести любовь, в какую даль и мрак, - ...если бы нашлись,
все равно, они все генетически, понимаешь, генетически неспособны ни к
чему, кроме того, что многие из них уже ненавидят, проклинают, но не
представляют другого - только безопасный секс. Они не способны к другому,
они изолированы...
- Но ведь дети, у них полно детей! - она засмеялась, и глаза ее
зажглись бешеным любопытством, как всегда, когда речь заходила о
чем-нибудь, касающемся неведомого ей в любви. - Они же беременеют, я
видела на улицах, их беременные мне так нравятся... Как и все...
- Господи, до чего же ты, все же, ребенок! Да это просто специальная
медицинская служба, социальный сервис - ты идешь на прием, немного
платишь, выбираешь пол, цвет волос, будущие склонности, аппарат включается
на пять минут, и все, рожай, когда придет время! - Она смотрела на меня с
ужасом, я обнял ее, прижал к груди голову, гладил... - И никому из них в
голову не приходит связывать это с любовью, понимаешь?
- Но почему это?.. - она уже почти кричала, показывая на окружающие
нас со всех сторон, мерцающие, светящиеся всеми красками экраны, на
которых беззвучно танцевали, играли в лапту и городки, разгадывали
викторины, открывали в пении рты, беседовали, смеялись добрые и веселые
люди, разыгрывались исторические драмы времен Ивана Грозного и Сталина,
Горбачева и Панаева, люди в диковинных костюмах нестрашно стреляли и легко
умирали, красиво агонизируя, диктор читал новости, радостно улыбаясь,
показывали сюжет о только что закончившемся концерте, и мы видели площадь
и толпу, в которой были три часа назад... - Почему это зависит именно от
любви?! Почему, зачем так придумано? И почему именно мы выбраны? Кто так
решил? Ты знаешь? Ты должен знать...
- Я могу только догадываться... В любом, самом прочном, непоколебимом
устройстве всегда есть слабое место. Почему его оставляют, даже как бы
специально создают те, кто задумывает и строит что бы то ни было, от
какой-нибудь машины до общественной системы? Ведь они-то заинтересованы в
неразрушимости воздвигнутого... Бог знает. Понимаешь? Я сказал именно то,
что сказал, буквально. Господь знает, почему и зачем он не дает ни единому
человеческому замыслу осуществиться до конца, ни хорошему, ни, к счастью,
дурному, почему все сделанное человеком рано или поздно рушится, идет
прахом. Поэтому, наверное, в их жизни, где есть все, кроме настоящей
страсти, кроме настоящей любви между настоящими мужчиной и женщиной, в
этом их тоскливом Раю есть этот стол, это место для Ада любви,
открывающего истинный Ад истинной жизни... А почему именно мы? Что ж
сказать... Я надеюсь, что мы это заслужили. Я даже уверен в этом. Ведь
выбрали нас.
- Давай... - сказала она. - Давай же.
Она села на самый край стола и, медленно, держась за меня легла на
спину.
Ее голова попала точно в вазу, и тонкая шея немного выгнулась,
уместившись в выемку блестящего черного края.
Волосы, прошептала она, и глаза ее стали совсем круглыми от страха,
мои волосы тянет назад, я уже не смогу встать, волосы прилипли.
Кожа на ее лбу и висках натянулась, будто она сделала балетную
прическу.
Я понял, для чего поры на внутренней поверхности вазы - теперь она
была прикована к месту своими волосами, втянутыми какой-то силой в эти
поры. Как Гулливер.
Не бойся, сказал я, тебя наверняка отпустят, когда все кончится.
Я встал на коврик перед нею, и коврик скрутился еще сильнее, обхватил
мои щиколотки, сдвинуться с места было невозможно.
Теперь у нас нет выхода, сказал я, мы прикованы друг к другу.
Это ужасно - любить насильно, сказала она.
А разве мы вообще любим по своей воле, сказал я, разве любовь - это
свобода, не делай вид, что ты меня свободно выбрала, нас что-то взяло и
притянуло друг к другу, так же, как и сейчас.
Я люблю тебя, сказал я, проникая, вдвигаясь, вжимаясь и видя рядом со
своим лицом ее маленькие ступни, люблю.
Она застонала от боли и резко повернула голову в сторону, и я понял,
что черное изголовье дает ей ту свободу, которая необходима для любви.
Ее ноги тянулись вверх, как побеги любви, как ветви от ствола моего
тела.
Коврик держал меня плотно, но мягко, не мешая двигаться,
раскачиваться на одном месте взад и вперед, взад и вперед, взад и вперед.
Она стонала уже непрерывно, перекатывая голову в черном ложе из
стороны в сторону, улыбка боли и счастья не сходила с ее лица, глаза
смотрели на меня, будто не узнавая, совсем пьяные и прекрасные.
Мои пальцы были на ее сосках, и ее - на моих, пальцы двигались,
обводя маленькие круги, и внутри этих кругов умещался весь мир - кроме
того, который вместился в меня, и со мною вошел в нее, и сейчас пылал и
тонул одновременно, заливаемый водами, из которых все вышло и в которых
все кончится.
Я склонился к ней, поймал ее рот своим ртом, и еще один мир возник в
этой общей влаге, двигались, сталкиваясь, языки, это была внятная нам
речь, и она объясняла все.
Я выпрямился, откинулся, колени ее легли в мои ладони, я ощутил
мельчайшие пупырышки кожи и волоски.
Впалый ее живот выгнулся кверху, она закричала.
Все кончалось, кончалось и никак не могло кончиться, длилось, длилось
и никак уже не могло продлиться, и кончалось бесконечно долго, кончалось
мгновенно, длилось вечно, кончаясь всегда.
Я понял смысл воздержания нашего во все дни и ночи прежде.
И все смыслы понял, и смысл всего, всю бессмысленность всего, что не
